Мифы разных стран

Славянская мифология


В отличие от античной мифологии, хорошо известной по художественной литературе и произведениям искусства, а также мифологий стран Востока, тексты мифов славян не дошли до нашего времени, поскольку в ту далекую пору, когда создавались мифы, они еще не знали письменности.
В V — VII веках после Великого переселения народов, славяне заняли территории Центральной и Восточной Европы от Эльбы (Лабы) до Днепра и Волги, от южных берегов Балтийского моря до севера Балканского полуострова. Шли века, и славяне все более отделялись друг от друга, образовав три современные ветви самой многочисленной семьи родственных народов Европы. Восточные славяне — это белорусы, русские, украинцы; западные — поляки, словаки и чехи (балтийские славяне были ассимилированы соседями-германцами в XII веке);
южные — болгары, македонцы, сербы, словенцы, хорваты, боснийцы. Несмотря на разделение славян, их мифологии и поныне сохранили многие общие черты. Так, у всех славян известен миф о поединке бога грозы с его демоническим противником и о победе громовержца; всем славянским традициям знаком древний обычай в конце зимы сжигать чучело — воплощение мрачных злых сил или хоронить мифическое существо вроде Масленицы и Ярилы у русских и белорусов
и Германа — у болгар.
Славянская мифология и религия славян слагалась из обоготворения сил природы и культа предков. Единым высшим богом, "творцом молнии", каким был у индусов Индра, у греков Зевс, у римлян Юпитер, у германцев Тор, у литовцев Перкунас — у славян был Перун. Понятие о боге-громовнике сливалось у славян с понятием неба вообще (именно — движущегося, облачного неба), олицетворение которого некоторые ученые видят в Свароге. Другие вышние боги считались сыновьями Сварога — Сварожичами; такими богами были солнце и огонь. Солнце обоготворялось под названием Даждьбога, а также Хорса. Брат Сварога, самый таинственный бог и хранитель стад Велес первоначально также был солнечным богом. Все эти названия вышнего бога очень древние и употреблялись всеми славянами. Общеславянские представления о высшем боге получили у отдельных славянских племен дальнейшую разработку, новые, более определенные и более причудливые формы. Так, у западных славян высшим богом считался Святовит, и ему соответствовал Триглав — трехголовый идол, которому поклонялись в Щетине (Штеттине) и Волине. В городе Ретре тот же вышний бог, сын Сварога, носил название Радегоста, а в чешских и польских преданиях он фигурирует под именем Крока или Крака. Уже древние писатели предполагали, что имя Святовита явилось вследствие смешения языческого бога с христианским святым Витом; название Радегоста было тоже, как предполагают, перенесено на бога с имени города, а город получил это имя от одного из своих князей. Крак, по сказанию Козьмы Пражского, был мудрый и справедливый судья и правитель народа. Каковы бы ни были эти догадки, несомненно, что все перечисленные имена означали одного и того же вышнего бога и что все они явились позднее. Дошедшие до нас смутные свидетельства о славянских богах, находящие разъяснение в народных сказках и песнях, сводятся к борьбе светлых и темных сил природы, плодородия с бесплодием, лета с зимою, света с тьмою, жизни со смертью, Белбога с Чернобогом. С этими представлениями переплетались воззрения на загробную жизнь и культ предков. Души усопших обитали в какой-то отдаленной стране на конце света, там, где заходит солнце; страна эта называлась у славян навьем, вырием, ирием, раем, пеклом. В эту страну надо снаряжать покойника, как в далекий путь, что достигается надлежащим погребением. До совершения похоронного обряда душа скитается на земле; у южных славян душа в этом состоянии носит название видогоня. Душа обречена на вечное скитание на земле, если правильного обряда не было выполнено; так, души девушек или детей, утонувших в воде, становятся русалками, мавками, вилами. Чтобы облегчить покойному путешествие в царство мертвых, славяне прибегали к сожжению: огонь погребального костра вмиг отделял душу от тела и отправлял ее в райские жилища. В этом огне П. Н. Милюков усматривает связь между двумя самостоятельно возникшими системами религиозных представлений: обоготворением сил природы и культом предков. С одной стороны, огонь был проявлением на земле небесного солнечного бога, посланником небесных богов; с другой стороны, он способствовал очищению души покойника и таким образом сам превратился в символ души предка, которая под именем Родa, Чура, домового становилась домашним божеством, охранителем семьи и рода. На очаге оба эти значения огня слились в одно нераздельное целое; на нем одинаково чествовались стихийный небесный бог и родовое божество семейной общины. Это двойственное значение огня находит наиболее яркое подтверждение в поверье западных славян о домашнем существе (чешское название его Křet, словен. Skrat), которое под видом огненного змея прилетает через трубу и приносит хозяину всякого хлеба и других плодов земных, а иногда и разные сокровища. В Тульской губернии существует поверье, что со дня Крещенья (зимний солнцеворот) появляется огненный змей (солнце), навещающий красных девушек (землю). К тому времени, когда среди славян стало распространяться христианство, славянская мифология не создала еще таких отчетливых представлений о богах, к каким пришли, например, греки: славянские боги продолжали сливаться со стихиями, которые они олицетворяли, и не имели еще ясных антропоморфических черт. Равным образом и культ предков у славян не вылился еще в такие отчетливые, законченные формы и не имел таких строгих юридических последствий, как у греков и римлян. Религиозные воззрения славян сводятся к тем древнейшим слоям религиозных верований, которые составляют общее достояние народов арийского племени: они сложились до начала истории славян как отдельной племенной группы и дальше почти не подвинулись. Соответственно этому у них не было выработано строгих форм культа, не было и особого жреческого сословия. Только у балтийских славян мы находим прочную религиозную организацию: кумиры, для которых воздвигались храмы, жрецов, совершавших богослужение по известному чину, с известными обрядами, имевших иерархическое устройство и с течением времени приобретших значение первенствующей касты. У прочих славянских племен не было ни общественных кумиров, ни храмов, ни жрецов; жертвы родовым и небесным богам приносили представители родовых союзов. Русские славяне лишь под влиянием варягов пришли к мысли изображать своих богов в истуканах. Первые истуканы поставлены были Владимиром, князем Киевским, на холме Перуну, Хорсу, Даждьбогу, а в Новгороде, Добрынею — Перуну над Волховом. При Владимире впервые появляются на Руси и храмы, вероятно, им же сооруженные, в которых он, по словам саги об Олаве Тригвесоне, сам приносил жертвы. Но при том же Владимире введено в России христианство, которое положило конец развитию славянского культа, хотя и долго еще не было в состоянии вытеснить остатки языческих верований. По принятии христианства народное сознание славян смешало новую веру со старою, частью слило своих богов с христианскими святыми, частью низвело их в положение "бесов", частью сохранило верность своим родовым богам. Козьма Пражский († 1125 г.) рассказывает: "и доселе между многими из поселян, точно между язычниками, иной чтит источники или огни, иной обожает леса или деревья, либо каменья, иной приносит жертвы горам или холмам, иной кланяется идолам, глухим и немым, которые сам себе сделал, моля, чтобы они правили домом его и им самим". Под этими идолами Козьма разумеет, очевидно, домашних богов, которые у чехов назывались скритками и шетками, у русских — домовыми и т. д.; чешский домовой Křet изображался у чехов в виде маленьких бронзовых статуэток, величиною с палец, отчего он и назывался Paleček (мальчик с пальчик). Наиболее интересным отражением славянской мифологии является приурочение языческих верований к христианским праздникам. Подобно другим арийским народам, славяне представляли себе весь круговорот времен года в виде непрерывной борьбы и поочередной победы светлых и темных сил природы. Исходной точкой этого круговорота было наступление нового года — рождение нового солнца. Языческое содержание этого праздника славяне влили в празднование Рождества Христова, и самое празднование святок получило у них греко-римское название коляды. Обряды, которыми славяне-язычники встречали наступление весны и летний солнцеворот, также в большей или меньшей степени приурочены были к христианским праздникам: таковы руcaлии, семик, купало. При языческом характере праздников название праздника превращалось в название божества, в честь которого некогда он совершался. Таким образом явились другие славянские боги вроде Ярилы, Костромы и т. п., число которых, вероятно, увеличилось благодаря недалёкому обличительному усердию христианских миссионеров, не вдумывавшихся в общую религиозную мысль славян и видевших во всяком названии особого бога.
Своеобразие славянской мифологии, которая, как и всякая иная, отражала мировоззрение ее создателей, заключается в том, что их жизнь была непосредственно связана с миром низших духов, обитающих повсеместно. Некоторым из них приписывались ум, сила, доброжелательность, иным — хитрость, злоба и коварство. Древние полагали, что все эти существа — берегини, вилы, водяные, полевики и т. п., постоянно вмешиваются в их жизнь и сопровождают человека со дня появления на свет и до самой смерти. Славяне верили, что добрые и злые духи рядом с ними, что они помогают собрать обильный урожай и приносят болезни, сулят счастливую семейную жизнь, порядок в доме и наказывают за неблаговидные поступки. Богов, которых было сравнительно немного и которые управляли природными явлениями и стихиями — грозой, огнем, дождями, славяне боялись и почитали, стараясь умилостивить молитвами и жертвоприношениями. Поскольку собственно славянские тексты и изображения богов и духов не сохранились из-за того, что христианизация прервала языческую традицию, главным источником сведений являются средневековые хроники, поучения против язычества, летописи, археологические раскопки, фольклорные и этнографические собрания. Сведения о богах западных славян весьма скудны, это, например, "История Польши" Яна Длугоша (1415 — 1480), в которой дан список божеств и их соответствия из римской мифологии: Ныя — Плутон, Девана — Венера, Маржана — Церера и т. д.
Чешские и словацкие данные о богах, как полагают многие ученые, нуждаются в критическом отношении. Мало известно и о мифологии южных славян. Рано попав в сферу влияния Византии и иных могущественных цивилизаций Средиземноморья, прежде других славян приняв христианство, они во многом утратили сведения о былом составе своего пантеона. Наиболее полно сохранилась мифология восточных славян. Ранние сведения о ней мы находим в "Повести временных лет" (XII в.), которая сообщает, что князь Владимир Святой (? — 1015) стремился создать общегосударственный языческий пантеон. Однако принятие им христианства в 988 г. повлекло за собой уничтожение идолов так называемого Владимирова пантеона (их торжественно сбросили в Днепр), а также запрет язычества и его обрядов. Старые боги стали отождествляться с христианскими святыми: Перун превратился в святого Илью, Велес — в святого Власия, Ярила — в святого Георгия. Однако мифологические представления наших предков продолжают жить в народных традициях, праздниках, верованиях и обрядах, а также в песнях, сказках, заговорах и приметах. Древние мифологические персонажи вроде леших, русалок, водяных, домовых и чертей ярко запечатлелись в речи, пословицах и поговорках.
Развиваясь, славянская мифология прошла через три этапа - духов, божеств природы и богов-кумиров (идолов). Славяне почитали богов жизни и смерти (Жива и Морана), плодородия и растительного царства, небесных светил и огня, неба и войны; олицетворялись не только солнце или вода, но и многочисленные домовые духи и т. д. - поклонение и преклонение выражалось в принесении кровных и бескровных жертв.
В XIX веке русские ученые стали исследовать русские мифы, сказания и легенды, понимая их научную ценность и важность сохранения их для последующих поколений. Ключевыми для нового осознания славянской мифологии стали труды Ф. И. Буслаева, А. А. Потебни, И. П. Сахарова, такие конкретные работы, как трехтомное исследование А. Н. Афанасьева "Поэтические воззрения славян на природу", "Мифы славянского язычества" и "Краткий очерк русской мифологии" Д. О. Шеппинга, "Божества древних славян" А. С. Фаминцына.
Первой возникла мифологическая школа, в основе которой лежит сравнительно-исторический метод изучения, установление органической связи языка, народной поэзии и народной мифологии, принцип коллективной природы творчества. Создателем этой школы по праву считается Федор Иванович Буслаев (1818-1897).
"В древнейший период языка, - говорит Буслаев, - слово как выражение преданий и обрядов, событий и предметов понималось в теснейшей связи с тем, что оно выражает: "названием запечатлевалось верование или событие, и из названия вновь возникали сказание или миф". Особая "эпическая обрядность" в повторении обычных выражений приводила к тому, что сказанное однажды о каком-либо предмете казалось столь удачным, что уже не нуждалось в дальнейшем видоизменении. Язык становился, таким образом, "верным орудием предания". Метод, первоначально связанный со сравнением языков, установлением общих форм слов и возведением их к языку индоевропейских народов, впервые в русской пауке был перенесен Буслаевым в фольклористику и применен для изучения мифологических преданий славян.
"Поэтическое воодушевление принадлежало всем и каждому, как пословица, как юридическое изречение. Поэтом был целый народ. Отдельные же лица были не поэты, а певцы или рассказчики, они умели только вернее и ловчее рассказывать или петь то, что известно было всякому. Власть традиции господствовала безраздельно над эпическим певцом, не позволяя ему выделяться из коллектива. Не зная законов природы, ни физической, ни нравственной, эпическая поэзия ту и другую представляла в нераздельной совокупности, выражавшейся в многочисленных уподоблениях и метафорах. Героический эпос является лишь дальнейшим развитием первобытного мифологического сказания. Теогонический эпос сменяется героическим на той стадии развития эпической поэзии, когда к чистому мифу стали присоединяться сказания о делах людей. В это время из мифа вырастает былинный эпос, из которого впоследствии выделилась и сказка. Народ сохраняет свои эпические предания не только в былинах и сказках, но и в отдельных изречениях, кратких заговорах, пословицах, поговорках, клятвах, загадках, в приметах и суевериях".
Таковы основные положения мифологической теории Буслаева, которая в 60-70-е годы XIX века постепенно перерастает в школу сравнительной мифологии и теории заимствования.
Теория сравнительной мифологии была разработана Александром Николаевичем Афанасьевым (1826-1871), Орестом Федоровичем Миллером (1833-1889) и Александром Александровичем Котляревским (1837-1881). В центре их внимания была проблема происхождения мифа в самом процессе его создания. Большая часть мифов, по этой теории, восходит к древнейшему племени ариев. Выделяясь из этого общего праплемени, народы разносили его сказания по всему миру, поэтому сказания "Голубиной книги" почти полностью совпадают с песнями древнескандинавской "Старшей Эдды" и древнейшими мифами индусов.
Сравнительный метод, по Афанасьеву, "дает средства восстановить первоначальную форму преданий".
Особое значение для понимания славянской мифологии имеют былины (термин этот был введен в обиход И.П. Сахаровым; до этого эпические песни назывались старинами). Русские богатырские былины могут быть поставлены в ряд с героическими мифами в других мифологических системах с тою разницей, что былины в значительной мере историчны, повествуют о событиях XI-XVI веков. Герои былин - Илья Муромец, Вольга, Микула Селянинович, Василий Буслаев и другие воспринимаются не только как личности, имеющие отношение к определенной исторической эпохе, но и прежде всего - как защитники, родоначальники, именно эпические герои. Отсюда - их единство с природой и волшебная сила, их непобедимость (практически нет былин о гибели богатырей или о поигранных ими сражениях). Изначально существуя в устном варианте, как творчество певцов-сказителей, былины, безусловно, претерпели немалые изменения. Есть основания полагать, что некогда они существовали в более мифологизированной форме.
Славянская мифология характерна тем, что она - всеобъемлюща и представляет собою не отдельную область народного представления о мире и мироздании (как фантазия или религия), а находит воплощение даже в быту - будь то обряды, ритуалы, культы или земледельческий календарь, сохранившаяся демонология (от домовых, ведьм и леших до банников и русалок) или забытое отождествление (например, языческого Перуна с христианским святым Ильей). Поэтому, практически уничтоженная на уровне текстов до XI века, она продолжает жить в образах, символике, ритуалах и в самом языке.

Боги

Иван Купала

В ночь с 23 на 24 июня (по новому стилю 7 июля) каждый год решается судьба мира: быть ли Свету или мир поглотит злобная Тьма. Каждый год сражение выигрывают силы Добра, но победа эта не приходит сама собой.

Некогда в эту ночь вся Европа покрывалась многочисленными огнями. В обширной Славии, огромной Германии, северной Скандинавии, далекой Британии и бесконечной Руси люди зажигали костры — «очи Света». И тогда казалось, что Земля, будто зеркало, отражает звездное небо. А Небо — Землю.
Несколько дней — с 24 по 29 июня — солнце мечется по небу, пока Перун гадает куда повернуть колесо времени. И тогда ему на помощь приходит святая дева Заря-Заряница, она берет Перуна за руку и ведет его дальше, ведь, действительно, всему свое время: лету, осени, зиме... Таков круг времен, завещанный нам Родом.
И, пока длится это святое и странное время, нужно многое успеть: через костер перепрыгнуть, в живительных водах омыться, травы собрать, которые только на Купалу и набираются особой целебной силы. А еще нужно стадо через угли прогнать, чтобы скот от всех хворей избавить. Ну а самые отважные побредут в чащу на поиски цветка папоротника. Кто его добудет, тот без труда любой клад отыщет.
Имя Купала означает ярко-белый. Потому белый цветок кличут купавой, а для особой белизны подобрали слово «кипень». Так и говорят: кипенно-белый цвет.
Православная церковь в этот день чествует память Иоанна Предтечи, который крестил самого Иисуса Христа. Может, потому и сошлись вместе эти два праздника, что очищение происходило в обоих случаях водой.
Купальские игрища и праздники совершались в честь солнечной свадьбы, одним из актов которой было купание солнца в водах. Отсюда и название этих праздников — «купальские». В песнях, которые распевались в деревнях, Купала называется любовным, чистоплотным, веселым. В одной из купальских песен прямо говорится: «Ай, Купала наш веселый, князюшка наш летний, добрый».
Любовные обряды. Любовным Купала называется потому, что в его день раз в году расцветает папоротник, при помощи которого, по словам одной купальской песни, «сердце девичье огнями зажигают на любовь».
В день Ивана Купалы девушки завивали венки из трав, а вечером пускали их в воду, наблюдая, как и куда они плывут. Если венок тонет, значит суженый разлюбил и замуж за него не выйти.
Очистителные обряды. Чистоплотным Иван Купала называется оттого, что на заре этого дня принято купаться, причем такого рода купанию приписывается целебная сила. С той же целью поутру Иванова дня вологодские бабы «черпали росу». Для этого брали чистую скатерть и бурак, с которыми и отправлялись на поле. Скатерть таскали по мокрой траве, а потом выжимали в бурак и этой росой умывали лицо и руки, чтобы прогнать всякую «болесть».
В Пензенской губернии точно так же черпали росу, хотя здесь она служила не только для здоровья, но и для чистоты в доме: купальской росой кропили кровати и стены дома, чтобы не водились насекомые.
В некоторых уездах Ярославской губернии крестьяне признавали Иванов день очень опасным, так как водяной в этот день считается именинником. Он терпеть не может, когда в его царство лезут люди и не только тем, что топит всякого неосторожного, но, затащив в глубь речных омутов, глумится уже над мертвым телом.
В Орловской губернии с Иванова дня начинали ломать прутья для банных веников. Считалось, что веники, срезанные до Иванова дня , приносят вред для здоровья(на теле будет «чес»).
В купальную ночь разжигали очищающие костры. Вокруг них плясали, через них прыгали, кто удачнее и выше — тот будет счастливее.
Купала-травник. Травы и цветы, собранные в Иванов день, кладут под Иванову росу, высушивают и берегут их, почитая больше целебными, нежели собранные в другое время.
В народе верили, что все чудодейственные и целебные травы распускаются как раз в ночь на Ивана Купалу. Поэтому знающие и опытные люди, а особенно деревенские лекари и знахари, ни под каким видом не пропускали Ивановой ночи и собирали целебные коренья и травы на весь год. Наибольшим вниманием пользовались:
1. Петров-крест — трава, похожая на простой горох без стручков, (Крест находится в корне, на глубине двух аршин, и предохраняет и от колдунов, и от нечистой силы.)
2. Чертогон — трава с теми же свойствами: ее втыкают в трещину над воротами и калиткой — от колдунов, и под крышами — для изгнания чертей.
3. Чернобыль-трава. Эту траву заплетают в плети и кладут их «под Иванову росу» с приговором: «Мать-земля, отец-небо, дайте рабам вашим от этой травы здоровья».
4. Зяблица — помогает от ребячьего крика и от бессонницы, но для успешного действия ее нужно выдержать в молоке.
5. Расперстьице — эту траву сушат, и порошком ее присыпают больные места на теле (порезы, нарывы, опухоли).
Большим спросом пользовались также травы: «дивий сил», «мария-магдалина» (от тоски), «богородская» трава (для окуривания отелившихся коров).
Чудеса на Купалу. С днем Ивана Купалы люди связывали представления о чудесах. В ночь на Купалу нельзя было спать, так как оживала и становилась активной вся нечисть: ведьмы, оборотни, упыри, русалки...

В полночь на Купалу расцветает папоротник. Чудесный огненный цветок может указать счастливцу местонахождения всех кладов, как бы глубоко они ни были зарыты.
Около полуночи на широких листьях папоротника появляется почка, которая поднимается все выше, выше, потом шатается, переворачивается и начинает «прыгать». Ровно в полночь созревшая почка с треском раскрывается и из нее появляется огненно-красный цветок. Человек сорвать его не может, но если увидит, все его пожелания исполнятся.

Но кто же такой Купала и почему его имя тесно связано с именем Кострома?
Праздновали праздник Купалу, праздник летнего солнцестояния, в ночь с 23 на 24 июня.
Предположительно в этот день славяне отмечали праздник солнечного божества. Праздник Купала был так же связан с почитанием огня. Считалось, что связь огня и воды олицетворяла зависимость плодородия от яркого солнца и хорошего полива.
Бог Луны и Огня, бог огненных жертвоприношений и домашнего очага Семаргл Сварожич ночью стоит в небесах на страже с огненным мечом. Он не пускает в мир зло. Он так отвечал богине ночи Купальнице, которая звала его к Ра-реке на русалии - любовные игры:

Мне всю ночь до рассвета нужно не спать,
В небесах мне на страже нужно стоять,
Чтобы Черный Змей не приполз из тьмы,
Жито в поле широком бы не потоптал,
Молоко у коров бы не отобрал,
а у матушек - малых детушек.
«Книга Коляды»

Лишь раз в году в день Осеннего Равноденствия он сходит со своего поста, откликаясь на зов Купальницы. И тогда Ночь становится длиннее дня и в мир черным облачком проникает зло.
А в день Летнего Солнцестояния, через девять месяцев, у Семаргла и Купальницы рождаются дети - Кострома и Купала. В этот день начинаются Купальские праздники.

Белбог

Рядом с Триглавом всегда находились Белобог(Белбог) и Чернобог, которые пребывали в постоянной борьбе друг с другом: дневной свет тускнел в надвигающихся сумерках, а ночную тьму рассеивала утренняя заря; на смену грусти спешила радость: вслед за жестокостью и завистью приходило время бескорыстных и добрых дел. Белобога изображали мудрым седобородым и седовласым старцем, Чернобога — уродливым скелетообразным «кощеем». Однако Белобога и Чернобога почитали в равной мере.
В Померании возвышается гора, которая называется Белобогом. В Польше это такие места, как Бялобоже и Бялобожница, в Чехии — Беложице, в украинской Галиции — Белбожница. Вблизи Москвы, рядом с Радонежем, существовало святилище Белобоги, а в Костроме православный Троице-Белобожский монастырь сохранил в своем названии имя древнего бога света и тепла. Память о светозарном боге запечатлена в названии урочища Белые боги, на севере от Москвы, недалеко от Сергиева Посада.

Белбог (Белобог, Белун) — воплощение света, бог добра, удачи, счастья, блага, олицетворение дневного и весеннего неба. Святилище его было на холме, открытом солнцу, а многочисленные золотые и серебряные украшения Белбога отражали игру лучей и даже ночью озаряли храм, где не было ни единой тени, ни единого мрачного уголка.
«На белой Руси не без добрых людей», — издревле говорили в народе, именуя белым и Отечество свое, и царя, и веру. А белый свет всегда был воплощением мира, земли и небес, всей необъятной Вселенной.
Живая память о древнем Белбоге и доныне сохраняется в преданиях о Белуне.
Особо почитали этого бога в Белоруссии. Здесь верили, что заблудившегося в лесу человека обязательно приведет домой седобородый старец, похожий на волхва. В счастливую минуту белорусы говорили: «Словно подружился с Белуном». Или: «Темно в лесу без Белуна».
Недаром в стародавние времена парни и девушки, собираясь с приходом осени на посиделках, распевали:

Хоть и светит в небесах луна — Ох, темно в лесу без Белуна!

Его почитают также подателем богатства и плодородия. Во время жатвы Белун приходит на нивы и помогает жнецам в их работе. Чаще всего он показывается в колосистой ржи с сумою денег на носу, манит какого-нибудь бедняка и просит утереть себе нос: если тот исполнит просьбу, то из сумы посыплются деньги, а Белун исчезнет.

Велес

В «Повести временных лет» летописец Нестор называет Велеса «скотьим богом», покровителем домашних животных. Возможно, этот монах плохо знал дохристианскую мифологию Руси или постарался приуменьшить значение сына Рода, брата Сварога.
Велес — один из величайших богов древнего мира. Его главным деянием стало то, что Велес привел сотворенный Родом и Сварогом мир в движение. День стал сменять ночь; за зимой неизбежно следовали весна, лето и осень; за выдохом — вдох, после печали — радость. Это было не однообразное повторение одних и тех же циклов, а обучение основам жизни. Люди учились преодолевать трудности и ценить счастье. Коловращение происходит по высшему закону Прави вслед за движением Солнца по небу — Посолонь. Направляющей силой является Великая Любовь, помогающая в испытаниях.
Именно об этой силе написал итальянский поэт Данте в «Божественной комедии»: «Любовь, что движет Солнце и светила». Символом этого движения от Тьмы к Свету, от Нави через Явь к Прави, является знак солнцеворота, или на санскрите — свастика. При этом очень важно знать, куда направлены изогнутые лучи солнцеворота: если верхний луч смотрит влево, то движение будет идти «по часовой стрелке» — Посолонь — слева направо, к Прави. Если же верхний конец свастики повернут вправо, то движение жизни пойдет вспять — Осолонь, «против часовой стрелки», от мира богов — Прави, к черной Нави, обители Чернобога, Седуни и Дыя. Такой символ является «гербом» сил Тьмы. Человек, следующий от Добра ко Злу, будет все больше озлобляться, чернеть душой. Не зря же и в наши дни, мы трижды плюем через левое плечо, за которым стоит злая сила, а о хорошем деле говорим, что оно правое, то есть правильное.
Этот закон правильности движения дал миру Велес. Он записан в священной «Книге Велеса»(«Велесовой Книге»). А напоминали о нем и толковали людям волхвы, служители великого (это слово образовано от имени Велес) бога.
Таким образом, Велес был не только помощником в практической жизни, но и изначальным, вечноживущим мудрецом, а также учителем Закона. Обширные, богато украшенные храмы Велеса были во многих местах русской земли: вблизи Новгорода, в других местах Русского Севера, в Ростове и Киеве. В христианскую эпоху культ Велеса был заменен почитанием покровителя скота Святого Власия. В Новгороде на месте былого храма проложена Волосовая улица. В Ростове воздвигнут храм Святого Власия. На Украине на зимние Святки и Масленицу можно встретить ряженых — людей в «волосатых», мехом наружу, тулупах и в рогатых масках. Это все, что осталось от праздников Велеса.
Русские летописи по договорам Олега и Святослава с греками: В лето 6415 (911): "Цесарь же Леон с Александрьмь мир сьтвориста с Ольгьм, имьшеся по дань и роте заходивьше межю собою, целовавьше сами крьст, а Ольга водивьше на роту и мужа его по Русьскому закону и кляшася оружием своимь и Перуньмь, богьмь своимь и Волосьмь скотиемь богьмь и утвердиша мир". В лето 6479 (971). "...да имеем клятву от бога, в нь же веруем и от Перуна и от Волоса, скотия бога".
Вероятно, Велес и податель богатства (через скот, основное богатство кочевых племен - "бог скотов" ("О идолах Владимировых"), а позднее и просто бог достатка, который зарабатывается трудом на протяжении всей жизни. Есть все основания полагать, что именно Велес следит за исполнением законов и договоров, он отец и рассудитель истины, подобный Гермесу и Одину. Потому "Вторый (идол) Волосъ, бог скотiй, бяше у них (язычников) во великой чести" ("Густинская летопись" ).
Упоминание Велеса в договоре, рядом с Перуном - покровителем князя и дружины, не случайно. Меркурия германцы также призывали в паре с воинственным Марсом. И не случайна здесь сакральная пара - мудрый, старый, не совсем положительный в христианском смысле этого слова "скотий бог" и сильный, молодой воин-властитель. Несмотря на явные атрибуты черноты Велес, как Один, Меркурий и Гермес - бог наук и мудрости. В "Слове о Полку Игореве" находим "Чи ли воспети было, вещий Бояне, Велесовь внуче...". Встречается его имя и в позднем по записи обрядовом тексте македонских болгар, так называемой "Веде славян" в изд. Верковича (IV, 5.5-13).
А в мифологии балтов черного бога именуют Виелоной, Велнсом или Велсом, что собственно и означает "чёрт", "дьявол" - это постоянный противник Громовержца и владелец мира мертвых, шут и трикстер. Довольно заметна идентичность этого имени и сходства этого образа со славянским Велесом
В христианском апокрифе "Хождение Богородицы по мукам" Велес прямо назван бесом, но еще он назван и "злым богом", почти как Чернобог у Гельмольда в "Славянской Хронике" (подразумевается, что были и добрые боги, обращаем внимание на множественное число): язычники "это те, которые богами называли; солнце и месяц, землю и воду, зверей и гадов, кто в жестокосердии своем дал богам имена, как людям, и те, которые почитали Утрия, Трояна, Хорса, Велеса, превратив бесов в богов. И в этих злых богов верили люди".

Боже ле Власе ле
Жива ма Юда учила
Да си пее Ясна Книга,
да си пее и да пише.
Учила ма, Боже, научила.
И ты, Боже, да ма учишь
Да си праве кушер-та.
Да ми дадешь триста вола,
Триста вола, триста крави
Дословно по другому списку: "вероваша, юже ны бе тварь Бог на работоу створил, то то они все богы прозваша солнце и месяц землю и водоу, звери и гады, то сетьнее и члвчь окамента оутрия трояна хрса велеса пероуна на Богы обратиня бесом злым вероваша, доселе мракмь злым одержими соуть, того ради сде тако моучаться".

Рядом с ним, Велесом, в перечне стоят Троян, согласно сербским легендам опасающийся солнечного света и имеющий козлиные уши великан, а также Хорс. "Слово о полку Игореве" свидетельствует о некоем ночном пути Хорса, ибо Всеслав рыскал в образе волка именно ночью: "Всеслав князь людем судяше, князем грады рядяше, а сам в ночь волком рыскаше; из Кыева дорискаше до кур Тмутороканя, великому Хорсови волком путь прерыскаше".
Чехи, даже приняв христианство, помнили Велеса, как одного из самых могущественных "демонов", приносили в жертву ему черных кур и голубей . В "Слове св. Григория" сказано о поклонении славян "скотному богу и попутнику и лесну богу". Т.е. Велесу - богу скотьему, покровителю путешественников, богу лесов.
О черноте Велеса свидетельствует отсутствие его столпа в пантеоне князя Владимира, столп Велеса стоял отдельно, не на холме, а на Подоле. Между тем и разделываются с Велесом в Киеве при Владимире, отправляя в загробным мир по реке, т.е. не уродуют, а хоронят старого бога. В "Житие Владимира" говорится: "А Волоса идола... веле в Почайну реку воврещи" Этим, якобы Владимир отправил Велеса, как доселе и Перуна, в плавание в царство мертвых. Упокоил, стало быть, двух самых известных славянских богов. Впрочем, в Ростове много позже каменный кумир Велесу рушат. В житие Авраамия Ростовского сказано: "Чудский конец поклонялся идолу каменну, Велесу." Обращаем внимание на сакральное местоположение кумира - Чудский конец. С Велесом сравнивается непосредственно бес, владеющий знанием о спрятанных кладах. И Авраамий, уничтоживший "идолу камену" Волоса в Ростове, "едва не стал жертвой беса", преобразившегося в свою противоположность - "в образ воина, который возвел на него навет "царю" Владимиру..". Бес "обвинил Авраамия в том, что тот занимается волхвованием, что он утаил от князя найденный им в земле медный котел с деньгами". Это поистине дьявольская издевка достойна трикстера Локи и навьего бога - Одина. В "Сказании о построении града Ярославля", источнике XVIII века, восходящем к древней записи, "которая хотя и подновлялась позднее, но тем не менее в достаточной степени отразила истинный ход событий", прямо говориться, что волхвы были жрецами "скотьего бога": "Сему же многоказненному идолу и керметь (капище) створена бысть и волхов вдан, а сей неугасимый огнь Волосу держа и жертвенная ему кури". Жрец гадал по дыму костра, и если гадал плохо, а огонь угасал, то жреца казнили. "И люди эти клятвою у Волоса обещали князю жить в согласии и оброки давать ему, но только не хотели креститься… При засухе язычники молили слезно своего Волоса, чтобы низвел дождь на землю… На месте, где некогда стоял Волос, тут и дудки, и гусли, и пение, раздававшееся много раз, и плясание некое было видимо. Скот же когда на этом месте ходил, необычной худобе и недугу подвергался… Говорили, что вся эта напасть была гневом Волоса, что он превратился в злого духа, дабы сокрушить людей, как сокрушили его и керметь" .

Н.М. Карамзин пересказывает (без ссылки на источник, но это по сути один из вариантов "Великопольской Хроники") "для любопытных" "басни", в одной из которых находим: "Словено-Русские князья, обрадованные такою грамотою (от Александра Македонского), повесили оную в своем капище с правой стороны идола Велеса... Чрез несколько времени восстали от их рода два князя Лях (Мамох, Лалох) и Лахерн, воевали землю Греческую и ходили под самый царствующий град: там, близ моря, положил свою голову Князь Лахерн (где создан был после монастырь Влахернский...)"

С большой долей вероятности можно говорить, что Велес - водчий и пастырь мертвых как его балтские аналоги, как и св. Николай. "Бежит река огненная, чрез огненну реку калиновый мост, по тому калинову мосту идет стар матер человек; несет в руках золотое блюдечко, серебряно перышко... сбавляет с раба божьего семьдесят болезней".

Бог-оборотень, хозяин магии и сокровенного, властитель перекрестков, навий бог, как нами было показано в нашей предыдущей книге , где проводился функциональный анализ образов Тота, Гермеса, Меркурия, Одина, Велеса. Одно из его имен Мокос - муж Макоши, богини судьбы (нам известно по меньшей мере четыре поминания Мокоша-Мокоса в мужском роде) - таким образом и сам Велес, выступающий в сказках, как старик с путеводным клубком - бог Удачи. Заметим, что в индоевропейской традиции боги имеющие сходные имена, обладали и сходными функциями. Например, римские лары, русские мавки, русалки, римские Фавн и Фавна, индийские Адитьи и т.д.

У словен приильменских, Волос-Велес, вероятно, выступал также под именем Ящера или Волхова. Почитание приходилось на 19 декабря - Николу Водяного Волх, Волхов, Волховец - также и сын Ящера, бог-оборотень, бог охоты и добычи подобный Велесу, вероятно, владелец вод и, возможно, покровитель воинов, указания на него есть в "Слове о Полку Игореве", былинах о Волхе Всеславиче и Садко, Первых Новгородских летописях, как Вук-Огненный Змей описан у сербов. Первопредок - Серый вещий Волк из русских сказок. Ипостась Велеса. День его отмечают в средней полосе России 2 октября, это начало охотничьего сезона. Волосыни - жены Велеса, созвездие Плеяд согласно И.И.Срезневскому (они же Власожелищи, Бабы) со ссылкой его на сочинение Афанасия Никитина "Хождение за три моря": "Волосыни да кола въ зорю вошли, а лось головою стоитъ на восток" . Волосожары - Млечный Путь - "Велес чесався и волосья разбросал". По древнейшим представлениям (египтяне, германцы, славяне), Вселенная появилась от небесной коровы. Млечный путь - ее молоко. Велес - сын Коровы Вселенной. Лось - Созвездие Большой Медведицы - чертоги Велесовы
Итак, Велес:

1. "Скотий бог" - хозяин Дикой Природы.
2. Водчий на всех Дорогах, господин Путей, покровитель всех путешественников
3. Хозяин Нави, властитель Непознанного, Черный бог
4. Посмертный судья и прижизненный испытатель.
5. Могучий волшебник и повелитель магии, оборотень.
6. Покровитель торговли, посредник в договорах и толкователь законов.
7. Податель богатств.
8. Покровитель знающих и ищущих, учитель искусствам, в том числе скальдическому
9. Бог удачи.
День Велеса - среда, камень - опал или обсидиан, металл - свинец или ртуть, дерево - ель, сосна, орех или ясень (тис), именно из них следует делать обереги, посохи, кумиров и прочие предметы, связанные с культом Велеса. Мифообраз северного бога-волшебника, конечно, несколько иной, чем в Южной Традиции. Местами устройства жертв Велесу и посвящений ему являются густые хвойные леса. Зачастую непролазные с покляпыми деревьями и валежником, Велес волохат и любит мхи да лишайники, а также грибы, возможно, ставили ему кумир или клали требы на развилке и перекрестках трех лесных дорог. Три вечнозеленых дерева (часто сосны - отсюда и "заблудиться в трех соснах") и муравейники - тоже знаки Велесовы. Если на равнинной местности - то те же перекрестки, но с одиноким деревом или камнем на них.
На капищах Велеса могли висеть не только грамоты с письменами, как в легенде, а также скотьи черепа или рога. Вероятно, и сам кумир Велесу увенчивали рогами - еще и отсюда его отождествление с Сатаной, или кривой палкой.
Велесу жертвовали медью, ибо он - бог благополучия и достатка, шерстью и мехом, а также возливали пивом и квасом - теми напитками, которые он научил людей готовить по одной из легенд. Изображения кумиров Велеса могут содержать изображения того же рога (или быть рогатыми), а также мертвую человечью голову в руке бога. Кумиры Велесу, согласно реконструкции Д.Громова, ставили не на вершине холмов, а на склоне или в низине, ближе к водам. Его, Велесовы, дни праздновали особо торжественно 22-24 декабря, 31 декабря, 2 и 6 января - в дни Николы Зимнего, 24 февраля просили "скотьего бога" сшибить рога с Зимы. А также чтили его и в дни чествования Николы Вешнего - 22 мая (Ярилин день, семик). 12 июля - когда ставят первый сноп и начинают косить, заготавливая сено для скота. Между 18 и 20 августа Велесу завивали клок на убранном поле "на бородку" - Николина борода.

На протяжении всех веков языческая традиция противостояния Черного и Белого бога продолжается и проявляет себя на всех уровнях. Первый - Старый - умиротворяет природу, второй - Молодой - ее возрождает, а с ней и восстает сам, полный сил. Весной молодой сменяет старого, а Новый меняет Прежнего. Затем цикл повторяется, и так будет вечно.

Даждьбог

Среди даров Сварога людям были и его сыновья — Сварожичи. Первый из них Даждьбог — бог Солнца, податель тепла и света. Его имя слышится в самой краткой, дожившей до наших дней, молитве: «Дай, Боже!»
Древние славяне считали Солнце, Молнию и Огонь - два небесных Пламени и одно земное - родными братьями, сыновьями Неба и Земли.
Идол его стоял на холме в Киеве. Наши предки верили, что Дажьбог покровительствует свадьбам, встречает жениха на рассвете в день бракосочетания. Дажьбог замыкает зиму и отмыкает лето.
Дажьбог - Дабь, Радегаст, Радигош, Сварожич Это разные вариации имени одного и того же бога. Бог плодородия и солнечного света, живительной силы. Первопредок славян (славяне по тексту "Слова о Полку Игореве" - даждьбожии внуки) - "Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждьбожа внука, в княжих крамолах веци человекомь скратишась".

"Въстала обида в силах Даждьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синем море у Дону: плещучи, упуди жирня времена". Согласно "Слову Иоанна Злотоуста... како первое погани веровали в идолы и требы им клали...", бог солнца и живительной силы. Вероятно, Даждьбог мог, вслед за белым Свентовитом, соотноситься с Аполлоном как бог солнечного света. В поучениях против язычества среди прочих богов упомянут рядом с Артемидой: "и приступиша къ идоломъ и начаша жрети молнiи и грому, и солнцю и луне, а друзiи Переуну, Хоурсу, вилам и Мокоши, упиремъ и берегынямъ, ихже нарицають тридевять сестриниць, а инiи въ Сварожитца верують и в Артемиду, имже невеглаши человечи молятся, и куры имъ режуть... и инеми въ водахъ потопляеми суть. А друзiи къ кладезямъ приходяще моляться и въ воду мечуть... жертву приносяще, а друзiи огневи и каменiю, и рекамъ, и источникомъ, и берегынямъ, и в дрова - не токмо же преже въ поганьстве, но мнози и ныне то творятъ". День Даждьбога - воскресенье, его металл - золото, его камень - яхонт. Празднование, возможно, приходится на день Родиона-Ледолома. Крупнейший культовый центр Сварожича располагался на землях лютичей-ретарей, неоднократно уничтожался и отстраивался вновь - 953 г. разорялся Оттоном I, в 1068 г. саксонским епископом Бурхардтом II и был окончательно сожжен германцами в 1147-1150 гг. во время крестового похода против язычников баварского герцога Генриха Льва. Бронзовые изображения богов лютичей и ритуальные предметы из Ретринского храма были найдены в земле деревни Прильвиц в конце 17 века. Фигурки покрыты славянскими руническими письменами. На землях вятичей в честь бога-Сварожича также назвали городища. Имя Радегаст звучало бы здесь как Радигош. Радогощ - на его роль претендуют два городища - это либо Погар на реке Судость (притоке Десны), к западу от Трубчевска и к северу от Новгорода Северского, либо собственно Радогошь на реке Нерусса, к северу от Севска и к западу от Крома.
Священным животным Даждьбога - Радегаста считался лев(как и у персидского бога Солнца - Митры), Сварожича изображали либо с львиной головой, либо едущим на колеснице, запряженной львами.
Отметим, что корень "рад" обозначал у славян солнечный свет, отсюда и "радуга" - солнечная дуга. Того же "солнечного" корня и слово "радость, радасть" - т.е данное лучами (ср. лат. radiо) солнца.
Отсюда имена Радегаст, Радогош состоят из трех слов: Рад - солнечный, "да", до" по аналогии с Дагбогом, Дажьдьбогом может обозначать дарение, подарок, а "гаст", "гош" семантически близко со словом "гость". Иными словами эти имена, возможно, обозначают: "гость дарующий солнце и солнечный свет", или посланник богов, принесший силу света и солнца в дар. В этом случае восточнославянский Дажьбог и западнославянский Радегаст суть разные имена одного и того же бога - Сварожича. Френцель говорит о нем, как о "De Radegastos. Marte Soraborumque altero supremo Deo" - Радегаст в сербо-лужицком пантеоне фогура не менее значимая, чем даже сам Свентовит. Символами Сварожича являются не только царственные львы, но и вепри (вепрь - это также воплощение индийского Вишну и скандинавского Фрейра). Одним из атрибутов является меч, позднее секира, а также и копье, возможно алый стяг:
"в сем сходятся дьявол Сварожич и вождь святых, ваш и наш Маврикий? Те. Кто впереди вздымает священное копье, и те, кто пачкает человеческой кровью дьявольские знамена?" Птица Радегаста - петух, возвещающий своим криком приход солнца. На кумире венедскими рунами писали имя бога, возможно, была и солярная символика.

Головой кумира ставят на восход солнца или же на юго-восток, чтобы он мог следить за его ходом. Даждьбога именовали Спасом, т.е. Спасителем, но не в смысле спасения заблудших овец Израилевых, а в смысле воинской - защитника. Потому яблочный (19 августа) и медовый Спас (14 августа) - это дни чествования Сварожича. Его вместе с Ярилой чтут и на Юрия Зимнего (9 декабря).

Догода

Догода - бог тихого, приятного ветра и ясной погоды, полная противоположность своему свирепому брату, покровителю ветров Позвизду.
Румяный, русокудрый юноша в васильковом венке, в серебристо-голубой одежде, с самоцветными крылами за спиной, Догода неспешно пролетает над землею, осеняя ее своей улыбкою, ласковым взором, приветливо помахивая вечно цветущей веткою розовоцветного шиповника.
Покорные его воле, плывут в вышине стаи легкокрылых облаков. Наши предки усматривали в их причудливых очертаниях и небесные горы, и дворцы великанов, и ковры-самолеты, и колесницы божеств. Виделись им, конечно же, и ладьи, в которых восседают давно умершие предки, изредка навещающие родимые края. Они удостоверяют, что потомки чтут родовую память, уважают древние обычаи, чтут своих богов.
Бог Догода имел свои храмы, но никаких иных жертв, кроме веселых, нежных песен и танцев, принимать не желал. В старину молодежь с наступлением осени собиралась в чьем-либо доме на посиделки. Дурачились, рассказывали страшные истории, а случалось, играли в Догоду. Юноше завязывали глаза, а какая-нибудь из девушек шепотом пела ему на ушко про голубка Догоду. Если угадает «Догода», кто певунья, - тут же целует ее, вслед за тем выбирают «Догодою» другого паренька - пока все не перецелуются.

​

Бог-кентавр Китоврас

Наверное, наиболее известными из всех дохристианских богов Руси доныне остались, как ни странно, не Род, Сварог или Перун, а кентавр Китоврас и покровительница женщин Мокошь. Лишь их знают по именам и лепят из глины. Это расписные свистульки, в которые может подуть каждый желающий: люди верят, что этот свист отгоняет нечистую силу.
Легенды о Китоврасе относятся к древнейшим временам общеарийского единства и потому известны многим народам. В Индии это предания о Ганд-харвах, в Иране — о Гандарве, в Греции — о Хироне, в Скандинавии — о могучем великане, построившем с помощью своего богатырского коня город богов Асгард. В мифах семитских народов — это демонический помощник царя Соломона. Кельты многие деяния Китовраса приписали Мерлину, в частности волшебное пересенесение по воздуху из Ирландии на Британские острова камней Стоунхенджа.
Каково же изначальное предание? В «Книге Коляды» повествуется о том, как Месяц, истомившись одиночеством, решил похитить у бога Хорса его жену — прекрасную Зарю-Заряницу. Самому ему это было не силам, и потому решил Месяц обратиться за помощью к волшебнику Китоврасу, обитавшему в Кавказских горах. Просто просить о помощи нельзя — откажет. Значит, надо его заставить, но как? Месяц обратился к жене Китовраса, русалке, и спросил, как одолеть ее хитромудрого мужа. Она и рассказала, что кентавр большой любитель вина, а когда напьется, то с ним может справиться даже ребенок. Месяц наполнил все колодцы вином. Китоврас захмелел, месяц связал его и согласился отпустить, лишь когда тот дал клятву, что похитит Зарю.
Китоврас построил летучий корабль и отправился на нем в сияющий дворец Зари. Потом уговорил ее покататься на нем и, как только доверчивая богиня взошла на корабль, что есть духу полетел к Месяцу. Преступление открылось тут же. Хорс немедленно ринулся в погоню за украденной женой. А вслед за ним — все Сварожичи. Зарю вернули, а Месяца примерно наказали: Семаргл разрубил его пополам. И как только тот, залечив рану, опять разрастается, Семаргл вновь бьет его мечом.
Как ни оправдывался Китоврас, что Месяц силой заставил его пойти на это коварство, досталось на орехи и ему. Во искупление содеянного должен был кентавр построить у священной горы Эльбрус беспримерный храм в честь Всевышнего. Впрочем «построить» — неверное слово, храм нужно было вытесать из цельного камня Алатыря, без применения железа (железом нельзя было прикасаться к искрящемуся белому камню). Даже волшебнику Китоврасу такое было не по силам. Так он и сказал Хорсу. Пришлось обращаться за помощью к могучей птице Гамаюн, чьи когти были острее любой стали. Общими усилиями они и создали каменное чудо. В «Книге Коляды» даны его точные размеры: в длину — 60, в ширину — 20, в высоту — 30 локтей
Если учесть, что локоть — это мера длины, равная 38—46 сантиметрам, то параметры получились немалыми: почти 30х10х15 метров. Но задача была не в том, чтобы поразить размерами здания. Храм был построен высоко в горах, практически в поднебесье. Стоял он на восьмидесяти столбах, вокруг него был разбит Ирийский, то есть, райский, сад, окруженный оградой из чистого серебра. Внутри стены храма были украшены золотом и самоцветами. Створки 12 дверей и 12 окон были сплошь покрыты узорами из сердоликов, топазов, изумрудов, халцедонов, сапфиров и других драгоценных камней. Когда лучи света падали на эту бесценную мозаику, то казалось, что ее сюжеты оживают: вспархивают с ветвей и отправляются в полет птицы, звери идут в высоких травах между деревьями, чьи листья трепещут на ветру. Возле храма и чудесного сада на Эльбрусе был построен арийский город, вход в который открыт всем желающим. Описание его дано в знаменитой иранской поэме «Шах-Наме»:
Ты скажешь: не город — языческий храм:
Цветами, парчой все украшено там...
Раскинулся город как рай перед ним,
Пленяя невиданным блеском своим...
Сокровища всюду: там — клад золотой,
Здесь лалы и жемчуг слепят красотой...
В алмазных уборах, нарядны, стройны,
Красуются девы свежее весны.

Храм Солнца, построенный Китоврасом с помощью птицы Гамаюн, запомнился многим народам. Во-первых, как мы уже сказали, все пересказывали предание на свой лад: то это Асгард, то город, возведенный Белыми духами, то Первый храм, то Стоунхендж. Во-вторых, он запомнился как небесный град, обитель богов и праведников. Иными словами, рай на земле. В-третьих, русские храмы, как каменные, так и деревянные, строились в подражание эльбрусскому храму: стены украшались резьбой с изображением птиц и зверей; алтарь получил имя от священного камня Алатыря; церковный светильник назывался по имени древнего бога — «Хорос» и даже амвон, откуда проповедовал священник, происходит от древнего слова «мовь» — «говорить».
Упоминание о Китоврасе позволяет довольно точно определить время постройки храма — это эра Стрельца, то есть 20— 19 тысячелетие до н. э. В последующие времена храм многократно разрушался — от природных катаклизмов, воинских набегов и сопутствующих им разграблений. Его восстанавливали и... уничтожали вновь. Согласно зороастрийским преданиям, он существовал еще во 2 тысячелетии до н. э. и был захвачен легендарным царем Рустамом. Есть косвенные сведения и у античных авторов. Последнее упоминание о храме Солнца относится к IV веку до н. э. Затем волны гуннских и готских переселений стерли последние следы небесного града. Но еще в X веке н. э. историк и путешественник Абу-л-Хасан ибн ал-Хусейн ал-Масуди писал:
«В славянских краях были почитаемые здания. Между другими было у них здание на горе, о которой писали философы, что она одна из высоких гор в мире (то есть речь идет об Эльбрусе — высочайшей горе Кавказа). Об этом здании существует рассказ о качестве его постройки, о расположении разнородных его камней и различных их цветах, об отверстиях, сделанных в верхней его части, о том, что построено в этих отверстиях для наблюдения за восходом Солнца, о положенных туда драгоценных камнях и знаках, которые указывают будущие события, о раздающихся звуках в его куполе и о том, что постигается при слушании этих звуков».

Коляда

Имя этого русского бога, пожалуй, известно всем, ведь от Сочельника до самого Велесова дня от дома к дому ходили ряженые колядники и пели особые песни — колядки:
Уродилась Коляда
Накануне Рожества,
За горою, за крутою,
За рекою, за быстрою...
...Ой, Коляда, Коляда,
Ты бываешь, Коляда,
Накануне Рождества!

Но вот кто же такой этот Коляда, что значит его имя и почему его праздник приходится на день зимнего солнцеворота, никто не знал. Высказывались разные предположения, что, мол, Коляда — древний бог веселых застолий, что имя его образовано от слова «коло» (круг), что колядки, возможно, имеют какое-то отношение к колдовству. Что ж, в каждом предположении была часть правды, жаль только, что люди забыли великого учителя жизни. В древности его имя всегда упоминалось рядом с Крышнем, их звали малыми творцами, в отличии от великих творцов — Рода и Сварога. Крышень принес людям огонь, научил варить священный напиток сурью и спас от физического вымирания. Что же сделал Коляда?
Он появился на свет 8500 лет назад (то есть в 7 тысячелетии до н. э.), чтобы спасти человечество от духовного вырождения. Собрав 60 высших жрецов разных народов, Коляда начал учить позабытому ведическому знанию. Это было третье божественное откровение людям.
Первый закон жизни дал Род. Суть его заключается в том, что жизнь бесконечна и вездесуща, это — Всевышний. Жизнь на Земле возникла от постепенного нисхождения Всевышнего на планету, сначала в виде его сына Рода, затем в виде Сварога. Тогда же мир был разделен на три части: Правь, Явь и Навь. Человек, существующий в Яви, должен стремиться к небесам. Он должен избегать Зла и Тьмы — Нави.
Второй закон жизни дал миру Велес. Это движение людей от Тьмы к Свету, за движением Солнца.
Третий закон поведал людям Коляда. Он рассказал собравшимся вокруг него мудрецам о Великом Коло Сварога, о Дне и Ночи Сварога, а также учредил первый календарь (название его означает «Коляды дары»). Иными словами, Коляда вывел людей за пределы сиюминутного существования, подробно изложив, как движется время и каких перемен от него следует ожидать. Учение, изложенное в «Книге Коляды», рассказывает о Большом и Малых Триглавах.

Крышень

В ряду древних русских богов, Рода, Сварога, Перуна и других, обычно пропускают Крышня, а между тем, он — один из главных. Напомним о его деяниях.
Крышень (в Индии его называли Кришной) — сын Всевышнего и богини Майи, то есть он доводился братом самому первотворцу мира Роду, хотя и был значительно младше его. Он появился на свет не случайно, а чтобы исполнить великую миссию. В то время на мир Яви обрушились великие холода. Люди утратили дар богов, огонь, и вымирали, замерзая. Причиной этих великих бедствии был Чернобог. Крышень слетел с небес на белогривом коне, дал людям огонь, а потом сразился на берегу Ледовитого океана с Чернобогом и победил его. Это деяние Крышня воспето в священной «Книге Коляды»:
Зажигайте Огонь Священный!
Пусть пылают огни горючие — высоко до самого неба!
Почитайте и помните Крышня,
Сына Златой Майи и Вышня!
Победу нового бога небожители решили отпраздновать в Яви. Но сам герой воспротивился, спросил: «Почему вы пьете сами священной напиток сурью, но не даете ее людям?» И поскольку никто не захотел ему ответить, Крышень оседлал птицу Гамаюн и взлетел на ней в Синюю Сваргу, к своему отцу Вышню. Там он наполнил чашу сурьей и принес на землю людям. Об этом также есть запись в «Книге Коляды»: Сурья — мед, на травах бродивший!
Сурья — также и Солнце Красное!
Сурья — Вед понимание ясное!
Сурья — след Всевышнего Вышня!
Сурья — истина бога Крышня!

«Книга Коляды», II 6

Сурья — это согревающий медовый напиток, позволивший людям выжить в условиях лютого холода. Но это не дурманящее зелье, ведь оно давало «Вед понимание ясное». Как и из чего готовилась сурья? Исследователь русских верований и обычаев Юрий Миролюбов дал детальный рецепт приготовления этой суряницы:
«Для приготовления этого напитка требовалось около килограмма высевок, которые варили на воде, затем сваренный настой пропускали через сито, и это действо называлось "сеять суряницу". Затем, сварив около ведра зеленой травы, ее тоже лили через сито, на дно которого клали овечью шерсть».
Нужно сказать, что у древних индийцев, которых по их священным книгам, Ведам, Миролюбов называет ведийцами, русская сурья называлась сомой, а иранские арийцы знали ее под именем хаомы. Поясним, что высевки — это шелуха, содранная с зерна на мельнице жерновами и остающаяся еще в муке.
Но вернемся к рецепту приготовления священного арийского напитка: «Процедив зеленый отвар, к нему прибавляли четверть объема меду. Жидкость к этому времени должна быть еще теплой, но уже не горячей. В нее добавляли сухих, ягод шиповника, вишен, терну, слив, груш, яблок и муки.
Все оставляли стоять три дня, а после этого, добавив изюму, запускали дрожжами, для чего жидкость подогревали отдельно и, примешав ко всему, оставляли в деревянной кадке. Три-четыре дня все бродило. После первого брожения к сурянице добавлялась кружка молока и наливалась мерочка топленого масла. После двух недель сильного брожения, к ней прибавляют еще меду или сахару и делают небольшое количество заварного хмеля, которое и прибавляют. После второго брожения бочку закрывают "кружком", то есть вставляют глухое днище, и так оставляют выстояться с месяц. Через месяц днище выбивают и пробуют. Если суряница еще очень сладкая, то ее оставляют снова выбродить, а затем наливают в чистый бочонок, в который кладут дубовых деревяшек, лучше в зеленой коре».

Старые люди были убеждены, что над этим чудесным напитком, кроме людей, трудятся многие добрые духи. Во-первых, это Кветуня — богиня цветов. А также Просянич, Пшенич и Зернич — великие знатоки брожения зерен.

Пить Суряницу следовало строго пять раз в день (так и в Ведах написано). Она помогала от многих болезней и надежно защищала от злых духов.

В «Книге Коляды» описаны и дальнейшие приключения Крышня. Он отправился в странствия по миру Яви и прибыл на Солнечный остров (Родос в Средиземном море), где повстречал дочь владычицы моря и солнца Ра — прекрасную Раду. Крышень посватался к солнечной дочке, но ее отец ответил жениху, что отдаст ее только тому, кто выдержит три испытания.
Первое из них заключалось в том, что нужно было на коне подскочить к самому окну высокой башни Рады. У девушки, сидящей у окна, нужно было снять с пальца кольцо и поцеловать ее в губы. У Крышня был удивительный белый конь, на котором он спустился с небес, и потому ему ничего ни стоило справиться с этим заданием. Он вручил Ра кольцо и тем самым доказал, что долетел до окна Рады.
Второе задание было посложней. Жениху нужно было за один день укротить дикого Златорогого Тура, запрячь его в плуг, вспахать поле, засеять рожью, вырастить и собрать урожай, сварить пиво и угостить им гостей! Крышень совершил невозможное и на закате преподнес Ра бочонок свежесваренного пива. Отец невесты хмурился, но пиво пил да похваливал: напиток получился отменный!
А вот третье задание, на первый взгляд, могло показаться самым простым: следовало найти в поле маленький ключик, который отпирал замок на косе Рады. Таков был древний обычай на Родосе — косу незамужних девушек запирали на замок. Только тот, кто сможет открыть этот замок, расплетет косу, а расплетание косы означало замужество.
Крышень отыскал маленький ключик среди огромного поля, поднял его и пришел к башне Рады. И, как ни отбивалась гордая красавица, он смог открыть замок на косе. Так солнечная дева стала женой Крышня.

Лель

Лель, Лелья, Лельо, Любич, в мифологии древних славян бог любовной страсти. О Леле - этом веселом, легкомысленном боге страсти - до сих пор напоминает слово «лелеять», то есть нежить, любить. Он сын богини красоты и любви Лады, а красота, естественно, рождает страсть. Особенно ярко это чувство вспыхивало весной и в Купальскую ночь. Изображался он в виде златовласого, как и мать, крылатого младенца: ведь любовь свободна и неуловима. Лель метал из рук искры: ведь страсть - это пламенная, жаркая любовь! Он то же, что греческий Эрос или римский Амур, только те поражают сердца людей стрелами, а Лель возжигал их своим ярым пламенем.
Священной птицей его считался аист. Другое название этой птицы в некоторых славянских языках - лелека. В связи с Лелем почитались и журавли, и жаворонки - символы весны.
ВОЛШЕБНАЯ СВИРЕЛЬ
Во времена незапамятные жил на свете среброволосый пастушок. Его отец и мать так любили друг друга, что нарекли первенца именем бога любовной страсти - Лель. Паренек красиво играл на дудочке, и зачарованный этой игрою небесный Лель подарил тезке волшебную свирель из тростника. Под звуки этой свирели танцевали даже дикие звери, деревья и цветы водили хороводы, а птицы подпевали божественной игре Леля.

И вот полюбила пастушка красавица Светана. Но как она ни пыталась разжечь страсть в его сердце, все было напрасно: Лель будто навеки увлекся своей волшебной властью над природой и не обращал на Светану никакого внимания.

И тогда разгневанная красавица подстерегла миг, когда Лель, притомленный полдневным зноем, задремал в березняке, и незаметно унесла от него волшебную свирель. Унесла, а вечером сожгла на костре - в надежде, что непокорный пастушок теперь-то ее наконец полюбит.
Но Светана ошиблась. Не найдя своей свирели, Лель впал в глубокую грусть, затосковал, а осенью и вовсе угас, как свеча. Похоронили его на речном берегу, и вскоре вокруг могилы вырос тростник. Он печально пел под ветром, а небесные птицы ему подпевали.
С той поры все пастухи искусно играют на свирелях из тростника, но редко бывают счастливы в любви...

Овсень

У Коляды был брат-близнец Овсень (Авсень), который появился на свет чуть позже и потому считался вторым, младшим. Ему же досталась роль на практике осуществлять те божественные знания, которым учил людей Коляда.
В «Книге Коляды» записано:
Как два сокола летели — Овсень и Коляда!
Там лето — здесь зима!
Как они летели — все люди глядели.
Как они садились — все люди дивились.
Как они вспорхнули — все люди вздохнули...
Чествование двух братьев приходилось на один и тот же сезон — зиму. Сначала праздновали Коляду, затем по деревням ходили «овсенщики», славившие Овсеня. «Лето» в песне символизирует вечное благоденствие жизни на небесах. «Зима» — это трудности земной жизни. Еще не так давно по белорусским селам под Новый год водили двух братьев. Один, одетый богато и красиво, был Колядой, другой, во всем старом и рваном, — Овсень. Входили в дом, прикрывали братьев занавеской, а хозяин дома должен был выбрать одного из двух «коляд». Угадает первого — будет ему во всем удача, счастье в жизни и богатый урожай. Ну а если выберет второго, то тут уж все наоборот: сплошные заботы и труды, а урожай все равно соберет скудный. Но сильно огорчаться не стоило — это ж не на всю жизнь, а только на год. На следующие колядки снова следует попытать счастья, авось оно и улыбнется горемыке. Главное же в том, что следовало запомнить: небесное — Коляда — выше земного — Овсеня, выбирать нужно его.

Овсень — это мост в будущее, по которому брат Коляды первым переправляется в наступающий новый год. Он первым идет в неизведанное будущее, встречается там с нечистью, рассеивает ее и тем самым расчищает путь людям, словно бы говоря: «Добро пожаловать в новую жизнь!» После этого люди начинали выпекать особое печенье — в виде жаворонков, которым следовало угощать не только близких и соседей, детей и странников, но и стихии — огонь и воду, чтобы те были послушными в новом году и не доставляли людям неприятностей.
Известный исследователь русских верований Александр Афанасьев предполагал, что изначальное имя этого бога — Усень (поэтому так много вариантов названия — Авсень, Баусень, Таусень). Это русская форма имени бога утренней зари, которого латыши знают как Усиньша, а литовцы — как Аушру. Другие народы считали зарю богиней и называли: древние индусы — Ушас, греки — Эос, римляне — Авророй. Эту светозарную богиню знали и наши предки, почитали ее как Зарю-Заряницу. Овсень же начинал не день, а год, полный трудов и забот.
Коляда и его брат Овсень — реальные личности, жившие на земле 8,5 тысяч лет назад. Многое об Овсене можно узнать, прочитав древнюю русскую былину о царе Усиле Добром. Во всяком случае, этот человек, прежде чем стать богом, совершил много героических подвигов и достоин того, чтобы потомки о нем помнили.

Перун

Перун — самый знаменитый из братьев Сварожичей. Он бог грозовых туч, грома и молнии. Очень выразительный портрет Громовержца дал Константин Бальмонт:
У Перуна мысли быстры,
Что захочет — так сейчас.
Сыплет искры, мечет искры
Из зрачков сверкнувших глаз.
Может, именно за буйный нрав князья и воины выбрали Перуна своим небесным предводителем. Великий князь Владимир Святославич поставил его во главе остальных богов и установил монумент рядом с княжеским дворцом в Киеве. После крещения Руси сам же велел его свергнуть и утопить в водах Днепра. Люди бежали следом и кричали: «Выдыбай, Боже!»(«Выплывай, Боже!»). Место, где волны выбросили на берег деревянную статую Громовержца, и по сей день называется Выдубичами. На Подоле была построена одна из древнейших в Киеве церквей Ильи Пророка (христианская замена Перуну). Перед входом в церковь изображен седовласый мужчина, возносящийся на небо на колеснице, запряженной огненными лошадьми.
Родителями Перуна были Сварог и Лада (от ее второго имени, Слава, произошло название славян). Появление на свет Перуна ознаменовалось мощным землетрясением. В древней «Книге Коляды» сказано: Загремели тогда громы на небе, Засверкали тогда в тучах молнии, И явился на свет, словно молния, Сын Сварога Перун Громовержец. Не успел младенец подрасти, как его похитил Скипер-зверь (то есть получеловек-полускорпион. Он подробно описан в древней шумеро-вавилонской поэме о Гильгамеше. Скипер охранял вход в потусторонний мир). Чудовище прихватило с собой и сестер Перуна — богинь Живу, Марену и Лелю. Перуна Скипер погрузил в вековечный сон, а богинь превратил в волосатых чудищ. Лада в горе призвала своих старших сыновей и велела им немедленно отправляться на поиски Перуна и сестер. Обернулись те в вещих птиц — Сирина, Алконоста и Стратима, полетели по белу свету. Все облетели, не нашли и следа младенца Перуна. Только заметили сидящего у входа в подземелье Скипер-зверя. Тот, при виде Сварожичей, сразу скрылся. Поняли братья, где им искать пропажу, и опустились в подземелье. Долго пробирались по мрачным проходам и наконец увидели спящего непробудным сном Перуна. За минувшие годы он вырос, стал мужчиной, да вот только пробудить его от мертвого забытья никак не удавалось. Тогда послали Сварожичи птицу Гамаюн в Репейские горы за святой сурьей — живой водой. Обмыли ею брата, и тот встал живой и здоровый. Как пришел в себя Перун, так и сказал, что отомстит Скипер-зверю и сестер обязательно отыщет. Немало препятствий он преодолел в темном царстве Нави, со многими ужасами столкнулся, но все же нашел Живу, Марену и Лелю, превращенных Скипером в чудовищ. Расколдовал Перун сестер и отправился ко дворцу Скипера, что из людских костей сложен был.
Крепко схватились они и долго бились. Наконец Перун поднял врага и бросил его оземь. Расступилась Мать Сыра Земля и навсегда поглотила Скипера.
После этой победы Перун отправился в небесный мир — Правь. Там повстречалась ему прекрасная дочь бога звездного неба Дыя (греки его называли Зевсом) и богини Луны Дивии — Дива-Додола. Понравилась она Перуну, и предложил он юной богине выйти за него замуж. Но ночная дева испугалась Громовержца, расплакалась и убежала прочь. Перун же от задуманного не отступился и отправился следом за ней. Так он пришел в дом Дыя и посватался к его дочке. Отец Дивы не сразу ответил жениху, а пригласил его в дом побеседовать и отобедать.
И, пока они беседовали, случилась беда: из Черного моря выползло чудище — трехглавый змий. Увидел он Диву и решил ее похитить. Поднял шум, стал реветь и крушить все вокруг. Услышали его Дый с Перуном и вышли из дворца. Оба Громовержца метнули в чудище свои молнии и загнали змия на самое дно моря. После этой битвы Дый согласился отдать дочь за Перуна. Вскоре они и свадьбу справили. С тех пор Диву стали называть Перыней или Перуницей — женой Перуна.
У них родилась дочь Девана. Силой она пошла в батюшку, гордостью непомерной — в матушку. От обоих родителей усвоила волшебные умения: могла в любого зверя оборотиться, в рыбу морскую и в могучую птицу. Потому и стала великой охотницей. Она скакала по лесам в сопровождении двух страшных волков, которые слушались ее, как обычные собаки. Любую дичь добывала и не знала в своей забаве себе равных. Потому Девана страшно возгордилась и решила завоевать небесную обитель богов, скинуть с трона Сварога и самой править тремя мирами: Правью, Явью и Навью. Узнал о ее планах Даждьбог и обо всем рассказал Перуну. Страшно разгневался Громовержец и поспешил навстречу дочери. Завидел ее в лесу и зарычал по-звериному. Сразу же лютые волки Деваны, поджав хвосты, в страхе бросились прочь. Начал было Перун увещевать дочку, а та знай стоит на своем — захвачу Правь, стану владычицей над мирами, а Сварог будет мне прислуживать. Ничего не оставалось Громовержцу, как вызвать охотницу на бой. Выставили отец с дочерью копья и понеслись навстречу друг другу на резвых конях. Скрестились копья и разлетелись щепками. Взялись они за мечи, но и они сломались от мощи ударов.
Тогда обернулась Девана хищной львицей, бросилась с рычанием на отца. А он стал могучим львом. Ударом лапы опрокинул ее на спину. Тут, впервые в своей жизни, испугалась Девана. Превратилась в птицу и попыталась было улететь, но Перун в облике орла настиг ее и швырнул вниз. Охотница скользнула рыбой в воду, а Перун и на этот раз ее перехитрил: неводом выловил дочь. Заплакала Девана, стала просить у отца прощения, поклялась впредь слушаться его. На том они и помирились. Девана была известна многим народам. Греки называли ее Артемидой и признавали, что Охотница — славянская богиня. Римляне, лишь чуть переиначив ее имя, называли Дианой. Многие приключения Перуна известны по мифам разных народов, сказкам и русским былинам об Илье Муромце. В Новгороде было самое известное на Руси святилище Перуна, построенное в виде колеса с шестью спицами, — громового знака. Громовой знак был вырезан и на каждом славянском доме — как защита от молнии Перуна. Перун упомянут в летописях в договорах русов и славян с ромеями (кн. Олег - 907 г, кн. Игорь - 945 г., кн. Святослав - 971 г.). Сварожич (Перун - в русских летописях, Перунова, Перун, то есть Юпитер - в "Mater Verborum", Пероун - в "Слове и откровении святых апостолов" из поучений против язычества 14 века).
Как елинский бог (намек на Зевса) поминается в "Слове о мздоимании" (список XVI века) и в "Слове о покаянии" (список XVI века). Верховный бог пантеона кн. Владимира - бог правящей военной элиты, князя и дружины. Бог карающий за несоблюдение законов Яви и Прави. Исчерпывающие сведения о идоле Перуна содержатся в "Густинской летописи": "Во первых Перконосъ, си есть Перунъ, бяше у них старший богъ, созданъ на подобie человече, ему же въ рукахъ бяше камень многоценный аки огнь, ему же яко Богу жертву приношаху и огнь неугасающiй зъ дубового древiя непрестанно паляху; аще ли бы случилося за нераденiемъ служащаго iерея когда сему огню угаснути, таковаго же iерея безъ всякого извета и милости убиваху".
А также в поучении "О идолах Владимировых": "Въ первых постави началнейшаго кумира. Iменемъ перуна бога грому i молнiю i облаков дождевых на пригорку высоком над буричевым потоком подобию члвечку. тулов его бе от древа хитростне изсечен главу iмущь слияну от сребра уши златы нозе железны. Въ руках же держаше камен по подобию перуна палающа. Рубинами. И каръбуклем украшен…" Далее слово в слово повторяется история с неугасимым огнем.
По Френцелю - "Percuno, Deo tonitru & fulguru". Поминается Перун также в "Поведании о (Мамаевом) побоище вел. кн. Дитрия Ивановича Донского" вместе с Мокошем в числе языческих богов нечестивых "татар". Но, скорее всего, сердобольный составитель повествования записал в помощники к нечестивым основных языческих богов, каких, несомненно, знал еще тогда - Мокоса(Велеса) и Перуна. Надо признать, что среди сторонников князя Дмитрия Ивановича, тогда - союзника другого хана Тахтамыша, были крещеные татары, а, может быть, и не только крещеные. Разорение приемником Мамая Москвы в 1382 году заставило всячески замалчивать этот факт в русской истории и подать битву на Куликовом поле в интересах православной церкви. Перунов день - Четверг. Особо отмечается день Ильи-пророка (2 августа) и период с 20 июля по 2-4 августа. Также отмечают Перунов день 21 июня ("Федор-Стратилат грозами богат") Его металл - олово, его камень - белемнит (чертов палец-перуновы стрелы), сапфир, лазурит; дерево - дуб, бук. Связывался с плодородием, в православии соотнесен с Ильей Пророком, как защитником явьего мира от навьего, литературно в позднее время соотнесен с Зевсом, владеющим перуном. Соотносится с Перкунасом балтов, Тором скандинавов, Таринисом - кельтов.

Итак, Перун, сын Сварога старший:
1. Бог грома и молний, как небесного огня
2. Покровитель воинов и княжеской дружины.
3. Бог-управитель, бог карающий за неисполнение законов.
4. Защитник Яви.
5. Податель мужской силы.

Символика капища - дубовый идол, камень, или два камня по обе стороны от кумира, жертвенный огонь, возжигаемый перед кумиром, шестилучевое колесо на кумире, символ молнии или стрелы, а то и собственно громовая стрела при кумире. Вероятно, язычники не рубили живых деревьев под кумиры - живой, но старый, мощный дуб уже был для них символом поклонения, нанеся на него золотой и серебряной краской черты лица. Дуб, пораженный молнией почитался особенно и обереги, посохи, жезлы, стрелы, сделанные из него считались лучшими хранителями от Нави.

Род

Все народы знают самого первого бога — это живая, творящая мыслью, бесконечная во времени и пространстве Вселенная. Космос один, и, одновременно, его бесконечно много.
В «Книге Велеса» записано: «Бог — един, и множественен. И пусть никто не разделяет того множества и не говорит, что мы имеем многих богов».
Все, что существует, — лишь малая Его часть. И у Него великое множество имен. Древние русы и славяне знали его как Всевышнего, иногда сокращая имя до Вышнего, или еще проще — до Вышня. Другой арийский народ, индийцы, называли бога - Вишну.
Именно Всевышний создал своей мыслью Золотое яйцо, из которого вышел Его сын — Род. Этот бог начал создавать видимый мир. Все, рожденное Родом, до сих пор несет в себе его имя: природа, родина, родители, родственники.

Сын Всевышнего разделил мир на три части: верхний, средний и нижний. Верхний находится в небесах. Там обитают боги, которые правят людьми. Они поступают правильно, и поэтому обитаемые небеса называются Правь. Ниже расположен человеческий мир, который мы явно видим. Он нам явлен богами, и поэтому его имя — Явь. Нижний — мир прошлого. Туда уходили предки. Это — Навь. Оттуда прилетают наваждения и дурные сны. Наши предки выходцев с Того света называли «навьими» людьми. Род родил Сварога — великого бога, который довершил творение мира. От него пошло множество других богов и богинь. Сейчас же важно понять, что Всевышний, Род, Сварог и все последующие боги, герои и люди не были независимыми от родителей, родственников и друг от друга. Все они — проявления первых богов, их уменьшенная копия, хотя каждый имел собственный характер и отличия от других. Главная особенность славяно-русской веры в том и состояла: все в мире едино — боги и природа. И люди, которые называли себя внуками, но никак не рабами богов. То есть люди и боги были кровными родичами, а не чужими друг другу созданиями.

Христианские свидетельства о Роде
Род - Сущий, Единый, прародитель богов и творец мира, "Вседержитель, иже единъ бесмертенъ и непогибающихъ творецъ, дуну бо человеку на лице духъ жизни, и бысть человекъ въ душю живу: то ти не Родъ, седя на вздусе, мечеть на землю груды - и въ томъ ражаются дети...", упомянут в поучениях против язычества "О вдохновении святаго духа", "Слове об Идолах", "Слово Исайи пророка", рукописи Четьи Минеи из древнерусского духовника.
Византийский писатель Григорий, живший в XII веке, в «Слове об идолах» сообщал, что культ Рода — это одна из мировых религий. Христианскому автору не было никакого смысла возвеличивать «языческую» веру и, тем не менее, он доказывал, что Роду некогда поклонялись в Египте (под именем Осириса), Вавилоне, Греции (там его якобы знали как бога Аполлона), Риме и славянских землях. Конечно, он безбожно путал имена богов, но все же понимал, что Род — одно из высших божеств, почитаемое в разных уголках земли. В том же XII веке было написано и «Слово Исайи Пророка», где автор сравнивает Рода и двух его рожаниц с финикийским богом Ваалом, «сидящим на небе». Чем больше он ругает исконного русского бога, тем яснее становится, что Род — не невзрачный идол, а древний повелитель небес.Летописец немецкого епископа Герольда Гельмольд в 1156 году писал: "Среди многообразных божеств, которым они (славяне) посвящают поля, леса, горести и радости они признают и единого бога, господствующего над ними в небесах, признают, что он всемогущий, заботится лишь о делах небесных, другие боги повинуются ему, выполняют возложенные на них обязанности, и что они от крови его происходят и каждый из них тем важнее, чем ближе он стоит к этому богу богов" . Таким "Богом богов" у западных славян именуют Свентовита, скорее всего, это одна из главных ипостасей Рода.
Даже после крещения Руси, спустя сотни лет, славяне продолжали ежегодно 8 сентября устраивать пиры в честь великого бога Рода. Да это и понятно: никто не желал прослыть Иваном, не помнящим родства своего!
В XVI веке, русские христианские священнослужители все еще вели разъяснительную работу. Так, в рукописи этого времени сказано: «Всем бо есть творец Бог, а не Род». Люди не спорили, соглашались: «Правильно, мир родил творец. Поэтому и имя ему — Род». Так его и именовали в русских переводах Библии — «рододатель».

Роду сопутствуют рожаницы. В "Вопросах Кирика находим", памятнике словесности XII века: "Аже се Роду и Рожанице крають хлебы и сиры и мед...", как-то связаные с судьбой. Кто такие рожаницы? И почему их две?
Видимо потому, что в жизни у каждого человека есть как счастливые, так и несчастливые мгновения. Первыми ведает Доля; вторые насылает ее мрачная сестра — Недоля. Иногда говорили, что неудачник родился под несчастливой звездой, а везунчик — под счастливой.
Рожаницами многие полагают Ладу и Лелю, хотя ни разу в источниках их так не именуют. Яcно, что Рожаницы - девы жизни и судьбы, которым "с робятъ первыя волосы стригутъ и бабы каши варятъ на собрание рожаницамъ" , и люди еще в 13 веке "готовающеи ражаницам трапезоу и исполняюще демонови чьрпания" "А овце вернии людьи, иже работають Богу, а не рожаницам", "Ставление трапезы рожаницам i прочая вся служенья дьавола".
В шестнадцатом веке в "Уставе преподобного Саввы" находим такой исповедальный вопрос: "не сблудила ли с бабами богомерзкие блуды, не молилася ли вилам, или Роду и рожаницам, и Перуну, и Хорсу, и Мокоши, пила и ела?"
Праздник рожаниц отмечали на следующий день после осеннего пира в честь Рода — 9 сентября. В это время, когда летняя страда позади и урожай собран, можно пить и есть вволю, не страшась грядущих невзгод — холода и голода. Позже католическая церковь приурочила к началу сентября праздник Рождества Богородицы, когда происходит «благословение хлебов».
Второй праздник Рода и рожаниц отмечали после 25 декабря.

В начале времен мир пребывал во тьме. Но Всевышний явил Золотое Яйцо, в котором был заключен Род - Родитель всего сущего. Род родил Любовь - Ладу-матушку и, силою Любви разрушив свою темницу, породил Вселенную - бесчисленное множество звездных миров и наш земной мир. Солнце вышло тогда, из лица Его.
Месяц светлый - из груди Его.
Звезды частые - из очей Его.
Зори ясные - из бровей Его.
Ночи темные - да из дум Его.
Ветры буйные - из дыхания..

«Книга Коляды»

Древнейшие мифы Земли послужили источником предания о Сотворении мира, о рождении различных составляющих Вселенной из частей Господа: у славян - Рода (Прадеда, Прадо), у индийцев - Праджапати, Пуруши, Брахмы, в изначальной древности - Рудры, у скандинавов - Имира, на Кавказе - Тха. Именно это единое чуть не для всех народов Земли предание, лучше всего сохраненное славянами, вошло в "Звездную Книгу Коляды".
Лучше всего текст о Рождении Мира Родом сохранился в Изначальных Ведах (Праведах) у славян. Например, в различных изложениях "Голубиной книги" (где Рода именуют Христом). Наиболее полный свод этих духовных стихов дан в книге П. Безсонова "Калъки перехожiе", 2 т., 1863 г.
Существуют и богумильские предания о Сотворении мира. Так, в книге "Вопросы и ответы Григория, Василия и Иоанна Богослова", берлинский, болгарский сборник XIII века на вопрос: "Отъ что сътвори Господь небо и земля?" дан ответ: "Възята еа сметана от воды и сь сири сяу и сотвори бь небо и земля".
Подобный сюжет есть в Ведах Индии - пахтание молочного океана и взбалтывание масла горой Мандарой: "Вода океана превратилась в молоко, затем смешалась с превосходным соком и по-том уже из молока произошло сбитое масло (Земля)". (Сказание об Астике, гл. 15).
Близкие индийские ведические тексты - "Ригведа", X ман-дала, также "Лесная", кн. III, гл. 189. Также "Мокшадхарма";, кн. 12, гл. 182: "Из того лотоса возник Всеобъемлющий Брахма, из Вед состоящий. Горы - следует знать - его кости; земля - тук и мясо; его кровь - океаны; пространство - чрево; ветер - его дыхание; сила - огонь; (...) Сома, Солнце и Месяц слывут его глазами; небо сверху - его голова, его стопы - обитель земная; его руки -- стороны света".
Те же образы мы находим и в скандинавских преданиях - ("Старшая Эдда", Прорицание вельвы). Также схожие образы есть в "Речах Гринмира": "...плоть Имира стала землей, кости - горами, череп - небом, а волосы -лесом, из ресниц Имира построены стены Митгарда".
Не являются исключением и финские предания (смотри начало "Калевалы"), греческие (Аполлодор Афинский, "Мифологическая библиотека"), римские (Овидий. "Метаморфозы"). В кавказском нартском эпосе есть такие строки: "Господин над богами Тха (...) сказал (...): "Вот мной создано небо - оно вышло из уст моих..."
Можно стакже сравнить строки из "Голубиной книги" и из "Ригведы". Несмотря на то, что первый текст записан на Руси в XIX веке, а второй принадлежит к классическому ведическому периоду Индии (полагают, что это III тыс. до н.э.), общность их очевидна:

Солнце Красное от лица Божьего,
Млад-светел месяц от грудей его,
Звезды частые от риз Божьих,
Ночи темные от дум Господних,
Зори утренни от очей Господних.
"Голубиная книга"

Когда разделили Пурушу,
Брахманом стали его уста...
Луна родилась из мысли,
Из глаз возникло Солнце,
Из головы возникло небо...
"Ригведа", X, 90

Современные язычники ставят кумиры Роду в виде деревянных фаллических символов, окрашенных в красный цвет. Это может быть и просто каменная груда, что имеет аналоги в Индии, где фаллическая линга символизирует Рудру. Кумиры такие ставят всегда на открытом месте и чем выше - тем лучше. Для изготовления кумиров Роду лучше всего использовать бук, вяз, ясень, но поскольку деревья эти редки, то предлагается заменить их кленом. Требы Роду до сих пор неосознанно приносят в виде "пасхальных" яиц на могилы предков. Особое чествование Рода приходится на 21 апреля (православный Родион-ледолом). Праздник сей называется по-язычески Радогощем, чествуется и сам Сварожич, как солярное божество.

Сварог

Со священного языка арийцев санскрита, слово «сварог» переводится как «ходящий по небу». В давние времена им обозначали дневной путь солнца по небу, потом им стали называть небо вообще, небесный свет. Иными словами, сын Рода бог Сварог — это Отец Небесный. Иногда его называли просто Бог.
Сварог сварганил (сварил, создал) землю. Он нашел волшебный камень Алатырь, произнес магическое заклинание — камень вырос, стал огромным бел-горюч камнем. Бог вспенил им океан. Загустевшая влага стала первой сушей. В индийских Ведах это творение названо Пахтанием океана. Алатырь он использовал и для других важных целей: ударял по нему молотом — из разлетающихся во все стороны искр рождались новые боги и ратичи — небесные воины.
В более поздние времена великий волшебник полуконь Китоврас (греки называли его кентавром Хироном) построил вокруг Алатыря храм в честь Всевышнего. Так появилось слово алтарь — самое святое место в храме.
Сварог научил людей готовить (творить) из молока творог и сыр, которые некогда считались священной едой, даром богов.
Бог создал и Синюю Сваргу — страну в небесах, где живут наши славные предки. Яркие звезды — это их сияющие очи, которыми деды и прадеды взирают с небес на наши земные дела. «Сварганить» до сих пор значит - чудесным, мастерским образом сотворить. Варить и «варганить» можно только при помощи огня и воды («вар» - санскр. вода). Сварог - источник огня и его повелитель. Он творит не словом, не магией в отличие от Велеса, а руками, он создает материальный мир. Он заботился о людях: дал им Солнце—Ра (отсюда наше слово радость) — и огонь, на котором можно было приготовить пищу и у которого можно было согреться в лютую стужу. Сварог сбросил с неба на землю плуг и ярмо, чтобы возделывать землю; боевую секиру, чтобы эту землю защищать от врагов, и чашу для приготовления в ней священного напитка.
Храм Всевышнего с алтарем-Алатырем стоял на склоне священной горы Эльбрус, высочайшей на Кавказе (5600 метров). В древности эту гору называли разными именами: Бел-Алабыр, Белая гора, Белина. Тут же протекает река Белая, а раньше стоял Белый город, где жил народ белогоров. Все названия в этих местах связаны с цветом Алатыря — белого камня, при ударе о который вылетали искры. В тех же краях до недавнего времени стоял величественный монумент великому славяно-русскому герою, потомку белогоров Бусу Белояру.
Возможно, одним из самых важных дел Отца Небесного стали созданные им Малое и Большое Кола (круги) времен — земных и космических.
Сварог - бог-творец и законодатель, отец Сварожичей (Перуна, Даждьбога-Радегаста, Семаргла-Огня и Стрибога-Ветра), демиург, соотносимый с Гефестом, по мировоззрению, восходящему к орфической традиции.
Любая кузня, любой горн - это уже капище Сварога, потому при обустройстве капищ современному язычнику стоит помнить о том. При деревянном кумире Сварога должен гореть огонь, калиться металл, металлом должен быть обит и сам кумир. На капище Сварога должны быть молот (или железная тяжелая палка-лом) и наковальня. Именно Сварог начал железный век и научил людей пользоваться железными орудиями. Звуки приятны Сварогу - т.к. он первейший покровитель ремесел и всех мастеровитых - удары молоточков, звон цепей да завывание огня. Требы Сварогу приносят или сыром (сырниками) и творогом. Слово "творог" означает - сотворенный, оно однокоренное с именем Сварога, и является символом небесных хлебов. Роль кумира Сварогу может выполнять огромный камень, на котором нанесены символы огня.

День празднования его приходится на 14 ноября - Сварожки (день Кузьмы и Демьяна). Чтят и отца и сына - Сварожича-Огня.

Святобор и Девана

Святобор — у западных и восточных славян(белорус.) — бог лесов и лесных угодий. Он предопределяет участь, жизнь и судьбу всех обитателей леса, обеспечивая гармонию и согласие в природе. Убеждение, что природе нельзя наносить — по глупости или жадности — невосполнимый урон, возникло еще в глубокой древности. Наши предки верили, что охотника, посягнувшего на зверя с детенышем, или рыбака, который ловит рыбу, когда она нерестится, покарает владыка чащоб Святобор. Верили, что всех охотников, прельщающихся на легкую, неправедную добычу, ждет грозная расплата.
Исстари в заповедных лесах, святых борах охота и вырубка деревьев запрещались под страхом смерти. При Петре Великом власти жестоко расправлялись с порубщиками сосен в поймах рек и озер.

Святобор — олицетворение вечно живой природы. Не зря на древнем поэтическом языке травы, цветы, кустарники и деревья называли волосами матери-сырой земли, широкие просторы суши сравнивали с исполинским телом, в твердых скалах и камнях видели ее кости, в водах — кровь, в древесных корнях — жилы, в травах и растениях — волосы. Не зря в преданиях о происхождении человека говорится, что тело наше взято от земли и в нее же обращено будет по смерти; кости — от камня, кровь — от морской воды, пот — от росы, жилы — от корней, волосы — от травы.
Помощники Святобора, кроме леших, также мелкие божки по имени Туросик, Стукач, Свида и Пахма - существа довольно опасные и коварные. Скажем, зловредный Туросик принимал вида тура или оленя с золотыми рогами и заводил охотника, погнавшегося за ним, в болото. Точно так же заманивал в болото людей и Стукач, изображая стук топора дровосека. Заблудившиеся люди радостно бежали на этот стук и гибли. Женою Святобора была Зевана (Девана, Дзевана), славянская богиня охоты.

Святовит

Западные славяне называли Святовитом (Свентовит, Световид) нашего Сварога, деда Богов. Русский исследователь фольклора Александр Афанасьев в книге «Древо жизни» писал: «...основа же имени (свят — свет) указывает в Святовите божество, тождественное Сварогу: это только прозвания одного и того же высочайшего существа».
Действительно, от имени этого славянского бога происходит само название святости, всего святого, святых праведников (то есть людей, следующих по пути Прави) и божественного света, проливающегося на землю. Кроме того, любой праздник на многих славянских языках называется свято. Словом, до наших дней Святовит, хотя его храм в Арконе на острове Руен уничтожен датчанами 15 июня 1168 года, представляет самую суть духовной жизни славяно-русов. Когда-то этот храм был одним из самых святых мест Европы, чудом света, не меньшим, чем храм Зевса в Олимпии. И потому возбуждал у соседей зависть и ненависть. В священный во всей Славии город Аркону стекались люди из самых дальних краев. Для многочисленных паломников было открыто множество странноприимных домов. Датский хронист Саксон Грамматик (1140 — 120 оставил для нас описание храма Святовита: «...на площади в центре города стоит мастерски изготовленный деревянный храм. Его почитают не только за красоту, но и за величие бога, которому здесь воздвигнут кумир».
Изваяние Святовита представляло собой могучую фигуру с четырьмя головами. Каждый лик, смотрящий в определенную сторону света, имел короткую бороду. В правой руке бог держал окованный металлом культовый рог с медом. Левой упирался в бок. Одежда достигала колен, а ступнями он стоял вровень с людьми — на земле. Это изображение было прикрыто багряной завесой. На стенах храма, среди рогов оленей, лосей и туров, висело украшенное самоцветами седло, уздечка и меч с серебренной гравированной рукоятью.
Только служители бога, в белых одеяниях, могли входить в святилище, при этом они задерживали дыхание, чтобы не осквернить им Святовита. Они же содержали белых коней бога, на которых тот выезжал по ночам, чтобы сокрушить врагов славян. 300 всадников в красных одеждах сторожили обитель бога.
Существовало несколько способов гадания служителями Святовита о грядущем. Одни из них — с помощью священного белого коня бога. Перед входом в храм втыкали в землю три ряда скрещенных копий. Через них проводили коня. Если он начинал движение с правой ноги, то будущее обещало быть счастливым. Если с левой, то все могло сложиться плохо. И до сих пор существует поверье, что встать утром с левой ноги — плохая примета.

Семаргл

Одним из Сварожичей был бог огня — Семаргл, которого иногда по ошибке только считают небесным псом, охранителем семян для посева. Этим (хранением семян) постоянно занималось гораздо мелкое божество — Переплут.
В древних книгах славян повествуется о том, как Семаргл появился на свет. Сварог ударил магическим молотом о камень Алатырь, высек из него божественные искры, которые разгорелись, и в их пламени стал виден огненный бог Семаргл. Он восседал на златогривом коне серебряной масти. Густой дым стал его знаменем. Где проезжал
Семаргл, оставался выжженный след. Таков он был в силе, но чаще выглядел тихим и мирным.
Семаргл, Бог огня и Луны, огненных жертвоприношений, дома и очага, хранит семена и посевы. Может оборачиваться священным крылатым псом.
Доподлинно неизвестно имя бога Огня, скорее всего, его имя настолько свято. Еще бы, ведь этот Бог обитает не где-нибудь на седьмом небе, а непосредственно среди людей! Имя его стараются реже произносить вслух, заменяя иносказаниями.
С Огнем славяне связывают возникновение людей.
По некоторым сказаниям, Боги сотворили Мужчину и Женщину из двух палочек, между которыми разгорелся Огонь - самое первое пламя любви.
Семаргл не пускает в мир зло. Ночью он стоит на страже с огненным мечом и лишь один день в году Семаргл сходит со своего поста, откликаясь на зов Купальницы, которая зовет его на любовные игры в день Осеннего равноденствия.
А в день Летнего Солнцестояния, через 9 месяцев, у Семаргла и Купальницы рождаются дети – Кострома и Купало.

Имя Семаргла упомянуто в русских летописях - пантеон кн. Владимира, произошло оно, предположительно, от старорусского "смага" ("За ним кликну Карна, и Жля поскочи по Руской земли, Смагу мычючи в пламяне розе") т.е. огонь, язык пламени, Огонь-Сварожич - полупес, полузмей. Вероятно, посредник между явьим миром и миром поднебесным, каковым в ведической традиции является бог огня - Агни. Он же пенежный (огненный) змей из заговоров. Упомянут в Паисъевском сборнике св. Григория (14 век) и Златоустовом сборнике 1271 г. Огнебог - Йогнебоже, по "Веде славян" Верковича, у болгар-помаков:
Фала ти Йогне Боже!
Фала ти Ясну Слънце!
Чи нагреваешъ на земе та.
Пекренував сичка земе...
...Покривашъ е църна магла,
та са нишу и гледа.

Он же, вполне возможно, Рарог, Рарожек - сын Сварога, по чешским средневековым источникам.
Отождествление этого бога с иранским Сенмурвом (гигантской волшебной птицей) считается неоправданным, но, наверное, есть связь с жар-птицей (огненным вестником счастья), приносящей его счастье.

Выступал Семаргл и под собственным именем, скажем в Слове некоего христолюбца XIV века: "i огневе Сварожичу молятся, i чесновитокъ - богомъ, же его творятъ - егда оу кого будетъ пир, тогда же кладутъ в ведра i иъ чаши, и пьютъ о iдолехъ своiхъ, веселяшись не хужьши суть еретиковъ". Семаргла-Сварожича чтили во все те дни, когда народный календарь пестрит приметами о костре и огне. 14 апреля в ритуальном пламени сгорает Марена и вместе с ней Семаргл топит последние снега. 17 сентября - Неопалимая Купина, возможно Подага. Семаргла - Сварожича чтут с 14 по 21 ноября в Сварожки, образ Сварожича-Огня слился с образом архангела Михаила с огненным мечом.

Стрибог

Стрибог - в восточнославянской мифологии бог ветра.
Имя Стрибога восходит к древнему корню «стрег», что означает «старший», «дядя по отцу». Подобное значение встречается в «Слове о полку Игореве», где ветры названы «стрибожьими внуками». Родился Стрибог из дыхания Рода.
Он может вызвать и укротить бурю и может оборачиваться своим помощником, мифической птицей Стратим. А вообще ветер обычно представляли в образе седовласого старика, обитающего на краю света, в глухом лесу или на острове посередине моря-океяна.
Идол Стрибога был установлен в Киеве в числе семи важнейших славянских божеств.
Неизвестно существовал ли постоянный праздник в честь Стрибога, но его упоминали и почитали вместе с Дажьбогом. Вероятно, ветер, как и дождь, и солнце, считались важнейшими для земледельца. Стрибога молили также мореплаватели, чтобы он дал «ветра в парус». У ветра много внуков и сыновей, мелких ветерков:
Посвист - старший ветер, считается богом бури;
Подага - жаркий, иссушающий ветер, живет в пустыне на Юге;
Погода - теплый, легкий ветерок, Бог приятной погоды;
Южный ветер - имеет горячий, южный нрав, несет с собой тепло и запах Юга;
Западный ветер - немного суховат, бывает сердит, но большей частью добрый; Сиверко(Северный ветер) - несет холод от Ледовитого океана, очень суров и только к лету немного добреет;
Восточный ветер - как азиат имеет характер неожиданный, таинственный и коварный;
Полуденик вместе с Полуночником резвятся днем и ночью.

Древние русы почитали бога ветров - Стрибога не менее иных Сварожичей . Русы в глубокой древности покорили морскую стихию. Русы придумали лодку, руль, якорь и парус. Будучи моряками, русы, конечно, почитали Стрибога, который, обратившись в птицу Стратим, может вызвать или укротить бурю.

Главные храмы Стрибогу находились на морских островах, близ устьев рек, где часто останавливались купеческие корабли (например, на острове Березань близ устья Днепра). К нему перед выходом в открытое море подходили корабли русев, и купцы приносили Стрибогу богатые дары.
По преданию, Стрибог ярился по земле ветрами, а также вместе с Перунам повелевал громами и молниями. Он вместе со Сварогом и Сварожичами победил Черного Змея. Он помогал Перуну в его борьбе со Скипером-зверем, а Хорсу - в борьбе с Месяцем.

И славили мы... Перуна и Стрибогя, которые громами и молниями повелевают. А Стрибог также ветрами ярится по земле.
«Книга Велеса», Род 1, 2:7

...Стрибы свищут в степях, и бури гудят до полуночи.
«Книга велеса», Трели IV, 5:3

Се ветри, Стрибожи внуци, веют съ моря стрелами на храбрые плъкы Игоревы.
«Слово о полку Игореве»

Живет Стратим-птица на Окиане-море,
Стратим-птица вострепенится,
Окиан-море восколыхнется,
Топит она корабли гостиные со товарами драгоценными.
«Голубиная книга»
«На востоке, не в восточной стороне, есть Окиан-море, на том Окиане-море лежит колода дубовая, на той на колоде, на той на дубовой, сидит Страх-Рах. Я тому Страху-Раху покорюсь и помолюсь: « Создай мне, Страх-Рах, семьдесят семь ветров, семьдесят семь вихорев; ветер полуденный, ветер полуночный, ветер суходушный, которые леса сушили, крошили темные леса, зеленые травы, быстрые реки; итак бы сушилась, крушилась обо мне (имя рек) раба...»
Из русских заговоров

Еще в XIX веке на Дону мельники призывали Стрибога, которого они называли Стрыбом. Старикам помогали дети такой песней-молитвой:
Повей, Стрыбу, нам из неба,
Треба нам на завтра хлеба!
Проходило совсем немного времени — налетал ветер, начинали вращаться крылья ветряной мельницы, а вслед за ними и жернова, перемалывающие зерна в муку.

Святогор

Святогор старше многих богов. Многие знакомы с этим могучим великаном по былине, где он встречается с Ильей Муромцем и прячет его вместе с конем в карман.
Много загадочного в образе Святогора. Отчего, например, он обитает в горном месте, вязнет в земле, будто в топком болоте, и не может поднять суму, где спрятана вся «тяга земная»? Почему не охраняет границы Святой Руси, как Илья и другие богатыри, не пашет землю, подобно Микуле Селяниновичу? По какой причине живет один, а не вместе с иными великанами — Горыней, Дубыней и Усыней? Что означает упоминание в одном из вариантов былины о его «темном» батюшке? Да и как получилось, что он, могучий и непобедимый, разом теряет свою силу в случайно найденном им каменном гробу?
Святогор — сын Рода, брат Сварога, а Сварожичи доводились ему племянниками. Его отец назван «темным», то есть слепым, ошибочно: Род изначален, вездесущ, всевидящ. Рожден же Святогор был для того, чтобы стоять на страже мира Яви и не пускать сюда темных чудищ из Нави.
Вход туда находился у подножия столпа, на котором держалось небо. Сам же столп (или Мировое древо) находился в святых горах, откуда и происходит имя великана. Нелегкое это дело — стоять на границе Света и Тьмы. Другие великаны, Горынычи — Горыня, Дубыня и Усыня, — были рождены темным, слепым владыкой Вием из зависти и в противовес Святогору. Вий, отчасти знакомый нам по повести Гоголя, поставил трех своих сыновей стеречь выход из Нави, чтобы оттуда не могли сбежать души умерших. Так что, стоя по другую сторону границы, они были недругами Святогора.
Огромный вес Святогора мешал ему покинуть свой пост и переселиться в иные места. Все же однажды он, по предсказанию Макоши, вынужден был оставить Святые горы. Богиня предрекла великану, что он женится на змеедеве. Огорчился великан, но решил отыскать суженую — может, не так уж она и страшна? Отправился в дальние моря, от одного острова к другому перебирался. И наконец увидел змею. Решил Святогор, что лучше уж холостяком помереть, чем на таком страшилище жениться. Отвернулся и ударил по ней мечом. Потом кинул золотой алтын во искупление содеянного и, заливаясь горючими слезами, побрел прочь.
Меж тем удар Святогора оказал волшебное действие на змею: она освободилась от наложенного на нее заклятья и стала, как прежде, прекрасной девушкой Пленкой. Подняла красавица золотой алтын. Он оказался неразменным, и она отдала его горожанам. Те пустили монету в оборот и вскоре несказанно разбогатели. Не забыли они и свою благодетельницу — щедро одарили Пленку, а она на полученные деньги снарядила караван и отправилась на поиски спасителя. Долго ли, коротко ли странствовала, но нашла Святогора и поведала ему свою историю. Великан не сразу поверил, что эта краса девица и есть та самая змея, которую он зарубил. Потом махнул рукой: мало ли какие чудеса на свете случаются! Женился на Пленке, как и предсказала Мокошь, а вскоре у них дочери родились — Пленкини.
Эта история стала известна и в Греции: то ли ее туда принес арийский народ дорийцев, то ли балканские славяне. Только Святогора греки стали звать на свой лад Атлантом (или Атласом). Его жену Пленку считали океанидой Плейоной. Дочерей же их нарекли Плеядами. Девушки эти стали звездами, а Персей, показав их отцу голову Медузы Горгоны, превратил Атланта в скалу. Эти горы в Африке и доныне называются Атласскими.
Много еще повестей о Святогоре сложено, всех и не перескажешь. Напомним лишь одну из них. Надоело великану оборонять богов, которых он и не видел толком, и решил он построить каменную лестницу в небо да сам на них посмотреть. Силой его Род не обделил и с работой Святогор справился: до самого престола Всевышнего в небесах добрался. Бог не стал его бранить за самовольство, похвалил за труд и сказал, что исполнит любое желание великана. Святогор попросил силы немеренной да мудрости побольше, чем у любого из богов.
Эх, знал бы, что любое желание имеет еще и оборотную сторону, так, наверное, остерегся бы просить ума и силы. «Будешь ты сильнее Сварожичей, но тебя самого осилит камень, — ответил ему Вышний. — Станешь мудрее богов, а человек-то тебя и обманет!» Лишь ухмыльнулся великан в ответ, не поверил сказанному. Уж ему ли, построившему из скал лестницу в небеса, камушка какого-то опасаться! Ну, а мелкий род людской, что жучки под ногами, что они могут ему сделать?
А вышло все по слову Всевышнего. И каменный гроб, в который шутя прилег Святогор, стал его последним пристанищем, да и богатырь Илья Муромец перехитрил великана. А, может, оно и к лучшему: прошло время великанов, наступала эра людей. Да и устал Святогор от вечной жизни, пора было уж ему и отдохнуть. Успел он только с последним дыханием передать часть силы своей богатырю.
Об Илье же известно, что совершил он множество подвигов во славу Святой Руси, а на старости лет пришел в Киево-Печерский монастырь да и стал там монахом. Дни и ночи проводил он в келье, замаливая грехи свои, вольные и невольные. Потому и не заметил, как подкрался к нему убийца и нанес предательский удар ножом в спину. Впрочем, в былинах о том нет ни слова. Об этом узнали ученые-антропологи, исследовавшие останки Ильи Муромца. Они же определили, что у богатыря с детства левая нога была короче правой — потому он и пролежал «тридцать лет и три года» на печи, пока странствующие волхвы не вдохнули в него силу могучую.

Триглав

Иностранные хронисты считали Триглава одним из многочисленного сонма славянских богов, не понимая, что в этом главнейшем символе была выражена сама суть нашей древней веры: бог един, но у него множество проявлений. Чаще всего, это три главные сущности: Сварог, Перун и Святовит (Свентовит). В «Бояновом гимне» повествуется:

... главу перед Триглавом склоните!
Так мы начинали,
великую славу Ему воспевали,
Сварога — Деда Богов восхваляли,
что ожидает нас.
Сварог — старший Бог Рода Божьего
и роду всему — вечно бьющий родник...
И Громовержцу — Богу Перуну,
Богу битв и борьбы...
И Свентовиту мы славу рекли.
Он есть и Права, и Яви Бог!
Песни поем мы Ему, ведь Свентовит — это Свет.
Поэтому можно сказать, что любое изваяние славянских богов это и есть Триглав. По этой причине многие божества изображались многоликими — многосущестными, а германский летописец назвал Триглава «величайшим» божеством славян.
Триглава почитали все славяне, но некоторые народы поклонялись ему особо. У города Штетина, рядом с целебным источником, на главном из трех священных холмов, стоял на высоких столбах, обтянутых черным сукном, великолепный храм Триглава. У подножия единственной статуи лежали груды сокровищ — десятая часть от военных трофеев.
Статуя триединого бога была закрыта покрывалом, а на устах и глазах у него были золотые повязки. Считалось, что Триглав неусыпно следит за всеми царствами: Правью, Явью и Навью. Взгляд бога и его слово обладали такой силой, что способны были с легкостью сломать тонкие преграды между мирами.
И тогда миры, смешавшись, поменялись бы местами, а это означало наступление конца света. Поэтому Триглаву прислуживало много жрецов, которые следили, чтобы его статуя всегда была плотно закрыта тканью, а волю бога они излагали сами. Для предсказаний использовали и черных коней Триглава.
Рядом с храмом в Штетине были построены три длинных здания для проведения народных собраний, заканчивавшихся веселыми пирами.
Изображения Триглава могли существенно отличаться друг от друга по размерам. В Гостькове, например, он был столь велик, что завоеватели не могли его повалить даже с помощью нескольких пар волов. А в Юлине этот бог, отлитый из золота, был настолько мал, что его спрятали от наступавших рыцарей в дупле дерева.
Идея триединого божества была известна и арийским индусам, где его называли Тримурти. Изваяние состояло из трех главных богов индуизма: Брахмы, Вишну и Шивы (по-нашему — Бармы, Вышнего и Сивы). Таким образом, в одном естестве соединились три важнейшие функции: творения (Брахма), хранения (Вишну) и разрушения (Шива). Славяно-русская идея была несколько иной: творение (Сварог), закон Прави (Перун) и божественный Свет (Святовит). Разрушение могло применяться лишь в исключительных случаях как кара за несоблюдение божественного закона жизни.
Ниже Триглава находились Белобог и Чернобог, которые пребывали в постоянной борьбе друг с другом: дневной свет тускнел в надвигающихся сумерках, а ночную тьму рассеивала утренняя заря; на смену грусти спешила радость: вслед за жестокостью и завистью приходило время бескорыстных и добрых дел. Первого бога изображали мудрым седобородым и седовласым старцем, второго — уродливым скелетообразным «кощеем». Однако Белобога и Чернобога почитали в равной мере. В Померании возвышается гора, которая называется Белобогом. В Польше это такие места, как Бялобоже и Бялобожница, в Чехии — Беложице, в украинской Галиции — Белбожница. Вблизи Москвы, рядом с Радонежем, существовало святилище Белобоги, а в Костроме православный Троице-Белобожский монастырь сохранил в своем названии имя древнего бога света и тепла.
Особо почитали этого бога в Белоруссии, где его называли Белуном. Здесь верили, что заблудившегося в лесу человека обязательно приведет домой седобородый старец, похожий на волхва. В счастливую минуту белорусы говорили: «Словно подружился с Белуном». Или: «Темно в лесу без Белуна».
Летописец Гельмольд поведал, что в средневековой Славии во время пиров пускали по рядам чашу с хмельным медом и клялись Белобогом и Чернобогом. Деревянное изваяние последнего в виде человекоподобного зверя с рунической надписью на языке поморских славян: «Царни бу» («Черный бог») — долгое время стояло в немецком городе Гамбурге. Чернобога считали злым. На Украине существовало сильное проклятие: «А чтоб тебя черный бог убил!»
Очень интересная легенда о двух богах сохранилась в землях войска Донского. Казаки полагали, что Беляк и Черняк — братья-близнецы, которые вечно следуют за человеком и записывают его дела в особые книги. Добрые «регистрирует» Белобог, злые — его брат. Ничего невозможно скрыть от их пристальных взоров, но, если покаяться, то запись о плохом деле поблекнет, хотя и не исчезнет совсем, — ее должен прочитать Бог после смерти человека. В скорбный час братья становятся видимыми, и тогда Белобог говорит умирающему: «Делать нечего, сын докончит твои дела». А Чернобог всегда мрачно добавляет: «И ему тоже не все удастся доделать». Близнецы сопровождают душу на Том свете до Суда, а потом возвращаются на землю, чтобы сопровождать следующего новорожденного до его кончины.
Одни исследователи видят в Белобоге символ арийской веры, в Чернобоге — Шиву-Разрушителя. Иные отмечают, что Белобог ходил в белом платье с черными заплатами, а Чернобог — во всем черном, но с белыми заплатами на одежде. Именно так выглядят восточные символы Инь и Ян — две силы, которые, сменяя друг друга, движут миром в вечном круговороте черно-белого бытия. Мир Яви — это поле вечной брани, место испытаний людей. Лишь небеса Прави свободны от Тьмы, а Навь не ведает Света.
Братья Белобог и Чернобог всюду следуют за человеком и записывают в книги судеб все его дела, добрые и злые. Позже их заменили ангел-хранитель, стоящий за правым плечом, и черт — за левым.

Хорс

Хорс - славянский бог Солнца - светила, сын Рода, брат Велеса
Не все боги у славян и русов были общими. Например, до прихода на берега Днепра русов здесь не знали Хорса. Лишь князь Владимир установил его изображение рядом с Перуном. Зато он был известен у других арийских народов: среди иранцев, персов, зороастриицев, где поклонялись богу восходящего солнца — Хорсету. Это слово имело и более широкое значение — «сияние», «блеск», а также «слава», «величие», иногда
«царское достоинство» и даже «хварна» — особая отмеченность богами, избранность.
Ученые долго не могли определить природу русского бога Хорса. Получалось, что на Руси одновременно существовало, по крайней мере, три бога солнца: Даждьбог, Хорс и Ярило. В чем состояло их различие?
Даждьбог противостоял миру Тьмы, Нави. Он олицетворял собой небесный свет, проливающийся на землю, в мир Яви. Он есть всегда, даже в дождливый и пасмурный день, когда небо затянуто тучами. Это был Белый сеет, которым называли наш мир, так и говорили: «Обойти весь белый свет». Совсем иное дело, когда светит солнце: на душе сразу становится веселее, и жизнь кажется прекрасной.
Хорс — бог солнечного, желтого, света. Солнечное настроение и имя бога отражены во многих наших словах: хороший, похорошеть, прихорашиваться, а также — хоровод, хоромы. У многих народов словом «хоро» обозначали солнечный диск, круг. Отсюда и название танца по кругу и круговых построек. Даже город Корсунь раньше назывался по имени бога солнечного света — Хорсунь. А все неприятное, несимпатичное, лишенное радости, называлось нехорошим. Скажут «нехорошо!» — и будто солнце скроется за тучи, ветром студеным повеет. И дело тут не только в настроении, а еще и в том, что при солнечном свете любое дело спорится, наливаются соком колосья и плоды. Поэтому Хорс считался заботливым помощником земледельцев. На Руси о нем пели песню:
Идет полем мужик-пахарь,
Над ним идет Добрый Знахарь,
А что мужик в поле робит,
То и Знахарь в Небе дробит!
Это означало, что все происходящее на нашей земле — в мире Яви, повторяется и в небесном мире — Прави. Пашет мужик поле, а над ним следом идет Хорс, пашет Синюю Сваргу. Так что Хорс был небесным тружеником и за то получил признание людей. «Хороший бог, труженик», — с уважением говорили о нем.
При этом Хорс никогда не появлялся один, а всегда в компании с другими богами. Не может, например, солнце быть без дневного света, поэтому Даждьбог и Хорс всегда рядом. Но одних только света и солнечного тепла для хорошего урожая недостаточно, нужен еще и дождь, а уж это прямое дело других богов. Подует Стрибог, нагонит Перуновы тучи, тот громыхнет, вспыхнут молнии и прольется небесная влага на поле. И тогда будет хороший урожай.
Культ солнца-светила известен уже у земледельцев Неолита, а в бронзовом веке он стал ассоциироваться с образом всадника. Днем этот всадник медленно двигается по небу, а ночью возвращается обратно по подземному «Морю мрака», чтобы утром вновь появиться на небосклоне. Имя «Хорс» происходит от корня «хор», обозначает «круг», «окружность», что так же отражается его связь с солнцем.
В «Повести временных лет» рассказывается, что изображение Хорса стояло в Киеве на холме в числе главнейших богов.
А автор «Слова о полку Игореве» пишет, что Всеслав Полоцкий, превратившись в волка, перебегал путь великому Хорсу. "Всеслав князь людем судяше, князем грады рядяше, а сам в ночь волком рыскаше; из Кыева дорискаше до кур Тмутороканя, великому Хорсови волком путь прерыскаше".
Культ Хорса был настолько популярным, что не угас с появлением христианства. В апокрифическом памятнике «Хождение Богородицы по мукам» записано:
«Хорса, Велеса, Перуна на боги обратила».
То есть, говориться о том, что славянами был создан культ упомянутых богов.
Имя бога Хорса упомянуто во многих русских летописях: пантеоне кн. Владимира, в апокрифе "Хождение Богородицы по мукам", в записях "О идолах Владимировых", "Память и похвала Владимиру" и житии "блаженного Володимера"; "Слове некоего Христолюбца", "Слове о том, како первое погани суще языци кланялися идолом", поминается он и в "Беседе трех святителей".

Немец Вундерер, путешествовавший по Руси позже 1581 года описал изображение Хорса близ Пскова : "Корс (т.е. Хорс), который стоит на змее, имея в одной руке меч, а в другой - огненный луч". Надо отметить несомненно значительный труд исследователя из России Алексея Бычкова, который, привлек множество недоступных нам ранее западных источников , похожим образом описывающих Хорса (и ряд иных славянских богов в позднем средневековье).

С именем Хорса, вероятно, связаны в русском языке такие слова: хорошо, хорувь, хор, связанные с истинным порядком вещей (правью) и совместным делом. Хорс - бог миропорядка, связанного с ходом солнца. Хорс и Даждьбог соотносятся как греческие Гелиос и Аполлон. Бог Нави мог именоваться в противоположность ему Черным Хоросом, т.е. тем же солнечным диском, но находящимся на ночной стороне мира. Образ восходит ко временам глубокой древности и змееборческому мифу. Возможно, у сколотов это Колоксай (Солнце-царь) - сын Таргитая (кузнеца Сварога), и тогда бог Хорс - Сварожич.

Корни "хоро" и "коло" семантически связываются с понятием круглого. Хоровод - круг из взявшихся за руки людей идущих по кругу, хоромы - круговая застройка, хоругвь - нечто объединяющее воинский круг. С корнем "коло" связаны такие круглые предметы, как колокол, колобок (круглый бок), кол, коловорот. Последнее понятие напрямую связано с изменением солнечных циклов.
Главная часть празднеств, посвященных Хорсу, - массовые танцы, после которых ему приносят жертву - специально приготовленные кушанья. Кстати отсюда видимо и появилось слово «хоровод», а так же «хорошуль» - круглый ритуальный пирог - курник.
День Хорса - воскресение, как и у Даждьбога, металл - червоное золото. Дни Хорса совпадают с любым солнцеворотом, например, летним - 21 по 25 июня (Купала), осенним - 21 - 23 сентября (Овсень Малый, Таусень, Осенний Хорос). Непременный атрибут почитания Хорса - хороводы.

Чернобог

Чернобог (черный Змей, Кощей) - Повелитель Нави, Тьмы и Пекельного царства. Бог холода, уничтожения, смерти, зла; бог безумия и воплощения всего плохого и черного.
Славяне делят весь мир на две половины: добрую и злую или дружественную и враждебную человеку. Каждую из них олицетворяет свой бог.
Враждебную олицетворяет Чернобог.
Чернобог изображается в виде человекоподобного идола, окрашенного в черный цвет с посеребренными усами. Ему приносят жертвы перед началом важнейших дел, например, перед выступлением в военный поход. Жертвы приносят часто кровавые и человеческие, убивают пленников, рабов и коней.
Чернобог - навий, "злой" бог согласно "Славянской хронике" Гельмольда. В сербо-лужицком пантеоне назван А.Френцелем (1696) - Czernebog, причем первым в этом пантеоне - противник Черного бога - Свентовит. Аль-Масуди в десятом веке дает описание святилища некоего бога на черной горе: "... в нем (здании на черной горе) они (славяне) имели большого идола в образе человека или Сатурна, представленного в виде старика с кривой палкой в руке, которой он двигает кости мертвецов из могил. Под правой ногой находятся изображения разнородных муравьев, а под левой - пречерных воронов, черных крыльев и других, а также изображения странных хабашцев и занджцев (т.е. абиссинцев)".
Петр Альбин в "Миснейской хронике" говорит: "славяне для того почитали Чернобога, как злое божество, что они воображали, будто всякое зло находится в его власти, и потому просили его о помиловании, они примиряли его, дабы в сей или загробной жизни не причинил он им вреда". Гельмольд описывает, что когда на пиру у славян чествовали злого бога Чернобога, то при обносе гостей чашею каждый произносил проклятия, а не слова благословения. Впрочем, каждый понимает в меру своего воспитания: "Удивительное суеверие славян, ибо они на своих празднествах и пирах обносят круговую чашу, возглашая над нею слова - не скажу благословения, но проклятия, во имя богов доброго и злого, так как ожидают от доброго бога счастливой доли, а от злого - несчастливой; поэтому злого бога даже называют на своём языке дьяволом или Чернобогом". По мифу, приведённому Срезневским, Сатана (читай Чернобог) поганит душу человека, созданного Богом, собственно и по христианским догматам это так. По другому мифу, приведённому Афанасьевым Сатана (Чернобог) создал человека из пота Бога. Похожий миф есть в Лаврентьевской летописи. Чернобог - сотворец Мира. В мифологии балтов черного бога именуют Виелоной, Велнсом или Велсом, что собственно и означает "чёрт", "дьявол" - он постоянный противник Громовержца и владелец мира мертвых.

Ярило

Ежегодно, апрель у славян начинался весенними праздниками возрождения жизни. В селениях славян появлялся молодой рыжеволосый всадник на белом коне. Он был одет в белую мантию, с венком из весенних цветов на голове, в левой руке он держал ржаные колосья, босыми ногами понукал своего коня. Это — Ярило. Его имя, образованное от слова «яр», имеет несколько значений: 1) пронзительный весенний свет и тепло; 2) юная, стремительная и неуправляемая сила; 3) страсть и плодородие. Народ гуцулов, карпатских горцев, весну называет ярью, а у костромичей яр — жар и пыль. Яр — это и стремительно несущийся во время весеннего половодья поток воды. Ярый означает вспыльчивый, разъяренный. Ярица — поле пшеницы. Словом, все в это время предается буйным радостям жизни, иногда даже чрезмерным и небезопасным.
На празднике для Ярилы выбирали невесту и нарекали ее Ярилихой. Девушку одевали во все белое, голову украшали венком и, привязав к одиноко стоящему дереву, водили вокруг нее хороводы, пели песни:
Волочился Ярило по всему свету,
Полю жито родил,
Людям детей плодил,
Где он ступит,
Там жито стеной,
А куда взглянет,
Там колос зацветет. Второй раз Ярилу чествовали ближе к середине лета. Молодежь собиралась за селением, на специальном месте — «ярилиной плешке». Здесь весь день шумело гуляние, народ угощался, пел, танцевал и чествовал юношу и девушку в белых
одеждах, украшенных бубенцами и яркими лентами, — Ярилу и Ярилиху.
С наступлением темноты зажигали многочисленные «ярилины огни». Иногда празднества заканчивались «похоронами» Ярилы и его невесты — соломенные чучела с масками из глины выносили в поле и оставляли там или бросали в воду. Этим люди будто говорили: «Побесились и хватит, пора и честь знать». Да и некогда больше было веселиться и плясать — с каждым днем прибавлялось все больше работы в поле.
Имя Ярилы сохранилось в названиях многих славянских селениях. Это Яшиовичи, Ярыловая роща и река Ярынь в Белоруссии, Ярилово поле в Костромской области, Ярилова долина во Владимирской области.
На Ярилиной неделе особенно неотразимую силу имеют всевозможные любовные заговоры — на присуху и на отсуху, на зазнобу да на разгару. Лихие люди, умышляющие злобу на своего ближнего, «вынимают след» у него в эти дни, и, по народному преданию, это является особенно действенным средством.
Много людей были и остаются тезками юного, безрассудного и бесшабашного бога весны. Это — Ярополк, Яромир, Ярослав и Ярослава, Ярина.

Богини

Берегиня

Некоторые понятия славянской мифологии восходят к такой глубокой древности, что трудно и даже порою невозможно определить, как и почему они стали называться именно так и какую роль играли в жизни наших предков. Это некие безликие силы: берегини, упыри, навьи. Возможно, между ними даже не было четкого разграничения на благодетельных и вредоносных, они почитались с одинаковым рвением.

Постепенно формировались более четкие образы богов и богинь, приобретая конкретный облик. Поклонение берегиням стало сочетаться с поклонением Роду и Мокоши - покровителям плодородия.

Древние славяне полагали, что Берегиня - это великая богиня, породившая все сущее. Ее повсюду сопровождают светозарные всадники, олицетворяющие солнце. К ней особенно часто обращались в период созревания хлебов - это указывает на принадлежность богини к верховным покровителям человеческого рода.
Некоторые ученые считают, что название «берегиня» сходно с именем громовержца Перуна и со старославянским словом «прегыня» - «холм, поросший лесом». В свою очередь, это слово родственно слову «брег», «берер». А ведь ритуалы по вызыванию, заклинанию берегинь свершались обычно на возвышенных, холмистых берегах рек.

Пожалуй, не менее значимо здесь слово «оберег». Ведь великая богиня должна была оберегать созданных ею людей!

Постепенно наши предки уверовали, что берегинь живет на свете множество, обитают они в лесах. Культ великой Берегини был представлен березой - воплощением небесного сияния, света, поэтому со временем именно береза стала особо почитаться на «русалиях»: древних языческих празднествах в честь берегинь - лесных русалок.

Согласно народным поверьям, в берегинь обращались просватанные невесты, умершие до свадьбы. Например, те девушки, которые покончили с собой из-за измены коварного жениха. Этим они отличались от русалок-водяний, которые всегда живут в воде, там и рождаются. На Русальной, или Троицкой, неделе, в пору цветения ржи, берегини появлялись с того света: выходили из-под земли, спускались с небес по березовым ветвям, выныривали из рек и озер. Они расчесывали свои длинные зеленые косы, сидя на бережку и глядясь в темные воды, качались на березках, плели венки, кувыркались в зеленой ржи, водили хороводы и заманивали к себе молодых красавцев. Каждый парень был для берегини утраченным женихом, и многих они свели с ума своей красотой и жестокостью.

Но вот заканчивалась неделя плясок, хороводов - и берегини покидали землю, чтобы опять вернуться на тот свет. В день Ивана Купалы люди устраивали им проводы: веселились, надевали маски животных, играли на гуслях, прыгали через костры.

Девана

Девана (Зевана, Дзевана), в славянской мифологии богиня охоты, жена бога лесов Святобора. Девану древние славяне представляли в облике красавицы, одетой в богатую кунью шубу, отороченной белкою; с натянутым луком и стрелами. Вместо епанчи (верхней одежды) накинута медвежья шкура, а голова зверя служила шапкою. У ног прекрасной богини Деваны лежала рогатина, с какой ходят на медведя и нож. Она опекала лесных зверей, учила их избегать опасности, переносить суровые зимы.
Зевану почитали охотники и звероловы, моля ее об удаче, а в благодарность приносили в ее святилище часть своей добычи. Именно она посылала удачу охотникам, помогая им побеждать в схватке с медведем или волками.
Своим пристрастием охотиться именно в лунные ночи Зевана отчасти напоминает греческую Артемиду, богиню охоты.

Доля и Недоля

Русское слово «Бог» родственно индийскому bhagas, где «bhag» означает «делить». То есть Бог — высшее существо, наделяющее нас, смертных людей, особыми дарами, счастьем. Слова богатый (на санскрите — бхагават) и богатырь имели смысл: бог одарил их благополучием или силой. Наоборот, отрицательная частица означала, что бог не дал счастья этому человеку и потому он убогий (бедный, болезненный слепой, калека), небога (бедняк, сирота) или вовсе небожчик (покойник).
В декоративных украшениях даже на православных храмах изображали двух рожаниц - счастливую Долю и лихую Недолю (Храм Спаса на Ильине, Великий Новгород и др.)
Судьба слепа, говорили: «Лентяй лежит, а Бог для него долю держит», — то есть ее получают не за заслуги, а по случайному выбору. Считалось, что от судьбы не уйдешь, но все же ее можно было улучшить или ухудшить с помощью определенных ритуалов. Например, не следовало проходить под поваленным деревом — «долю себе убавишь». Существовал ежедневный обычай, когда главный в семье подтверждал долю домочадцев: нарезал каравай и вручал каждому его часть, большую или меньшую. Часто герои сказаний отправлялись в дорогу, чтобы свою долю найти, то есть изменить ее на лучшую.
Но Доля бывает разной, уж кому какая выпадет, когда человек появляется на свет: в лихую годину или в счастливый час. Слово счастье имеет в виду часть высшего дара, большего или меньшего. А доля — не только судьба, которой наделяют, но и богиня, воплощенная идея Всевышнего.
Идея судьбы-слуги была известна еще в Древнем Египте, где каждый человек, когда подходил срок отправляться в мир иной, прихватывал с собой куколку — ушебти (у богатых египтян их было несколько). На том свете, как и на этом, нужно было работать — возделывать поля. Ежедневно боги-смотрители устраивали перекличку, а за душу умершего откликалась его ушебти. Она же и работала потом без устали за хозяина, пока тот отдыхал в тенечке.
В Риме Доля называлась Фортуной и имела такое же значение.
Позже, в христианские времена, Доля и Недоля, Счастье и Злосчастье стали восприниматься как две силы, влияющие на человека: светлая — ангел, стоящий за правым плечом, и темная — черт, выглядывающий из-за левого плеча. Потому-то, когда случится что-то плохое, в этом видят проделки черта и трижды плюют на него через левое плечо.

Жива

Жива, Живана, Сева - олицетворение плодоносной силы, юности, красоты всей природы и человека - то есть весны. Некоторые полагали ее матерью Перуна, Бодана и Пекленца (покровителя адского пламени).
Жива властвует, когда зеленеют, расцветают поля и леса, сады и огороды, когда люди, очнувшись от унылого зимнего сна, словно впервые видят красоту весенней природы, красоту расцветающей молодости, впервые познают прелесть любви и нежности.
Именно весной можно увидеть Живу или Живиц, ее молоденьких прислужниц: в виде прекрасных дев они реют над землею, бросая на нее такие ласковые взгляды, что она еще пуще цветет и зеленеет.
Кукушка принималась нашими предками за воплощение Живы. Прилетая из Ирия, из той заоблачной страны, откуда исходят души новорожденных, куда удаляются усопшие и где пребывают девы судьбы, кукушка считает часы рождения, жизни и смерти.
Все арийские народы видели в круговороте времен года модель жизни. От беззаботной весенней юности к зрелому лету, от заслуженной осени к зимнему увяданию и смерти — такие же циклы проживает человек, семья, племя, государство. Но многое можно попытаться предугадать, как бы заглянув в будущее. Например, задать вопрос: «Сколько мне осталось жить?» — и сосчитать, сколько раз прокукует кукушка. Эта птица у древних индусов провозглашала решения бога Индры, кому сколько жить, у германцев — служила громовержцу Тору, у греков в нее превращался сам Зевс
О верованиях славян рассказано в польской хронике: «Божеству Живе было устроено капище на горе, названной по ее имени Живец, где в первые дни мая благоговейно сходился многочисленный народ к той, которую считал источником жизни, долговременного и благополучного здравствования. Особенно приносили ей жертвы те, которые слышали первое пение кукушки, предсказывавшей им столько лет жизни, сколько раз повторится ее голос. Думали, что высочайший владыка Вселенной превращался в кукушку и сам предвещал продолжение жизни...» Известно, сколько значимых слов связано с древними богами — Родом и Ладой, но тем более это относится к самой Жизни (еще ее именовали Живой) — славянской богине поздней весны и лета. Богиня Жива была животворящей, то есть воскрешающей не только умершую на зиму природу, но и чувства людей. Слово «жизнь» раньше звучало как «живот» и означало: 1) тело; 2) существование; 3) имущество. От него произошли названия: основной еды славян — жита, пшеницы; дома — жилья; богатой жизни — житухи; скота — животины, живности, целебных, заживляющих, лекарств и многого другого. Наоборот, слова с отрицательной приставкой к слову жизнь имели зловещий характер. Например, нежить — смертельная болезнь и духи смерти. Забегая наперед, скажем, что Живе — Жизни противостояла Мара —Смерть, которая накрепко была связана с противоположными лету понятиями: зимой, холодом, тьмой и злом. Конечно, жизнь быстротечна, но насколько, могла подсказать только вещая птица богини Живы — кукушка. Она же предвещала начало лета и сопутствующих ему гроз. По ее голосу гадали о том, насколько удачным будет замужество, удастся ли собрать хороший урожай. И ни у кого не возникало вопроса, откуда она может знать будущее. Верили, что птицы по весне прилетают из Ирия — небесного рая, где они пережили холода, а тем, кто обитает рядом с богами, ведомы секреты будущей жизни. Древние римляне с уважением рассказывали о своих учителях и предшественниках — этрусках. Жрецы этого народа умели по различным явлениям природы предугадывать будущее. А поскольку этруски — этнически близкий слвянам народ, то можно предположить, что их волхвы гадали о грядущем и по голосу кукушки. Как и славяне.

Лада

Лада - славянская богиня любви и красоты. Именем Лада древние славяне называли не только изначальную богиню любви, но и весь строй жизни — лад, где все должно было ладно, то есть хорошо. Все люди должна уметь ладить друг с другом. Жена называла любимого ладо, а он ее — ладушкой. «Лады», — говорят люди, когда решили какое-то важное дело, а в древности ладником называли уговор о приданом: лады — помолвка, ладило — сват, ладканя — свадебная песня.
И даже оладьи, которые пекли по весне в честь возрождающейся жизни, от того же корня.
Тогда же пели:
Благослови, мати,
Ой мати Лада, мати!
Весну закликати...

И, конечно, мать Любовь давала свое благословение людям на призывание весны. Богиня Лада была известна многим европейским народам.
Литовцы и их соседи, летты, во время купальских празднеств славили Ладу. Они пели: «Lada, Lada, dido musu deve!» («Лada, Лада, великая наша богиня!») — и приносили в жертву белого петуха.
Когда в XII веке до н. э. дорийцы завоевали Грецию, то они принесли с собой культ Лады, чье имя на их языке означало Госпожа. С тех пор наша Лада прочно поселилась в древнегреческой мифологии, она даже раздвоилась, став, в первую очередь, титанидой Лето (в Риме ее называли Латоной), матерью Аполлона и Артемиды. Интересно, что Лето и ее дети оказывали помощь троянцам (родственному предкам русов народу) против ахейцев. Затем она же воплотилась в возлюбленную Зевса — Леду, родившую близнецов Диоскуров.
Почему мы можем утверждать, что Лето и Леда это и есть славянская Лада, что у них общего, кроме сходства имен? Во-первых, все три богини были связаны с культом белого лебедя, священного животного Лады, имя которой
означало, кроме прочего, «лебедушка». Зевс именно по этой причине явился к Леде в виде белого лебедя. А литовцы приносили в жертву Ладе белого петуха как замену лебедя (в самом деле, сложно было в те времена в Литве найти лебедей). Обе гречанки, Лето и Леда, родили божественных близнецов, а у Лады тоже была двойня — Лель и Полель. Но в славянских землях Ладу почитали более, чем где-либо. Сохранились сведения о том, что в дохристианские времена в нижней части Киева, на Подоле, стоял величественный храм Лады. В центре стояла статуя божественно красивой женщины в розовом венке. Ее золотые волосы были украшены речным жемчугом, а длинное русское платье, перехваченное в талии золотым поясом, покрывали драгоценные и сложные орнаментальные вышивки. У основания статуи дымились благовония, лежали груды цветов, которые служители ежедневно заменяли новыми букетами.
Здание храма было традиционно построено из «живого» материала — дерева (эта традиция строго соблюдается, например, на Востоке — в Китае и Японии), сплошь покрытого серебряными пластинами. Тысячи горящих свечей отражались в этих серебряных плитах и сполохами освещали все вокруг. Действительно, это было поразительное, неземное по красоте, зрелище.
Мифологи конца XVIII и первых десятилетий XIX столетия (Попов , Чулков , Кайсаров ) не сомневались в ее существовании, приняв без проверки показания о ней Иннокентия Гизеля , который в своем "Синопсисе" говорить: "четвертый идол Ладо; сего имеяху бога веселия и всякого благополучия, жертвы ему приношаху готовящиеся к браку, помощию Лада мняще себе добровеселие и любезно житие стяжати". Гизель черпал свои сведения о языческих богах из книг польских историков Кромера и Стрыйковского. Кромер, в свою очередь, повторил домыслы Меховиты о том, что Лада соответствовала у язычников-поляков греческой Леде. В этом Меховита расходится с Длугошем, который утверждал, что у древних поляков Ладо соответствовал римскому Марсу. В настоящее время можно считать доказанным, что Длугош и позднейшие польские историки выводили языческого бога Лада или богиню Ладу из припевки "ладо", встречающейся в народных песнях. Примеры создания мифической личности из непонятой припевки встречаются в мифологии: так, греческий певец Линос обязан своим существованием припевке "ай лену" (ai lenu) финикийских песен. Наследовав богиню Ладу от историков XVI - XVIII веков, наши исследователи мифологии (Афанасьев и другие) старались подтвердить ее существование у славян ссылками на разные источники, оказавшиеся, по исследованию А.А. Потебни ("Объяснения малорусских и сродных народных песен"), весьма сомнительными. Достоверно только то, что припев "ладо" встречается в песнях весенних, летних и свадебных. Формы припева разнообразятся: "Ай дид, ой ладо", "диди-лади, ди-диладушки", "ой диди ладу", "диди ладой", "ой дид ладо", "ладо, ладо, ладо мое" и другие. Как в Саратовской губернии говорят "давайте дидикать", то есть играть хороводные песни, от припева "диди", так сербохорватский припев "ладо" дал производный глагол "ладати", то есть петь песни с этим припевом накануне Юрьева дня. Слово "лада" - старинное русское; в "Слове о полку Игореве" оно встречается в 4-х случаях, в применении к мужу; в нынешних великорусских песнях оно употребляется частью в женском роде ("я ищу себе ладу милую"), частью в среднем ("мое ладо ревниво").

Леля

Леля (Ляля) - богиня весны, дочь богини красоты, любви и плодородия Лады. Согласно мифам, она была неразрывно связана с весенним возрождением природы, началом полевых работ. Богиню представляли себе юной, красивой, стройной и высокой девушкой. Б.А. Рыбаков полагает, что вторая богиня, изображенная на Збручском идоле и держащая в правой луке кольцо - Лада. В фольклоре Лада часто упоминается рядом с Лелей. Эту пару: мать-дочь ученый сопоставляет с Латоной и Артемидой и со славянскими роженицами. Двух всадниц на русских вышивках, за спиной которых иногда изображена соха, расположенных по обе стороны от Макоши, Рыбаков соотносит с Ладой и Лелей (Лялей).
В весенней заклинательной песне есть такие слова, посвященные Леле-Весне:

Едить Весна, едить.
На золотом кони
В зеленом саяни
На сохе седючи
Сыру землю аручи
Правой рукой сеючи.

Цикл весенних обрядов начинался днем прилета жаворонков - 9 марта (22 марта по новому стилю). Люди встречали птиц, выходя на вершины холмов, разжигали костры, парни с девушками водили хороводы. Существовал и особый девичий праздник – ляльник - 22 апреля (5-го мая). Самая красивая девушка, увенчанная венком, сажалась на дерновую скамью и играла роль Лели. По обе стороны от нее ставились приношения (хлеб, молоко, сыр, масло, сметана). Девушки водили хоровод вокруг торжественно восседавшей Лели.
Существование богини Лели и бога Леля основано исключительно на припеве свадебных и других народных песен - и современные ученые вычеркнули Леля из числа славянских языческих богов. Припев, в разных формах - лелю, лелё, лели, люли - встречается в русских песнях; в сербских "кралицких" песнях (троицких) величальных, имеющих отношение к браку, он встречается в виде лельо, лелё, в болгарской великодной и лазарской - в форме леле. Таким образом припев восходит в глубокую древность.
Старинный польский припев лелюм (если он действительно существовал в этой форме с "м") Потебня объясняет через сложение лелю с "м" из дательного падежа "ми", как в малорусском "щом" (вместо "що ми"). В припеве "полелюм" (если он верно передан польскими историографами) "по" может быть предлогом; ср. белорусские припевы: люли и о люлюшки" (Шейн "Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края").
Соображения об этимологическом значении припева лелю и проч. высказаны Вс. Миллером ("Очерки арийской мифологии").

Макошь

Макошь (Мокошь) - Богиня всей Судьбы (кош, кошт - судьба, слог "ма" может сокращенно обозначать слово "мать"), старшая из богинь прях судьбы, а также покровительница женских рукоделий - на Земле; попечительствует женскому плодородию и урожайности, хозяйственности и достатку в доме. Может быть соотнесена с верованиями древних греков в прядильщиц судьбы - Мойр, а так же с германскими пряхами судьбы - Норнами и Фригг - женой Одина, прядущей на своем Колесе. В силу того, что богини - пряхи судьбы в верованиях предстают по трое, ткать Пряжу Судеб Макоши помогают Богини Доля и Недоля, связующие покутными нитями человека с плодами его трудов - добрыми или злыми.
Связана с Землей (в этом ее культ близок к культу Матери Сырой Земли) и Водой (которая здесь также выступает в роли материнской, жизнезарождающей среды).
Покута - то, что связывает начало и конец всякого дела, причину и следствие, делаемое и делающего, творение и творца, намерение и результат и т.п.
Макошь - богиня плодородия, мать урожаев, имеет 12 годовых праздников, иногда изображена с рогами (по всей видимости культ Макоши - и Лунный культ, тогда праздников 13). Характерный женский рогатый головной убор носили еще в 19-ом веке на народных праздниках. Упомянута в русских летописях и многочисленных поучениях против язычества . "Поучение духовным детям" в XVI веке так предостерегает:
"Уклоняйся перед Богом невидимых: людей, молящихся Роду и рожаницам, Перуну, и Аполлону, и Мокоши, и Перегине, и ко всяким богам мерзким требам не приближайся".
Единственная богиня из пантеона кн. Владимира. Матерь богов, возможно, жена или воплощение Велеса-Мокоса-Мокоша, соотносимая с Гекатой (имя употребляют зачастую в мужском роде). "Мамаи же царь... нача призывати боги своя: Перуна, Салманата, Мокоша, Раклия, Руса и великаго своего помощника Ахмета."
"требу кладутъ и творят... Мокошьи диве.... мажютъ Екатию богыню, сию же деву творятъ и Мокошь чтут." Таким образом, Макошь - богиня колдовства и хозяйка Перехода из этого мира в мир Иной.
В нижней ипостаси, возможно, является знаменитой Бабой Ягой (Хель, Кали), в этом случае можно говорить, что она мать ветров и повелительница лесного мира. Изображена на русских вышивках между двух лосих-Рожаниц, иногда изображалась с рогом изобилия. Возможно, Макош является образом древнейшей, еще неолитического происхождения, Богини Матери, которая известна, как "неолитическая Венера". Древнейшая Богиня была подательницей как жизни, так и смерти, изображение ее лица считалось табу, имела большую голову.
День Макоши - Пятница, в православии образ слился с Параскевой Пятницей, т.е. она покровительница хозяек и жен. Один из дней, в который особо чтят Макошь - это ближайшая к 8 апреля Пятница - Провещание Макоши. А также 27 октября, собственно Параскева Пятница.
Ее металл - серебро, камень - горный хрусталь и так.называемый "лунный камень". Зверь Макоши - кошка. Символом этой богини является пряжа, клубок шерсти, веретено, их и приносили на капища. Кумиры Макоши могли быть изготовлены из "женских пород дерева", в первую очередь - из осины. Кумир Макоши зачастую мог быть рогат или иметь в руках рог.
Монах Альберих из Трех Источников в своей "Хронике" XI века (по сообщению А.Френцеля, 1712 г) писал: "II. 1003 г. Император Генрих… подчинил себе винделиков, народ, граничащий с свевами. Эти винделики почитали Фортуну; имея ее идол в знаменитейшем месте. Вкладывали ему в руку рог, полный напитка, приготовленный из воды и меда…" Доля , Среча, Сряшта (серб.), Встреча, Счастье - пряха, помощница или младшая сестра Макоши, матери жребия, Ягишна.
Недоля , Несреча, Несряшта (серб.), Злосчастье - пряха, помощница или младшая сестра Макоши, матери жребия, Ягишна.

Итак, сама Макошь:
1.Богиня всей Судьбы
2.Великая Мать, богиня плодородия, связана с урожаем, имеет 12-13 годовых праздников (и может чествоваться каждое полнолуние)
3.Богиня магии и волшебства, жена Велеса и Хозяйка перекрестков мироздания между мирами.
4.защитница и покровительница хозяек.
5. В нижней ипостаси является знаменитой Ягой, в этом случае можно говорить, что она мать ветров, что жизнь и смерть ей подвластны в равной мере.
6. Хозяйка Живой Природы.

Морана

Морана (Мара, Морена) - могучее и грозное Божество, Богиня Зимы и Смерти, жена Кощея и дочь Лады, сестра Живы и Лели.
Марана у славян в древности считалась воплощением нечистых сил. Она не имела семьи и странствовала в снегах, время от времени навещая людей, чтобы сделать свое черное дело. Имя Морана (Морена) действительно родственно таким словам, как «мор», «морок», «мрак», «марево», «морочить», «смерть».
Легенды рассказывают, как Морана, со злыми приспешниками, каждое утро пытается подкараулить и погубить Солнце, но всякий раз в ужасе отступает перед его лучезарной мощью и красотой.
Её символы - Черная Луна, груды разбитых черепов и серп, которым она подрезает Нити Жизни.
Владения Морены, согласно Древним Сказам, лежат за черной Рекой Смородиной, разделяющей Явь и Навь, через которую перекинут Калинов Мост, охраняемый Трехглавым Змеем...
В противоположность Живе и Яриле, Марена воплощает собой торжество Мари - «Мертвой Воды» (Воли к Смерти), то есть Силы, противоположной Животворящей Солнечной Яри. Но Смерть, даруемая Мареной, не есть полное прерывание Токов Жизни как таковой, а - лишь переход к Жизни Иной, к новому Началу, ибо так уж положено Родом Вседержителем, что после Зимы, уносящей с собой все отжившее, всегда наступает новая Весна...
Соломенное чучело, которое до сего дня кое-где еще жгут во время праздника древней Масленицы в пору весеннего равноденствия время, несомненно, принадлежит Морене, Богине смерти и холода. И каждую зиму она берет власть.
Но даже после ухода Зимы-Смерти с людьми оставались ее многочисленные слуги - мары. По преданиям древних славян, это злые духи болезней, они носят голову под мышкой, бродят по ночам под окнами домов и шепчут имена домочадцев: кто отзовется на голос мары, тот умрет. Германцы уверены, что маруты - духи неистовых воинов. Шведы и датчане считают их душами умерших, болгары уверены, что мары- души младенцев, умерших некрещеными. Белорусы верили, что Морана передает умерших Бабе-Яге, которая питается душами мертвых. На санскрите слово «ahi» означает змей, змея.

Мать Сыра Земля

Мать Сыра Земля - важный персонаж в славянской мифологии с древнейших времен.
Земля представлялась воображению язычника, обожествлявшего природу, живым человекоподобным существом. Травы, цветы, кустарники, деревья казались ему ее пышными волосами; каменные скалы признавал он за кости (заметно созвучие слов «скала» и «скелет»); цепкие корни деревьев заменяли жилы, кровью земли была сочившаяся из ее недр вода. И, как живая женщина, она рождала существ земных, она стонала от боли в бурю, она гневалась, учиняя землетрясения, она улыбалась под солнцем, даруя людям невиданные красоты, она засыпала студеною зимой и пробуждалась по весне, она умирала, обожженная засухой и возрождалась после дождей. И, точно к истинной матери, прибегал к ней человек во всякую пору своей жизни. Помните в сказках? Припадет богатырь к сырой земле - и преисполнится новых силушек. Ударит в землю копьем - и она поглотит черную, ядовитую змееву кровь, воротив жизнь загубленным людям. Кто не почитает земли-кормилицы, тому она, по словам пахаря, не даст хлеба - не то что досыта, а и впроголодь; кто сыновьим поклоном не поклонится Матери Сырой Земле, на гроб того она ляжет не пухом легким, а тяжелым камнем. Кто не захватит с собою в дальний путь горсти родной земли - никогда не увидит больше родины, верили наши предки.
Больные в старину выходили в чистое поле, били поклоны на все четыре стороны, причитывая: «Прости, сторона, Мать Сыра Земля!» 3 «Чем заболел, тем и лечись!» - говорит народная Русь, и советуют старые люди выносить тех, кто ушибся-разбился, на то самое место и молить землю о прощении.
Земля и сама по себе почитается в народе целебным средством: ею, смоченной в слюне, знахари заживляют раны, останавливают кровь, а также прикладывают к больной голове. «Как здорова земля, - говорится при этом, - так же и моя голова была бы здорова!»

«Мать Сыра Земля! Уйми ты всякую гадину нечистую от приворота и лихого дела!» - произносится кое-где еще и теперь при первом выгоне скотины на весенний подножный корм.
«Пусть прикроет меня Мать Сыра Земля навеки, если я вру!» - говорит человек, давая клятву, и такая клятва священна и нерушима. Те, кто братается не на жизнь, а на смерть, смешивают кровь из разрезанных пальцев и дают друг другу по горсти земли: значит, отныне родство их вечно!

А в стародавние годы находились такие ведуны-знахари, что умели гадать по горсти земли, взятой из-под левой ноги желающего узнать свою судьбу. «Вынуть след» у человека всегда считалось самым недобрым умыслом. Нашептать умеючи над этим вынутым следом - значит, по старинному поверью, связать волю того, чей след, по рукам и ногам. Суеверные люди боятся этого как огня! «Матушка-кормилица, сыра земля родимая, - отчитываются от такой напасти, - укрой меня от призора лютого, от всякого лиха нечаянного. Защити меня от глаза недоброго, от языка злобного, от навета бесовского. Слово мое крепко, как железо. Семью печатями оно к тебе, кормилица Мать Сыра Земля, припечатано - на многие дни, на долгие годы, на всю жизнь вековечную!»

«Всю жизнь вековечную» Мать Сыра Земля растит-питает хлеб насущный на благо народное; унимает «ветры полунощные со тучами», удерживает «морозы со метелями», поглощает силу нечистую. Всегда она остается все той же матерью для живущего на ней и ею народа, который своим внукам-правнукам заповедовал любовь и почтение к земле родимой. Как траве-мураве не вырасти без горсти земли, так и русскому народу не прожить на белом свете без земли-кормилицы. Как без пахаря-хозяина и добрая земля - горькая сирота, так и он без земли - что без живой души в своем богатырском теле!

Плодотворная сила солнечных лучей и дождевых ливней, ниспадающих с небесного свода, возбуждает производительность земли, и она, согретая и увлажненная, растит травы, цветы, деревья и дает пищу человеку и животным. Это естественное и для всех наглядное явление послужило источником древнейшего мифа о брачном союзе Неба и Земли, причем Небу придана воздействующая, мужская роль, а Земле - воспринимающая, женская. Летнее Небо обнимает Землю в своих горячих объятиях, как невесту или супругу, рассыпает на нее сокровища своих лучей и вод, и Земля становится чреватою и несет плод: не согретая весенним теплом, не напоенная дождями, она не в силах ничего произвести. В зимнюю пору она каменеет от стужи и делается неплодною; с приходом же весны Земля, по народному выражению, «принимается за свой род».
«Не Земля родит, а Небо», - выражается пахарь пословицею, обозначая тем, что без влияния благоприятных условий, посылаемых небом, земля бессильна дать урожай...

По воззрению южных славян, земля плоская и круглая. На краю света купол неба соединяется с землею.
Землю держит на роге вол или буйвол; время от времени он устает, перебрасывает ношу на другой рог - отсюда и землетрясения.
В подземном мире тоже живут люди, все там устроено по-нашему: те же растения, птицы, животные.
При сотворении мира вся-вся земля была ровная, как луг, но когда Господь рыл русла рек и морей, пришлось ему из песка и камней создать холмы и горы.

У некоторых западнославянских племен Земле покровительствовала Девица-Земина. В ее честь варили пиво и пекли хлеб. Преподносили этот дар богине и говорили: «Земина, разносящая цветы, зацвети житом, пшеницей, ячменем и всяким злаком».

Древнеримский историк Тацит писал о славянах, живших на острове Руен (Рюген): «Они воздают общее поклонение богине земли и верят, что она вмешивается в человеческие дела, посещает народы. Стоит на острове океана нетронутый лес, и в нем хранится священная колесница, покрытая завесой: прикасаться к ней дозволено одному лишь жрецу. Он узнаёт, что богиня присутствует в святилище, и, везомую на колеснице коровами, сопровождает с великим благоговением».
Мужским воплощением Земины был бог Земенник, или Потримп. Пиры в его честь устраивали осенью, когда собран весь урожай. Это был бог плодородия с веселым лицом, он увенчан зеленым венком. В его святилище стоял горшок, доверху полный хлебными зернами. В другом горшке спала священная змея бога, которую поили молоком.

Путешественники древних времен так описывали празднества в его честь: «Когда зерно убрано с полей, люди сходятся в некое место, предназначенное для бесед и сборищ, - мужчины с женами и детьми, со слугами и всеми • своими родичами, объединенные между собой повиновением. Столы, лавки и иные места, на которых они свои беседы отправляют, посыпают травой, поверх которой кладут хлеб, по краям хлеба с двух сторон ставят по две корчаги пива. Затем приносят телят, поросят, домашнюю птицу, каждой твари по паре, потом в жертву богу забивают. И приговаривают: «Это тебе, о Земенник-бог, жертвуем и благодарение производим, ибо нас в этот год в здравии и достатке хранил. Теперь же тебя просим, чтобы нас от огня, от войны, от морового поветрия и от всех врагов наших охранил».

Потом, эти жертвы сварив, празднуют, но прежде чем начнут есть, от каждого блюда отрезая, под стол, под лавки, за печь и во все углы в избе и в сени бросают, говоря: «Это тебе, наш Земенник, жертвуем, бери и ешь, сердечно просим!»

Кострома

Кострома, славянская богиня, дочь Купальницы и Семаргла, сестра Купалы. Есть печальная славянская повесть о двух влюбленных, о Купале и Костроме.
История эта началась на берегах реки Ра, которая приблизительно совпадает с нынешней Волгой, но в древности она была значительно полноводней. Случилось так, что однажды бог Семаргл встретил здесь богиню ночи — Купальницу. Они поженились, у них родились мальчик Купала, названный в честь матери, и девочка Кострома.
По преданию, когда-то давным-давно, в день Купалы к Ра- реке прилетела птица смерти - Сирин. Она пела чудесные песни. Но кто слушал ее - тот забывал обо всем на свете. Он следовал за Сирином в царство Нави. Не послушались Купала и Кострома предостережений своей матери Купальницы, тайком от нее побежали они в чисто полюшко - послушать птицу Сирина, и от того приключилось несчастье.
Судьба разлучила брата и сестру. Младенца Купалу по велению Повелителя Тьмы гуси-лебеди и птица Сирин унесли за тридевять земель. Прошло много лет.
Кострома росла одна и выросла она писаной красавицей. И однажды Кострома, гуляя по берегу реки, сплела венок. Она хвалилась, что ветру не сорвать с ее головы венок. По поверью, это означало, что она не выйдет замуж. За похвальбу боги ее наказали. Ветер сорвал венок и унес на воду, там его подобрал Купала, проплывавший мимо в лодке. Плыл он в ладье, увидел проплывающий мимо венок, да и поднял его, а по обычаям того времени, если юноша брал в руки венок, сплетенный девушкой, то обязан был на ней жениться.
Купала и не возражал — очень ему приглянулась незнакомка. И Кострома полюбила прекрасного юношу с первого взгляда. Сыграли они свадьбу. И лишь после этого боги сообщили Купале, что женился он на собственной сестре! Такой позор можно было смыть только смертью. Бросилась Кострома к темному лесному озеру, нырнула в него с головой, но не утонула, а превратилась в лесную русалку — Мавку. Погиб и ее брат, ринувшийся в костер.
Месть богов удалась, но мало было в том для них радости: вышла она слишком жестокой. Небожители, раскаявшись, решили вернуть Купалу и Кострому к жизни. Но даровать им вновь человеческий облик было нельзя, а потому превратили их в цветок Иван-да-Марья, где желтым, огненным, цветом сияет Купала, сине-фиолетовым, как придонные воды лесного озера, — Кострома.
Раньше этот цветок так и назывался — Купала-да-Мавка. Лишь потом, в христианские времена его переименовали: на 24 июня выпадает праздник в честь Ивана Крестителя, и Купала стал Иваном, а несчастную его сестру (ее чествуют 29 июня) нарекли в честь Богородицы — Марией. Так цветок обрел новое имя — Иван-да-Марья. Он самый главный на обоих праздниках, Купалы и Костромы. Да, и символы очищения от греха остались все те же: огонь, через который парами прыгают влюбленные, и вода, которой поутру умываются.
В Ночь Купалы цветы будут люди рвать
станут петь они, станут сказывать
"Вот трава-цветок - брат с сестрою,
то Купала - да с Костромою.
Братец - это желтый цвет,
а сестрица - синий цвет...
«Книга Коляды»
История Эдипа всем известна,
И эта, пусть, займет
Достойное ей место…

Кострома

И, вот, цветок
Душевных сил дает приток.
Иван-да-Марья – наш урок,
Откройте Миру свой порок:

Жила девочка – Кострома,
Звали ее тогда,
Брат ее был Купала,
Судьба их не разлучала.

Люди приплыли с моря,
В реку зашли и, горе:
Брата украли, тогда,
Стала одна Кострома.

Вдоль по реке пошла
С ветром, поспорив, она.
И надевала венок,
Чтобы он сбросить не смог.

Ветер был очень сердит,
Снять он венок велит –
Крепко на ней он сидит.

Боги разгневались тоже –
Как же так можно, не гоже.
Ветер сдувает венок,
Вот он – печальный итог.

Шхуна идет по реке,
Видят венок в воде.
Смелый моряк молодой,
Поднял венок рукой.

Некуда деться девице,
Парень захочет жениться –
Любит моряк молодой
Красну девицу с косой.

Так поженились они,
Вместе с зори до зори.
Страшную тайну им вскоре,
Боги откроют на горе.

Месть у богов не избыта,
Страшная тайна открыта:
Вышла за брата сестра,
Вместе как муж и жена.

Бедный Купала в костер,
Пригнул за этот позор,
Быстро дошла Кострома
С камнем до озера дна.

Сжалились боги над ними,
Слишком мы строгими были:
К жизни их надо вернуть,
Но не возможен тот путь.

Что же, сберечь их решили,
К жизни в цветке возродили,
Люди цветок полюбили.

Желтый был братом – Купалой,
Синий звался Костромой.
Жизнь их в цветке расцветала,
Он – Кострома-да-Купала.

Жизнь их названье меняла,
Стал, вдруг Иваном Купала.
В годы христианства назвали,
И Кострома стала Марьей…

Магура

Дочь громовержца Перуна, облачная дева - прекрасная, крылатая, воинственная, Магура сродни скандинавской валькирии. Сердце ее навеки отдано ратникам, богатырям. На поле брани Магура подбадривает сражающихся воинственными кликами, ее золотой шлем сверкает на солнце, вселяя радость и надежду в сердца. Ну а если воин пал от удара вражеского меча или пронзенный стрелою, Магура осенит его своими крылами, коснется охладелых уст - и даст выпить воды из золотой чаши. Отведавший живой воды Магуры отправится в Ирий, в райские чертоги, - для жизни вечной, где и средь неземного блаженства вечно помнит он последний поцелуй Магуры.
Я ратник твой. Защитник твой.
Я - воин. Я отступить пред ворогом - не волен.
О Родина, прощай! Уж свищет сеча,
И кони ржут, и окоем дрожит,
И вражий стан калены стрелы мечет,
И воронье погибель ворожит.
И предки в небесах взирают хмуро,
И ведаю: грядет мой смертный час,
И вижу: приближается
Магура Крылатая, дабы ободрить нас.
И сдавливая дланью злую рану,
Вонзившую, как вепрь, в меня клыки,
Я упаду сейчас: хребтом Урала,
Клинком Непрядвы, воинством тайги,
Озер щитами и копьями нив
Тебя от басурманов заслонив.
Истлеет под сосной мой шлем пернатый,
Травою зарастут мой меч и щит...
Душа моя в объятиях крылатой
Магуры в светлый Ирий отлетит.

Демоны

Аспид

По поверьям древних, Аспид - это чудовищный крылатый змей, который имеет птичий нос и два хобота, крылья у него пестры и горят-переливаются, словно самоцветные камни. По некоторым сказаниям, впрочем, монстр непроглядно черен. Отсюда выражение «аспидно-черный цвет». В какие края повадится летать Аспид, те места опустошит. Живет он в каменных горах, а по другим сказаниям - на мрачном, суровом, лесистом севере, и на землю никогда не садится: только на камень. Его невозможно убить стрелой, можно только сжечь...

Аспид напоминает и Змея Горыныча из русских сказок, и василиска - чудовищного змия, убивающего одним взглядом, и Ехидну - деву змееголовую, которая, по античному преданию, родила от Геракла Артоксая, Липоксая и Колоксая - трех родоначальников скифских племен, а значит, отчасти и прапредков славян.

Славянские мифы
Как-то раз прошел по земле славянской страшный слух: летит из мрачных, холодных северных стран крылатая змея Аспид, и нету от нее пощады ни старому, ни малому: кого когтями не укогтит, того клювом склюет, а кого ядом не отравит, того огнем сожжет. Собрались славянские вожди и стали думать, как беду избыть. Решили выставить могучее войско, но волхв-обаянник, которого пригласили на совет, только головой покачал:

- Что огненной змее кожаные или деревянные щиты? Они только против стрел хороши, а гореть будут, как дрова. Нет, тут нужно что-то похитрее придумать. Дайте мне три дня и три ночи, а если не найду решения, принесите меня в жертву Чернобогу. Не иначе, Аспида на нас он наслал, может, умилостивит его моя смерть.

Думал обаянник три дня и три ночи, испрашивал совета у богов. Молчали боги. Никто не верил, что возможно спастись от Аспида! Жрецы на черном капище уже вострить ножи начали, кровь во имя Чернобога пролить. Но вот приходит обаянник к вождям и говорит:

- Созовите всех кузнецов и отдайте им приказ выковать десять медных труб и сто железных клещей. И дайте мне в подмогу самых сильных силачей и умелых трубачей. Открыли мне добрые боги три тайны и указали, как от Аспида спастись.

Приказал обаянник выкопать на подступах к селениям глубокую и широкую яму, обмазать ее суглинком и накрыть тяжелыми камнями. На дне в железном чане разложили костер, а среди бревен оставили малое отверстие. А сам волхв с силачами и трубачами-помощниками залез в эту яму и притаился.
И вот задрожала земля, пригнулись к земле леса - летит Аспид. Завидев вдали селения, издал Аспид радостный шип, как вдруг... вдруг из-под земли громко, оглушительно затрубили трубы.

А первая тайна, которую боги открыли обаяннику, была такая: боится Аспид только гласу трубного. И тут уж теряет он всякий разум и готов на все, чтобы истребить трубачей и заставить трубы замолчать. Почуял Аспид, что звук раздается из ямы, заложенной бревнами, сел на них и ну совать голову в щель. А оттуда раскаленные щипцы высунулись - и вцепились ему в шею, в лапы, в крылья. Одни щипцы остынут - помощники обаянника накаляют другие. И снова и снова... Это и была вторая тайна, которую открыли волхву добрые боги: Аспид никогда не сядет на голую землю - только на камень. Третья же тайна: чудовище это никак нельзя истребить иначе, как только сжечь.

Так оно и произошло. С тех пор Аспид более никогда не тревожил славянские земли!

Волкодлак

Волкодлак, вурколак, оборотень, в славянской мифологии человек, обладающий способностью превращаться в волка, для чего ему нужно было кувыркнуться через пень, либо вбитый в землю осиновый кол или нож. Люди верили, будто человека можно было заколдовать и превратить не только в волка, но и в медведя, которые затем способны обернуться собакой, кошкой или пнем. Приметой волкодлака являлась шерсть на теле, а от настоящих волков он отличался тем, что задние ноги в коленях у него сгибались вперед, как у человека. По старинным преданиям, волкодлаки под час затмения съедали луну или солнце. Люди верили, что волкодлаки превращались в упырей. Представления о волкодлаках восходят к глубокой древности. Самый удивительный и таинственный герой русского эпоса, Волх Всеславлич, умел принимать образ волка и рыскать по дремучим лесам, одолевая в одно мгновение невероятные
расстояния, так что могло показаться, будто он находится в нескольких местах одновременно. В «Слове о полку Игореве» князь Всеслав «рыщет волком в ночи». Мощь волкодлаков бывает такова, что они вызывают лунные затмения во время своих превращений! Скажем, в Кормчей книге (список 1282 г.) повествуется о волкодлаке, который «гонит облака и изъедает луну».
Оборотням помогает чудодейная тирлич-трава. А еще, чтобы превратиться в волка, надо слева направо перекинуться через двенадцать ножей (в некоторых сказаниях - через один, заговоренный, а женщины принимают образ волчиц, перекинувшись через коромысло), воткнутых в осиновый пень или в землю. Когда захочешь снова стать человеком - перекинуться через них справа налево. Но беда, если кто-то уберет хоть один нож: никогда уже волкодлак потом не сможет обернуться человеком.

На такой случай лучше волкодлаку остеречься особым заговором:
«На море на Окияне, на острове на Буяне, на полой поляне светит месяц на осинов пень, в зелен лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый; а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит. Месяц, месяц, золотые рожки! Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гада, чтобы они серого волка не брали и теплой бы шкуры с него не драли. Слово мое крепко, крепче сна и силы богатырской».

Волкодлаки бывают не добровольные, а принужденные. Колдуны по злобе могли обернуть волками целые свадебные поезда! Иногда такие несчастные волки живут отдельной стаей, иногда общаются с другими дикими зверями. По ночам они прибегают под свое селение и жалобно воют, страдая от разлуки с родными. Вообще они стараются держаться поближе к человеческому жилью, потому что боятся дремучего леса, как и положено людям.

Сделаться волком мог против воли и тот человек, которого «по ветру» прокляла мать.
Утешает то, что такому зверю можно вернуть прежний образ - конечно, если распознать его среди настоящих волков. Для этого нужно накрыть его кафтаном или накормить освященной в церкви или благословленной едой.

После смерти волкодлак может сделаться упырем, злобным мертвецом. Чтобы этого не произошло, надо зажать ему рот (пасть) двумя серебряными монетами.
Образ волкодлака, оборотня, живет в мифологии многих народов. У славян — это болгарский вълколак, польский вилколенк, сербскохорватский вуходлак и чешский влкодлак, у англичан это беовульф, у немцев - вервольф. Очевидно, в глубинной памяти народной сохранился древнейший обряд почитания волка, когда жрецы переодевались в волчьи длаки (шкуры), чтобы чествовать свое серое божество.
Впрочем, совсем не исключено, что наши предки все обладали врожденной, но позднее утраченной способностью к ликантропии (так на языке науки называется оборотничество людей в волков и обратно). И, возможно, не погрешил против истины Геродот, упоминавший в своей «Истории» о праславянах-неврах: «Эти люди, по-видимому, оборотни. Ведь скифы и эллины, которые живут в Скифии, говорят, что раз в год каждый невр становится волком на несколько дней и затем снова возвращается в прежнее состояние».

​

​

​

​

 

Существа
​

Алконост

Алконост - это чудесная птица, жительница Ирия - славянского рая.

Лик у нее женский, тело же птичье, а голос сладок, как сама любовь. Услышавший пение Алконоста от восторга может забыть все на свете, но зла от нее людям нет, в отличие от ее подруги птицы Сирин. Алконост несет яйца «на крае моря», но не высиживает их, а погружает в морскую глубину. В эту пору семь дней стоит безветренная погода - пока не вылупятся птенцы.

Славянский миф об Алконосте сходен с древнегреческим сказанием о девушке Алкионе, превращенной богами в зимородка.
Заветное желание
Кaк-тo раз молодой птицелов с вечера навострил поставухи - сети на перепелок, а утром отправился их проверять. Пришел на конопляник, куда слеталось множество птиц, - и не поверил своим глазам: в силках билась прекрасная девушка. Лик у нее был женский, а тело птичье.

Потемнело в глазах юноши от ее красоты.

- Как зовут тебя - спрашивает.

- Алконост, - отвечала она.

Хотел было птицелов поцеловать пленницу, но дева закрылась руками-крыльями и принялась плакать и причитать, уверяя, что после того, как поцелует ее человек, она навсегда утратит волшебную силу и больше никогда не сможет взлететь в небеса, а на земле ей придет погибель.

- Отпусти меня, - говорила птицедева, - а взамен проси чего хочешь, исполню любое твое желание!

Задумался юноша: чего пожелать? Богатства? - оно иссякнет. Любви красавиц? - они изменят...

- Хочу при жизни изведать райского блаженства! - воскликнул наконец птицелов. В тот же миг зашумело в его ушах, потемнело в очах, земля ушла из-под ног и засвистел вокруг ветер. Через миг он увидел себя в светлой и необыкновенной стране. Это был Ирий - небесное царство по ту сторону облаков. В Ирии обитали крылатые души умерших. Кругом благоухали поющие цветы, струились ручьи с живой водой. Алконост пела сладкие песни, от которых на земле наступала ясная солнечная погода. Все кругом было прекрасно, и юноша понял, что достиг предела своих желаний.

Однажды он задремал под деревом, но был разбужен вороном.

- Что ты делаешь в Ирии, бескрылый? Что ищешь среди мертвых, живой? Ты еще не изведал любви и счастья, которые отмеривает судьба полной мерою, зачем же поспешилдобровольно проститься с радостями жизни? Немедленно возвращайся в родные края!

Спохватился птицелов. Сказать по правде, безделье начинало ему надоедать, здешние летающие красавицы не обращали на него внимания, а яблочки райские уже приелись. Но ведь не станешь ловить в раю райских птиц, чтобы сварить себе похлебку!

- Я бы рад воротиться, - сказал он робко. - Но как отыскать дорогу обратно?

- Так и быть, - ворчливо каркнул ворон, - я тебя выведу в мир людей. В награду за то, что твой прапрадед - тоже прицелов - выпустил меня однажды из сетей.

- Прапрадед? - не поверил юноша. - Но как же... когда же... быть того не может!

- Может, может, - кивнула вещая птица. - Разве ты не знаешь, что мы, вороны, живем триста лет? Теперь закрой глаза и возьмись за мой хвост.

Юноша зажмурился покрепче... засвистели ветры вокруг него... и через миг он ощутил под ногами твердую землю. Открыл глаза - и оказался на той же самой поляне, где перепелки клевали коноплю.

Он воротился домой, дожил до глубокой старости и лишь на исходе жизни рассказал внукам об Ирии - райской обители, куда его завлекла сладкими песнями птицедева Алконост.

Арысь-поле

Арысь-поле - один из самых древних образов славянской мифологии. Сказочный сюжет о матери-рыси был даже более распространен, чем мотив утопления красавицы и превращения ее в рыбу или русалку.

Рысь - вообще таинственное животное. Причем это не обязательно реальное существо. Например, рысью становится волчица, которая принесет потомство пять раз. То есть матерая волчица приобретает какие-то особенные, может быть, даже волшебные черты.

Некоторые мифы и сказки рисуют рысь настолько храброй, что она одна осмеливается нападать на медведя, только вставшего из берлоги. При этом мифы превозносят ее заботливость о своих детенышах. Так, один из древнейших способов успокоить плачущего ночью ребенка таков: его надо обнести вокруг очага и на вопрос идущего следом: «Что несешь?» - ответить: «Рысь, волка и спящего зайца!»
Заколдованная мать
У старика была дочь-красавица. Жил он с нею тихо и мирно, пока не женился на одной бабе. А та баба была злая ведьма. Невзлюбила она падчерицу, пристала к старику:
«Прогони ее из дому, чтобы я ее и в глаза не видела!» Старик взял да и выдал свою дочку замуж за хорошего человека. Живет она с мужем да радуется и родила ему мальчика.
А ведьма еще пуще злится, зависть ей покоя не дает. Улучила она время, обратила свою падчерицу зверем Арысь-поле и выгнала ее в дремучий лес. В падчерипыно платье нарядила свою родную дочь и подставила ее вместо настоящей жены. Всем глаза отвела - ведьма же во что хошь, в то и заставит людей поверить! - ни муж, ни люди, никто обмана не распознал.
Ведьмина дочка к ребенку и близко не подходила, не кормила его. Тут старая мамка одна и смекнула, что беда случилась. А сказать боится.
С того самого дня, как только ребенок проголодается, мамка понесет его к лесу и запоет:
Арысь-поле! Дитя кричит, Дитя кричит, есть-пить просит.
Арысь-поле прибежит, сбросит свою шкурку под колоду, возьмет мальчика, накормит. После наденет опять шкурку и убежит в лес.

«Куда это мамка с ребенком ходит?» - думает муж. Стал за нею присматривать и увидел, как Арысь-поле прибежала, сбросила с себя шкурку и стала кормить малютку. Он подкрался из-за кустов, схватил шкурку и спалил ее.
- Ах, что-то дымом пахнет. Никак моя шкурка горит? - говорит Арысь-поле.
- Нет, это дровосеки лес подожгли, - отвечает мамка. Шкурка и сгорела. Арысь-поле приняла прежний вид и обо всем рассказала своему мужу. Тотчас собрались люди, схватили ведьму и сожгли ее вместе с дочерью.

Гамаюн

Птица Гамаюн - посланница славянских богов, их глашатай. Она поет людям божественные гимны и провозвещает будущее тем, кто согласен слушать тайное.

В старинной «Книге, глаголемой Козмография» на карте изображена круглая равнина земли, омываемая со всех сторон рекою-океаном. На восточной стороне означен «остров Макарийский, первый под самым востоком солнца, близ блаженного рая; потому его так нарицают, что залетают в сей остров птицы райские Гамаюн и Феникс и благоухание износят чудное». Когда летит Гамаюн, с востока солнечного исходит смертоносная буря.

Гамаюн все на свете знает о происхождении земли и неба, богов и героев, людей и чудовищ, зверей и птиц. По древнему поверью, крик птицы Гамаюн предвещает счастье.
Гамаюн
Один охотник выследил на берегу озера диковинную птицу с головой прекрасной девы. Она сидела на ветке и держала в когтях свиток с письменами. На нем значилось: «Неправдою весь свет пройдешь, да назад не воротишься!»

Охотник подкрался поближе и уже натянул было тетиву, как птицедева повернула голову и изрекла:

- Как смеешь ты, жалкий смертный, поднимать оружие на меня, вещую птицу Гамаюн!

Она взглянула охотнику в глаза, и тот сразу уснул. И привиделось ему во сне, будто спас он от разъяренного кабана двух сестер - Правду и Неправду. На вопрос, чего он хочет в награду, охотник отвечал:

- Хочу увидеть весь белый свет. От края и до края.

- Это невозможно, - сказала Правда. - Свет необъятен. В чужих землях тебя рано или поздно убьют или обратят в рабство. Твое желание невыполнимо.

- Это возможно, - возразила ее сестра. - Но для этого ты должен стать моим рабом. И впредь жить неправдой: лгать, обманывать, кривить душой.

Охотник согласился. Прошло много лет. Повидав весь свет, он вернулся в родные края. Но никто его не узнал и не признал: оказывается, все его родное селение провалилось в разверзшуюся землю, а на этом месте появилось глубокое озеро.

Охотник долго ходил по берегу этого озера, скорбя об утратах. И вдруг заметил на ветке тот самый свиток со старинными письменами. На нем значилось: «Неправдою весь свет пройдешь, да назад не воротишься!»

Так оправдалось пророчество вещей птицы Гамаюн.

Сирин

Сирин - это одна из райских птиц, даже самое ее название созвучно с названием рая: Ирий.
Однако это отнюдь не светлые Алконост и Гамаюн.

Сирин - темная птица, темная сила, посланница властелина подземного мира. От головы до пояса Сирин - женщина несравненной красоты, от пояса же - птица. Кто послушает ее голос, забывает обо всем на свете, но скоро обрекается на беды и несчастья, а то и умирает, причем нет сил, чтобы заставить его не слушать голос Сирин. А голос этот - истинное блаженство!
Исполнение желаний
Один дровосек во время сильной бури спас дитя птицедевы Сирин. В награду Сирин предложила исполнить любое его желание.

- Хочу видеть то, что ярче солнца и чего не видел никто на земле, - пожелал дровосек.

- Остерегайся впредь подобных желаний, - сказала Сирин. - Не все дозволено увидеть человеку, а на смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь. Но что обещано, будет исполнено.

Не успев моргнуть, дровосек увидел себя в огромной пещере, где горело множество свечей. Время от времени кто-то невидимый гасил ту или другую свечу.

- Что это? - спросил дровосек.

- Это жизни. Горит свеча - жив человек. Ну а погаснет...

- Хочу видеть гасящего! - потребовал дровосек.

- Подумай, человече, прежде чем просить неведомо что, - сказала Сирин. - Я могу тебя озолотить, могу показать красоты всего света. В моей власти сделать тебя владыкою над людьми. Трижды подумай!

Но дровосек был упрям и потому повторил свое желание:

- Хочу видеть гасящего!

Через миг он очутился в непроглядной темноте и наконец понял, что ослеп. Так сбылось страшное пророчество птицы Сирин: «На смерть, как на солнце, во все глаза не глянешь!»

Долго горевал дровосек, став слепым. Но нет худа без добра: довольно скоро он обрел себе и пропитание, и уважение односельчан тем, что начал врачевать наложением рук, а также предсказывать будущее. Случалось, он отвращал людей от дурных деяний, которые те замышляли, или говорил охотнику и рыболову:

- Оставайся завтра дома. Все равно добыча от тебя уйдет, а вот на чужой самострел нарвешься, либо лодка твоя на крутой волне перевернется.

Сначала люди ему не верили, но потом убедились в правоте его пророчеств. Однако более всего трепетали те, кого он призывал к себе негаданно-нежданно и предупреждал:

- Приуготовьтесь к похоронам. Послезавтра ваш Агафон отойдет к праотцам. Предупреждения эти сбывались неукоснительно. А если кто-то отваживался спросить слепого дровосека, от кого он узнает о скором бедствии, тот ответствовал загадочно:

- Я вижу гасящего.

Стратим

Стародавние сказания утверждают, что Стратим-птица - прародительница всех птиц - живет на море-океане, подобно Алконосту. Когда кричит Стратим-птица, подымается страшная буря. И даже если всего лишь поведет она крылом, море волнуется, колышется.
Но уж если взлетает Стратим-птица, тут уж такие валы вздымаются, что потопляет море корабли, разверзает бездны глубочайшие и смывает с берегов города и леса. В этом смысле она подобна Морскому царю. В некоторых сказаниях она помогает герою выбраться с безлюдного острова и долететь до земли - за то, что он спасает и милует ее птенцов. Сохранилось странное и загадочное пророчество: «Когда Стратим вострепещется во втором часу после полуночи, тогда запоют все петухи по всей земле, осветится в те поры и вся земля».
Из «Голубиной Книги»
...Которая птица всем птицам мати?
А Стратим-птица всем птицам мати.
А живет она на Океане-море,
А вьет гнездо на белом камене;
Как набегут гости-корабельщики
А на то гнездо Стратим-птицы
И на ее на детушек на маленьких,
Стратим-птица вострепенется,
Океан-море восколыблется,
Как бы быстрые реки разливалися,
Топит он корабли гостинные,
Топит многие червленые корабли
С товарами драгоценными!
Крылат-Камень
В давние времена шла морем ладья на Соловки из Архангельска. И вдруг средь ясного дня налетела буря великая. Потемнело все кругом, ветер ревет, волны ладью заливают. И тут явилась над волнами Стратим-птица, та, что моря колеблет, и воскричала:

- Выбирайте мне по жребию одного корабельщика в жертву!

А в ладье той несколько воинов плыли в Кемский острог. Один отчаянный был храбрец, настоящий сорви-голова. Крикнул он в ответ Стратим-птице:

- Пусть все погибнем, но тебе не поддадимся. Сгинь, нечисть поганая! - и уж лук боевой натянул, чтобы птицу лютую стрелить.

Но тут поднялась из моря смертная волна выше лесу стоячего, какой даже кормщик бывалый в жизни своей не видывал, а только слыхал про нее от стариков. Сразу смекнул: спасенья от смертной волны никому не будет. Осталось только молитвы читать, да еще неведомо, помогут ли те молитвы!

И в этот миг сын кормщика, отрок Ждан, немой от рождения, вдруг прыгнул за борт в ледяную воду, а она в Белом море всегда ледяная...

Тотчас утихла буря, улеглись волны. Но сколько ни вглядывались люди, ни Ждана в воде, ни Стратим-птицы в небесах так и не заметили.

Прошли годы. И вот нежданно-негаданно объявился в родной Кеми безвестно сгинувший Ждан, но уже не отрок немотствующий, а парень на загляденье: статный, кудрявый, звонкоголосый. Мать его сразу признала по родинке на щеке и по шраму на левой руке.

Стали спрашивать родственники и знакомые, из каких краев явился, где запропастился на столько лет. На все вопросы только улыбался Ждан загадочно да в небеса перстом указывал. Порешили люди, что он малость умом тронулся, и в конце концов отстали с расспросами.

Стал Ждан в праздники да свадьбы по деревням хаживать, на гуслях звонкоголосых наигрывать, сказки да былины сказывать. И про Алатырь-камень, и про Ирий-сад, и про водяных-домовых, и про птицедев прекрасных, кои зовутся Алконост, Гамаюн да Сирин. Только про Стратим-птицу ничего не сказал и не спел, сколько его ни упрашивали!

С тех пор и повелись на Беломорье сказители, былинщики и песнопевцы под гусельные звоны. Но всякий такой краснослов ходил на выучку к Ждану, потому что был он лучшим из лучших.

И вот что еще чудно было: так и не подыскал себе Ждан невесту. Многие девицы по нему вздыхали, кое-кто из вдовушек нарожали от него детишек, таких же кудрявых да синеглазых, но до скончания дней так и остался он холостяком.

А за два года до упокоения своего нанял Ждан целую артель каменотесов, и принялись они на Трехгорбом острове камень преогромный обтесывать, пока не явилась взору птица диковинная с головой девичьей. Там, у подножия каменной птицы, и схоронили Ждана по его последней воле, но слишком много лет прошло с тех пор, от могилы небось и следа не осталось. Унес Ждан с собой загадку Стратим, пощадившей его юность и красоту. А птица та каменная, сотворенная по воле сказителя Ждана, в народе зовется Крылат-камень.

Ховала

Ховалой звалось существо с двенадцатью глазами, расположенными как бы на невидимом обруче вокруг головы. Когда Ховала идет по деревне, то освещает ее подобно зареву пожара. Одни считают его зловредным, другие утверждают, что лучи из глаз Ховалы способствуют росту растений и скотины. Существует поверье, что днем из его очей исторгаются лучи тьмы, и то место, куда они падут, сразу становится невидимым: он как бы «ховает», то есть прячет все вокруг.

Очень напоминает Ховалу огненный дух Жыж. Он постоянно расхаживает под землею, испуская из себя пламя. Если он ходит тихо, то согревает только почву, если же движения его быстры, то производит пожары, истребляющие леса, сенокосы и нивы.
Говорят, что у Жыжа 12 глаз, и когда он решает выбраться на землю и прогуляться по какой-нибудь деревне, то свет его очей освещает все вокруг даже самой темной ночью.

Чехи и словаки Жыжа зовут Жаркооким. От его взгляда все загорается, а скалы рассыпаются в пыль, поэтому он никогда не открывает все свои двенадцать глаз, а смотрит лишь одним, да и то крепко прищурясь.
За волчьей падью, на Стожар-горе
Приехал стрелец из дальних краев наведать свояка, а в деревне бабы голосят, мужики затылки чешут.

- О чем печаль? - стрелец спрашивает.

- Да ночью опять, как о прошлогодье, по деревне Ховала бродил со своими слугами - разбойными молодцами. Унесли все, что плохо лежит. Сети рыболовные с шестов для просушки, упряжь конскую, что в конюшню убрать забыли. Мельницу-крупорушку ручную, что в амбар забыли отнести. Телят-жеребят-козлят увели, которых в хлев не заперли. Уволокли все подчистую!

- А каков он, этот Ховала?

- Да старик седобородый с клюкою. На голове корона, вокруг нее двенадцать глаз огненных: ничто от них не скроется.

- Что ж мужики-то ваши деревенские за добро свое не вступились? - удивляется стрелец.

- Поди вступись, - свояк отвечает. - Лучами из глаз своих Ховала так ослепит - потом три дня будешь незрячим ходить, молочком козьим глаза протирать. Нет управы на Ховалу, нет.

Поразмыслил стрелец и спрашивает:

- Как бы мне, свояк, того Ховалу разыскать?

- И не помышляй. Хоромы его за Волчьей падью, на Стожар-горе. Туда ни пройти, ни проехать. Днем птицы с железными клювами заклевывают неосторожного путника до смерти, ночью волки рыщут, добычу себе кровавую ищут.

- Нам, стрельцам, бояться грех. Ладно, утро вечера мудренее. А к утру приготовь мне, свояк, три дюжины факелов смоляных, да шкуру толстую бычью в чане размочи, да латы железные со шлемом стальным кузнец пусть выкует. Авось найдем управу и на Ховалу, возвернем ваше добро!

Всю ночь ковал деревенский кузнец латы со шлемом, а свояк стрельца факелы готовил да вымачивал в чане бычью шкуру.

Утром облачился в доспехи стрелец, коня вместо попоны шкурою покрыл, факелы в мешок положил и к седлу приторочил. Простился со свояком и отправился в путь-дорогу.

Вот подъезжает уже на закате дня к Волчьей пади. А в небесах-то темным-темно от страшных птиц, каких стрелец и видом не видывал. Кричат они, клюют чужаков носами железными, а поделать с ними ничего не могут: конь бычачьей кожей защищен, от солнца затвердевшей, а на латах и шлеме стрельца клювы ломаются.

Ночь настала. Волки вышли на охоту, глазами люто во тьме сверкают. Поджег стрелец огнивом факел - звери-то и отпрянули: боятся огня, как черт ладана. Так и ехал всю ночь по Волчьей пади отважный стрелец, так и остались они с конем целы и невредимы.

Утром добрались до Стожар-горы, тут, у своих хором, встречает их сам Ховала.

- Зачем припожаловал, гость непрошеный? - спрашивает.

- Отдай добро, кое в позавчерашнюю ночь награбил, - отвечает стрелец, с коня не сходя. По-хорошему отдай. Не то саблей порублю, конем потопчу.

Усмехнулся старик, заиграли, зажмурились двенадцать глаз вокруг его короны - и помутился в глазах стрелецких белый свет. А конь рухнул как подкошенный и всадника придавил.

Очнулся стрелец в горнице, резьбою затейливой изукрашенной. Поднялся, выглянул в окно - батюшки-светы, на дворе уж осень, листья желтеют, паутина летает, журавли клином тянутся к югу. Тут входит в горницу Ховала и говорит с улыбкою:

- Долгонько спал ты, гость непрошеный. Теперь понял, каково невежей быть, хозяину чести не оказывать?

- Прости меня, старче, за горячность. Сам понимаешь: мы, стрельцы, - лихие молодцы. Больно уж людишек деревенских, ограбленных, жалко мне стало!

- Кого ты жалеешь, лихой молодец, жизнью своей понапрасну рискуя? Нерадивых, да нерачительных, да неосмотрительных, да непамятливых, да нехозяйственных. У хорошего-то хозяина все под присмотром, все под замком. А плохо лежащее - моя добыча. Вот я ее и ховаю, прячу. Так предначертано небесами.

Молчит стрелец, не знает, что сказать.

- Ладно, повинную голову меч не сечет, - сказал Ховала мирно. - Верну пожитки деревенские, дабы тебе, храброму стрельцу - лихому молодцу, не краснеть перед людьми за напрасное путешествие. Так и быть!

Вернулся стрелец в деревню с целым обозом разного добра: сетями рыболовными, упряжью конской, мельницей-крупорушкой, телятами-жеребятами-козлятами. А деревенские уж и не чаяли увидеть его живым.

Нечисть
​

Анчутка

Анчутка - одно из самых древних названий черта, беса. Анчутки бывают банные и полевые. Как всякая нечисть, они мгновенно отзываются на упоминание своего имени. Лучше о них помалкивать, не то сей беспятый, беспалый будет тут как тут. Беспятый же анчутка потому, что однажды волк погнался за ним и откусил ему пятку.

Банные анчутки мохнатые, лысые, пугают людей стонами, помрачают их разум. Но очень хорошо умеют изменять свой облик - как, впрочем, и остальная нежить. Полевые росточком совсем крохотные и более мирные. Они живут в каждом растении и зовутся сообразно своему обиталищу: картофельники, конопельники, ленники, овсяники, пшеничники, рожники и т.д.

Впрочем, говорят, в воде тоже есть свой анчутка - помощник водяного или болотника. Он необычайно свиреп и противен. Если у пловца вдруг случится судорога, он должен знать, что это водяной анчутка схватил его за ногу и хочет утащить на дно. Оттого-то еще с древних времен всякому пловцу советуют иметь при себе булавочку: ведь нечистая сила до смерти боится железа.
Смешливая молодка
Жил-был в одной деревне печник, а у него на задворках стояла старая заброшенная баня. Никто к ней и близко не подходил, потому как шла о ней дурная слава: там-де парятся злые духи-анчутки. Но вот однажды печник - разудалый молодец, силач и весельчак - на спор вознамерился в этой бане помыться. Дело было, как водится, вечером, после захода солнца. Истопил он баню, разделся, парку поддал, замочил в горячей воде веничек. А как вытащил, глядь - веник весь в сосульках.
Охватил тут мужика страх. Кинулся он бежать домой в чем мать родила, бледный весь, зуб на зуб не попадает. Наутро братья пошли за его одеждой, а она разодрана в клочья.
С той поры и в доме печника стало неладно: что ни год, отдает богу душу то один, то другой из домочадцев. А по весне - и ночью, и днем - носилась по саду дородная нагая молодка. Только кинутся мужики ее ловить, она шмыг в ту самую баню - и хохочет-заливается. Вломятся в баню, а там пусто. А на рассыпанной золе отпечатались следы, но не женские, а мужские. Да это еще полбеды! Вот пальцы, вот подошва, а пятки нет... Ну да ведь анчутку так и называют - беспятый.
Думал-гадал печник, как избавиться от нечистой силы, да все попусту. Наконец решился он и дом свой сломать, и злополучную старую баньку. Дом перебрал, перестроил заново, бревна банные сжег, а место, где она стояла, солью засыпал. Лишь только после этого отстала нечистая сила.
Банные анчутки
Всякой бане есть свой баенник. Не поладишь - кричит по-павлиньи. У баенника есть дети - банные анчутки: сами маленькие, черненькие, мохнатенькие, ноги ежиные, а голова гола, что у татарчонка, а женятся они на кикиморах, и такие же сами проказы, что твои кикиморы.
Душа, девка бесстрашная, пошла ночью в баню.
- Я, - говорит, - в бане за ночь рубашку сошью и назад ворочусь. В бане поставила она углей корчагу, а то шить ей не видно. Наскоро сметывает рубашку, от огоньков ей видно.
К полуночи близко анчутки и вышли.
Смотрит. А они маленькие, черненькие, у корчаги уголья - у! - раздувают.
И бегают, и бегают.
А Душа шьет себе, ничего не боится.
Побоишься! Бегали, бегали, кругом обступили да гвоздики ей в подол и ну вколачивать.
Гвоздик вколотит:
- Так. Не уйдешь! Другой вколотит:
- Так. Не уйдешь!
- Наша, - шепчут ей, - Душа наша, не уйдешь!
И видит Душа, что и вправду не уйти, не встать ей теперь, весь подол к полу прибит, да догадлива девка, начала с себя помаленьку рубаху спускать с сарафаном. А как спустила всю, да вон из бани с шитой рубахой, и уж тут у порога так в снег и грохнулась.
Что и говорить, любят анчутки проказить, а уж над девкой подыграть им всегда любо.
Выдавали Душу замуж. Истопили на девичник баню, и пошли девки с невестой мыться, а анчутки - им своя забота, они тут как тут, и ну бесить девок.
Девки-то из бани нагишом в сад, и высыпали на дорогу и давай беситься: которая пляшет да поет что есть голосу невесть что, которые друг на дружке верхом ездят, и визжат, и хихикают по-меринячьи.
Едва смирили. Пришлось отпаивать парным молоком с медом. Думали, что девки белены объелись, смотрели - нигде не нашли. А это они, эти анчутки ягатые, нащекотали усы девкам!

Баба-яга

Баба-Яга (Яга-Ягинишна, Ягибиха, Ягишна) - древнейший персонаж славянской мифологии. Первоначально это было божество смерти: женщина со змеиным хвостом, которая стерегла вход в подземный мир и провожала души почивших в царство мертвых. Этим она несколько напоминает древнегреческую деву-змею Ехидну. Согласно античным мифам, от брака с Гераклом Ехидна родила скифов, а скифы считаются древнейшими предками славян. Не зря во всех сказках Баба-Яга играет очень важную роль, к ней порою прибегают герои как к последней надежде, последней помощнице - это бесспорные следы матриархата.
По другому поверью, Смерть передает усопших Бабе-Яге, вместе с которой она разъезжает по белу свету. При этом Баба-Яга и подвластные ей ведьмы питаются душами покойников и оттого делаются легкими, как сами души.
Раньше верили, что Баба-Яга может жить в любой деревне, маскируясь под обычную женщину: ухаживать за скотом, стряпать, воспитывать детей. В этом представления о ней сближаются с представлениями об обычных ведьмах.
Но все-таки Баба-Яга - существо более опасное, обладающее куда большей силою, чем какая-то ведьма. Чаще всего она обитает в дремучем лесу, который издавна вселял страх в людей, поскольку воспринимался как граница между миром мертвых и живых. Не зря же ее избушка обнесена частоколом из человеческих костей и черепов, и во многих сказках Баба-Яга питается человечиной, да и сама зовется «костяная нога».
Так же, как и Кощей Бессмертный (кощь - кость), она принадлежит сразу двум мирам: миру живых и миру мертвых. Отсюда ее почти безграничные возможности.
В волшебных сказках она действует в трех воплощениях. Яга-богатырша обладает мечом- кладенцом и на равных бьется с богатырями. Яга-похитительница крадет детей, иногда бросая их, уже мертвых, на крышу родного дома, но чаще всего унося в свою избушку на курьих ножках, или в чистое поле, или под землю. Из этой диковинной избы дети, да и взрослые, спасаются, перехитрив Ягибишну. И, наконец, Яга-дарительница приветливо встречает героя или героиню, вкусно угощает, парит в баньке, дает полезные советы, вручает коня или богатые дары, например, волшебный клубок, ведущий к чудесной цели, и т.д.
Эта старая колдунья не ходит пешком, а разъезжает по белу свету в железной ступе (то есть самокатной колеснице), и когда прогуливается, то понуждает ступу бежать скорее, ударяя железной же палицей или пестом. А чтобы, для известных ей причин, не видно было следов, заметаются они за нею особенными, к ступе приделанными метлою и помелом. Служат ей лягушки, черные коты, в их числе Кот Баюн, вороны и змеи: все существа, в которых уживается и угроза, и мудрость.
Даже когда Баба-Яга предстает в самом неприглядном виде и отличается лютостью натуры, она ведает будущее, обладает несметными сокровищами, тайными знаниями.
Почитание всех ее свойств отразилось не только в сказках, но и в загадках. В одной из них говорится так: «Баба-Яга, вилами нога, весь мир кормит, себя голодом морит». Речь идет о сохе-кормилице, самом важном в крестьянском обиходе орудии труда.
Такую же огромную роль в жизни сказочного героя играет и загадочная, мудрая, страшная Баба-Яга.
Светящиеся черепа
Жила-была девушка-сиротка. Мачеха ее невзлюбила и не знала, как со свету сжить. Как-то раз говорит она девушке:

- Хватит тебе задаром хлеб есть! Ступай к моей лесной бабке, ей поденщица нужна. Сама себе на жизнь будешь зарабатывать.

- Когда же идти? - спросила девушка.

- Прямо сейчас! - ответила мачеха и вытолкала ее из избы взашей. - Иди и никуда не сворачивай. Как увидишь огни - там и бабкина изба.

А на дворе ночь, темно - хоть глаз выколи. Близок час, когда выйдут на охоту дикие звери. Страшно стало девушке, а делать нечего. Побежала сама не зная куда. Вдруг видит - забрезжил впереди лучик света. Чем дальше идет, тем светлей становится, словно костры невдалеке разожгли. А через несколько шагов стало видно, что не костры это светятся, а черепа, на колья насаженные.

Глядит девушка: кольями поляна утыкана, а посреди поляны стоит избушка на курьих ножках, кругом себя поворачивается. Поняла она, что мачехина лесная бабка - не кто иной, как сама Баба-Яга. Сейчас выскочит из избушки - тут бедняжке и конец придет.

Повернулась бежать куда глаза глядят - слышит, плачет кто-то. Смотрит, у одного черепа из пустых глазниц капают крупные слезы. А девушка наша была добрая и жалостливая.

- О чем ты плачешь, кощь человеческая? - спрашивает она.

- Как же мне не плакать? - отвечает череп. - Был я некогда храбрым воином, да попался в зубы Бабе-Яге. Бог весть, где истлело тело мое, где валяются мои костыньки. Тоскую по могилке под березонькой, но, видно, не знать мне погребения, словно послед- нему злодею!

Тут и остальные черепа заплакали, кто был веселым пастухом, кто девицей-красавицей, кто бортником... Всех сожрала Баба-Яга, а черепа на колья насадила, оставив без погребения.

Пожалела их девушка, взяла острый сучок и вырыла под березой глубокую ямину. Сложила туда черепа, сверху землей присыпала, дерном прикрыла и даже букетик цветов лесных положила, будто на настоящую могилку.

- Спасибо тебе, добрая душа, - слышит голоса из-под земли. - Упокоила ты нас, и мы тебе добром отплатим. Подбери на могилке гнилушку - она тебе путь укажет.

Поклонилась девушка до земли могилке, взяла гнилушку - и ну бежать прочь!

Баба-Яга вышла из избушки на курьих ножках - а на поляне темно, хоть глаз выколи. Не светятся глаза черепов, не знает она, куда идти, где беглянку искать. Свистнула ступу и помело, но они в темноте заплутались и назад вернулись. Так и осталась Баба-Яга без поживы.

А девушка бежала до тех пор, пока не погасла гнилушка, а над землей не взошло солнце. Тут она и встретилась на лесной тропе с молодым охотником. Приглянулась ему девица, взял он ее в жены. Жили они долго и счастливо.
Проливной дождь
БАБА-ЯГА собирается хлебы печь. Задумала старая жениться - взять в мужья рогатого черта - Верхового. Он, известно, галчонок: всем верховодит.

Взгромоздилась на радостях банная нежить: банная нежить в сырости заводится из че- ловеческих обмылков, а потому страсть любопытна. Вот заберется она за Гиенские горы пировать в избушку, насмеется, наестся, все перемутит, всех перепугает, - такая уж нежить.

А как ей весело: старик Домовой на бобах остался - показала Яга ему нос. Тоже жениться на Яге задумал!

Да и дед Домовой в долгу не остался: подшутил над Ягой.

- Бить тебя надо, беспутный, да и обивки-то все в тебя вколотить! - плачет Яга, ходит у печи.

- Бабушка, чего же ты плачешь?

- А как мне, Бабе-Яге, не плакать, не могу посадить хлебы: Домовой украл лопату. И плачет. Не унять Яге слезы: скиснутся хлебы - прибьет Верховой.

- Бабушка, не плачь так горько: мы тебе отыщем лопату. А слезы так и льются - полна капель натекает.

- Эй, помогите! Найдем мы лопату да бросим на крышу: Яга улыбнется - и дождь перестанет.

Бадзула

Бадзула, Бадзюля, в мифологии белорусов нечистый дух, который заставляет людей бродяжничать. Обычно женского рода. Она бродила по обочинам дорог, а ближе к зиме выискивала, к кому бы пристроится.
Вот тогда-то у несчастного хозяина дома начинались неприятности, все из рук валилось. С горя человек принимался пить, пуская на ветер годами нажитое, и, оставшись ни с чем, мог пойти по миру. По народным поверьям для того, чтобы изгнать Баздюлю, нужно было просто-напросто подмести в хате и в сенях, а мусор выбросить в противоположную от заката сторону. Тогда, говорят, можно увидеть Бадзюлю.
Это немолодая женщина со свисающими до живота грудями. На ней лишь грязное рваное покрывало, сквозь прорехи и дыры в ткани виднеется тело, покрытое струпьями.

Баенник

Баня всегда имела огромное значение для славянина. В нелегком климате это было лучшее средство избавиться от усталости, а то и изгнать болезнь. «Баня парит, баня правит, баня все поправит», - говорят до сих пор. Но в то же время это было таинственное место. Здесь человек смывал с себя грязь и хворь, а значит, оно само по себе становилось нечистым и принадлежало не только человеку, но и потусторонним силам. Но ходить мыться в баню должен всякий: кто не ходит, тот не считается добрым человеком. Даже банище - место, где баня стояла, - почиталось опасным, и строить на нем жилое, избу либо амбар, не советовали. Ни один добрый хозяин не решится поставить на месте сгоревшей бани избу: либо одолеют клопы, либо мышь испортит весь скарб, а там жди и нового пожара! За много веков накопилось множество поверий и легенд, связанных именно с баней.

Как и во всяком месте, здесь обитает свой дух. Это банный, банник, байник, баинник, баенник - особая порода домовых, недобрый дух, злобный старикашка, облаченный в липкие листья, отвалившиеся от веников. Впрочем, он легко принимает облик вепря, собаки, лягушки и даже человека. Вместе с ним здесь обитают его жена и дети, но встретить в бане можно и овинников, и русалок, и домовых. Если хочется увидеть нежить в бане, надо зайти туда ночью и, заступив одной ногою за порог, скинуть с шеи крест и положить его под пятку.

Банник со всеми своими гостями и челядью любит попариться после двух, трех, а то и шести смен людей, а моется он только грязной водой, стекшей с людских тел. Свою красную шапку-невидимку он кладет сушиться на каменку, ее даже можно украсть ровно в полночь - если повезет. Но тут уж нужно бежать как можно скорее в церковь. Успеешь добежать, прежде чем банник проснется, - будешь обладать шапкой-невидимкой, иначе банник догонит и убьет.

Вообще в бане надо вести себя осторожно. Например, с крестом в баню не идут; его снимают и оставляют в предбаннике или вовсе дома. Все вообще, из чего моются, считается нечистым: тазы, кадки, ушаты, шайки, ковши в банях. Пить в бане воду, приготовленную для мытья, хотя бы она была чистая, - нельзя.

Если не соблюдать этих правил или появиться в бане не вовремя, баенник накинется, станет бросаться горячими камнями, плескаться кипятком; если не убежишь умеючи, то есть задом наперед, может совсем запарить, а все будут думать, что просто угорел человек.

Он не любит родильниц, которых в старину выводили в баню; но их там нельзя покидать одних. Вообще баенник не прочь злобно подшутить над женщинами, и, заслышав хрип и храп, вой за каменкой или хохот и свист, им надо как можно скорее бежать прочь. Если баба в бане станет браниться и посылать своих детей к черту, баенник может содрать с нее кожу с головы до ног.

Чтобы он не проказил, не вредил в новой бане, в прежние времена приносили в дар черную курицу. Такую курицу, не ощипывая перьев, душили (а не резали) и закапывали под порогом.

Добиваются расположения баенника тем, что оставляют ему кусок ржаного хлеба, густо посыпанного крупной солью. Полезно также оставлять в кадушках немного воды и хоть маленький кусочек мыла, а в углу - веник: баенники любят внимание и заботу!

На ночлег банный пускает в том случае, если путник вежливо попросит у него позволения: «Хозяинушко-батюшко! Пусти ночевать!» Такого прохожего банник охраняет от всякой нечистой силы. Когда леший хотел однажды затаскать человека в бане, банник не позволил:

«Нет, нельзя, он у меня просился!»

У банного хозяина спрашивают разрешения, когда желают истопить баню: «Банный хозяин, дай мне баню истопить!» - и так трижды. В бане нельзя стучать или громко говорить, иначе баенник рассердится и напугает.

Выйдя из бани, ее хозяина надо поблагодарить.

Водяной

Водяной, водяник, водовик, в славянской мифологии злой дух, воплощение опасной и грозной водной стихии. Чаще всего он выступал в облике мужчины с чертами животного - лапы вместо рук, рога на голове, или безобразного старика, опутанного тиной с длинной бородой. Славяне верили, что водяные - это потомки тех представителей нечистой силы, которых бог низвергнул с небес в реки, озера и пруды.
Особенно любит водяной забираться на ночлег под водяную мельницу, возле самого колеса, оттого в старину всех мельников непременно числили колдунами. Однако есть у водяных и свои дома: в зарослях тростника и осоки выстроены у них богатые палаты из ракушек и самоцветных речных камушков. У водяных есть свои стада коров, лошадей, свиней и овец, которых по ночам выгоняют из вод и пасут на ближних лугах. Водяные женятся на русалках и красивых утопленницах. Когда в половодье от весеннего таяния снегов или от долгих проливных дождей выступит река из своих берегов и стремительным напором волн поломает мосты, плотины и мельницы, крестьяне думают, что это водяные подпили на свадьбе, предались буйному веселью и пляскам и в своей гульбе разрушили все встречные преграды. Ну а когда жена водяного должна родить, он принимает вид обыкновенного человека, является в город или деревню, приглашает к себе повивальную бабку, ведет в свои подводные владения, а потом щедро награждает за труд серебром и золотом. Рассказывают, что однажды рыбаки вытащили в сетях ребенка, который резвился и играл, когда его опускали в сетях в воду, но томился, грустил и плакал, когда приносили в избу. Ребенок оказался детищем водяного; рыбаки отпустили его к отцу с условием, чтобы тот нагонял им в сети как можно больше рыбы, и это условие было соблюдено. Впрочем, если водяной идет в люди, пусть и приняв человеческий облик, его легко узнать, потому что с левой полы его постоянно капает вода: где бы он ни сел, место постоянно оказывается мокрым, а начнет причесываться - и с волос струится водица.

В своей родной стихии водяной неодолим, а на земле сила его слабеет. Но уж на реках все рыбы ему подвластны, все бури, штормы и ураганы: он бережет пловца - или топит его; дает рыбаку счастливый улов - или рвет его сети. Случается, что рыбаки, подымая невод, вытаскивают вместе с рыбою и «водяного чуду», который тотчас же разрывает сеть, ныряет - и уводит за собою всю добычу. Один рыбак, завидев, что река несет мертвое тело, взял утопленника в лодку, но, к его ужасу, мертвец вдруг ожил: вскочил, захохотал и бросился в пучину. Так подшутил над ним водяной.

Обыкновенно он ездит на соме, а потому в некоторых местностях рыбу эту, «чертова коня», не советуют употреблять в пищу. Однако пойманного сома не следует бранить, чтобы не услыхал водяной и не вздумал отомстить за него. : При дневном свете водяной большей частью скрывается в глубине, а в ночном сумраке выплывает: то в образе огромной обомшелой щуки, а то в своем истинном виде. Тогда можно увидеть, что при молодой луне волосы его свежи и зелены, будто водоросли, а на исходе месяца - седы. Так же меняется и возраст водяного: при рождении месяца он молод, на ущербе - стар.

Вынырнет водяной лунной ночью из волн, обмотается тиной, наденет на вострую голову шапку из куги (есть такое безлистое водяное растение), оседлает корягу и поплывет проказить. То хлопает по воде ладонью - и звучные удары его слышны далеко по плесу. То среди совершенной тишины вдруг где-нибудь заклубится, запенится вода, из нее выскочит водяное чудо и скроется, а в тот же миг в полуверсте от этого места вновь заклубится вода, вновь выставляется голова водяного... В ночную пору частенько дерутся водяные с лешими, отчего идет по лесу грохот и треск падающих деревьев, громко раздается во все стороны плеск волн.

Над теми людьми, которым судьба определила утонуть, водяной получает таинственную власть, которой ничем нельзя избегнуть, поэтому иные суеверы не решают оказать помощь тонущему: все равно, мол, от судьбы не уйти!

Подобно домовому, который все тащит из соседских кладовых и амбаров в собственный дом, водяной ухитряется переманивать к себе рыбу из чужих рек и озер.

Летом он бодрствует, а зимой спит, ибо зимние холода запирают дожди и застилают воды льдами. С началом же весны, в апреле, водяной пробуждается от зимней спячки, голодный и сердитый, как медведь: с досады ломает он лед, вздымает волны, разгоняет рыбу в разные стороны, а мелкую и совсем замучивает. В эту пору гневливого властелина реки ублажают жертвами: поливают воду маслом, даруют гусей - любимую птицу водяного.

У западных славян водяной назывался Езерним - озерный дух. У него тоже было множество подданных: свитежанки, гопляны и западлинки. Подобно водяницам, они соблазняли неосторожных молодцев своей красотой и увлекали их на дно, чтобы увеличить число подданных Езернима. Возлюбленной его была покровительница горных потоков, которые бегут с вершин в озера, питая их.

Если люди чем-то умудрялись прогневить Езернима, он насылал на них зловредных страшил Чудака и Топельца, а также уродливых водяных дев плюскон, которые до смерти пугали по ночам неосторожных рыбаков. В болото заманивал их Злыдень.

Домовой

Говорят, домовой и до сих пор живет в каждой деревенской избе, да не каждому об этом известно. Зовут его дедушкою, хозяином, суседкою, доможилом, бесом-хороможителем, но это все он - хранитель домашнего очага, незримый помощник хозяев.
Конечно, он может и во сне щекотать, и греметь по ночам посудою, или за печкой постукивать, но делает это больше от озорства. Главное же дело его - досмотр за хозяйством. Домовой видит всякую мелочь, неустанно заботится и хлопочет, чтобы все было в порядке и наготове: подсобит работящему, поправит его промах; ему приятен приплод домашних животных и птицы; он не терпит излишних расходов и сердится на них - словом, домовой склонен к труду, бережлив и расчетлив. Если ему жилье по душе, то он служит этой семье, словно в кабалу к ней пошел.
За эту верность в иных местах его так и называют: доможил. Зато ленивым и нерадивым он охотно помогает запускать хозяйство, мучает людей до того, что давит по ночам чуть не до смерти или сбрасывает с постелей. Впрочем, помириться с рассерженным домовым не трудно: стоит только подложить под печку нюхательного табаку, до которого он большой охотник, или сделать любой подарочек: разноцветный лоскут, горбушку хлеба... Если хозяева своего суседку любят, если живут с ним в ладу, то нипочем не захотят с ним расстаться, даже переезжая в новый дом: поскребут под порогом, соберут мусор в совок - и посыплют его в новой избе, не приметив, как с этим мусором перебирается на новое место жительства «хозяин». Только надо не забывать принести ему на новоселье горшок каши и со всем возможным уважением сказать: «Дедушка домовой, выходи домой. Иди к нам жить!» Кого домовой всерьез не любит, это пьяниц и простоволосых женщин: по его старинным воззрениям, каждая замужняя женщина должна непременно носить платок. А какая рачительная хозяйка ему понравится, о той он денно и нощно печется: во сне наплетет ей на голове несчетно маленьких косичек. Ей хлопотно, поди расчеши потом, а ему радость - приукрасил свою любимицу. Оттого еще зовется он лизун.

Редкий человек может похвалиться, что видал домового. Для этого нужно надеть на себя в Пасхальную ночь лошадиный хомут, покрыться бороной, зубьями на себя, и сидеть между лошадьми целую ночь. Если повезет, то увидишь старичка - маленького, словно обрубочек, всего покрытого седенькой шерстью (даже ладошки у него волосатые), сивого от древности и пыли. Иной раз, чтобы отвести от себя любопытный взор, он примет облик хозяина дома - ну как вылитый! Вообще домовой любит носить хозяйскую одежду, но всегда успевает положить ее на место, как только понадобятся вещи человеку.

Порою домовой до того не терпит, когда за ним подсматривают, что по его указке лошади начинают бить задом по бороне и могут до смерти забить нескромного и любопытного. Гораздо проще домового не увидеть, а услышать: его плач и глухие сдержанные стоны, его мягкий и ласковый, а иногда глухой голос. Иной раз ночью в образе серой, дымчатой кошки навалится на грудь и давит: это он. Тому, кто, проснувшись, поспешит спросить его: «К добру или к худу?» - он ответит человеческим голосом, но тихо, словно ветер листьями прошелестит. Часто гладит он сонных своею мягкой лапою, и тогда не требуется никаких вопросов - и так ясно, что это к добру. Если слышится плач домового, даже в самой избе, - быть покойнику. Когда умирает кто-то из домочадцев, он воет ночью, выражая тем свою непритворную печаль. Смерть самого хозяина предрекает домовой тем, что, садясь за его работу, прикрывает голову его шапкою.

Перед чумою, пожаром и войною домовые выходят из села и воют на выгонах. Если идет большая нежданная беда, дедушка извещает о ее приближении, веля собакам рыть среди двора ямы и выть на всю деревню... Если у трубы на крыше заиграет в заслонку - будет суд из-за какого-нибудь дела и обиды. Обмочит кого-то домовой ночью - заболеет тот человек. Подергает женщину за волосы - остерегайся жена, не вступай в спор с мужем, не то побьет. Загремит домовой в поставце посудой - поосторожнее обращайся с огнем, не урони искру.

К радости суседка скачет, песни мурлычет, смеется; иногда, поигрывая на гребешке, предупреждает о скорой свадьбе.
Особым расположением всякого домового почему-то пользуются куры. Поэтому 14 ноября в его честь устраивают курячьи именины - пекут пироги с курятиной, а корочки бросают в домашний очаг, жертвуя его хранителю - домовому.
Плач домовых
Однажды маленький Чуйко проснулся от того, что послышался ему чей-то тоненький плач. Вскинул голову - нет, тихо в избе, даже младшая сестренка крепко спит. И родители спят. И дед с бабкою. Кто же плачет?

Сунул Чуйко голову под подушку - нет, все равно не уснуть: плач мешает. Разливается он уже на много голосов, да с приговором, с причетом! А может, это на дворе кто-то плачет? Калика перехожий милости просит?

Не выдержал Чуйко, сполз с печки и осторожно, крадучись, выбрался на крылечко.

Пусто во дворе, в небе луна светит. А плач доносится из-за околицы.

Ступил Чуйко босыми ногами в росистую траву и, поеживаясь да подпрыгивая, ринулся со двора. Добежал до околицы - да так и обмер.

Луна высоко поднялась, светло стало, почти как днем, и в этом свете увидал Чуйко каких-то низеньких человечков, которые стояли вдоль околицы и горько плакали на разные голоса. Кто-то из них был похож на крепенького мужичка, кто-то казался старше Чуйкова прадеда. Но все они были одеты по-крестьянски, в рубахи да лапотки. Утирая слезы кулаками, глядели они на небо, и когда Чуйко поднял глаза, он так и обмер, потому что увидал...

Увидел он огромного, в полнеба высотой, всадника на белом коне. Лицо всадника было искажено мученической мукою, потому что его пронзила стрела. Он понукал усталого коня, пытаясь уйти от погони, но она близилась с каждым мгновением, и вот уже Чуйко увидел меховые шапки степняков, разглядел их низкорослых, мохноногих и резвых коней, увидел длинные копья в руках ордынцев. А еще он узнал умирающего всадника. Это был Воля, его отец!

Закричал Чуйко и грянулся оземь без памяти. Рано утром нашла его матушка, которая встала подоить корову да хватилась сына. Кое-как привели мальчишку в сознание. Сначала он только плакал, ни слова сказать не мог, но выпил парного молочка, поуспокоился - и поведал о ночном видении.

К тому времени вокруг полдеревни собралось, и взрослые, выслушав его, молча переглянулись. Они сразу поняли, что видел Чуйко домовых, слышал их причитания. Известно - если домовой плачет ночью, это всегда предвещает беду, а может быть, и смерть хозяина. Что же вещует плач всех деревенских домовушек? И что заставило их, домоседов-доможилов, покинуть свои избы и выйти к околице, рыдать там, словно на пепелище? Уж не грозит ли беда всей деревне?

- Парнишка видел степняков - не их ли надобно опасаться? - сказал Воля, Чуйков отец.

- Сон это и бредни глупые, - зевнул пастух Мушка. - Гоните коровушек в стадо, полно время терять.

- Глупец тот, кто не чтит старых примет и не внемлет разумным советам, - сурово ответил Воля. - Если уж духи жилищ наших возрыдали - не миновать беды. Изготовимся к обороне, односельчане, чтоб не встретить врага с разинутым ртом.

Многие его охотно послушались, многие ворчали и строптивились, однако в конце концов все взялись оружие чистить и боевой припас готовить. На ночь вдоль всей околицы караулы встали... и что же? Напали-таки степняки на деревню!

Только ждали они найти сонных, безоружных людей, а наткнулись на стрелы да копья, да рогатины. Завязался тяжелый бой, длился он целые сутки. Ушли степняки с большим уроном, ну а село удалось отстоять. Воля был ранен стрелою в плечо, но не до смерти.

Терпя боль, улыбнулся Воля перепуганному сыну:

- Это все пустое. Нет на свете воина, кто хоть раз не был ранен. Но когда бы не услышал ты плач домовых, все могло быть куда хуже!

Леший

Леший, лесовик, лешак, лесовой, лесун, лесник - дух леса в славянской мифологии. Обитает леший в каждом лесу, особенно любит еловые. Одет как человек - красный кушак, левая пола кафтана обыкновенно запахнута за правую, а не наоборот, как все носят. Обувь перепутана: правый лапоть надет на левую ногу, левый - на правую. Глаза у лешего зеленые и горят, будто угли.
Как бы он тщательно ни скрывал своего нечистого происхождения, ему не удается это сделать: если посмотреть на него через правое ухо лошади, леший отливает синеватым цветом, ведь кровь у него синяя. Бровей и ресниц у него не видно, он корноухий (правого уха нет), волосы на голове зачесаны налево
Леший может стать пнем и кочкой, превратиться в зверя и птицу, он оборачивается медведем и тетеревом, зайцем, да кем угодно, даже растением, ведь он не только дух леса, но и его сущность: он мхом оброс, сопит, будто лес шумит, он не только елью показывается, но и стелется мохом-травою. Леший отличается от прочих духов особыми свойствами, присущими ему одному: если он идет лесом, то ростом равняется с самыми высокими деревьями. Но в то же время, выходя для прогулок, забав и шуток на лесные опушки, он ходит там малой былинкой, ниже травы, свободно укрываясь под любым ягодным листочком. Но на луга, собственно, он выходит редко, строго соблюдая права соседа, называемого полевиком, или полевым. Не заходит леший и в деревни, чтобы не ссориться с домовыми и б пенниками, - особенно в те деревни, где поют совсем черные петухи, живут при избах «двуглазые» собаки (с пятнами над глазами в виде вторых глаз) и трехшерстные кошки.

Зато в лесу леший - полноправный и неограниченный хозяин: все звери и птицы находятся в его ведении и повинуются ему безответно. Особенно подчинены ему зайцы. Они у него на полном крепостном праве, по крайней мере, он даже имеет власть проигрывать их в карты соседнему лешему. Не освобождены от такой же зависимости и беличьи стада, и если они, переселяясь несметными полчищами и забывая всякий страх перед человеком, забегают в большие города, причем скачут по крышам, обрываются в печные трубы и прыгают даже в окна, - то дело ясное: значит, лешие целой артелью вели азартную игру и побежденная сторона гнала проигрыш во владения счастливого соперника.

Настоящий леший голосист: умеет петь без слов и подбодряет себя хлопаньем в ладоши. Поет он иногда во все горло (с такой же силой, как шумит лес в бурю) почти с вечера до полуночи; он не любит пения петуха и с первым выкриком его немедленно замолкает.
Носится леший по своим лесам как угорелый, с чрезвычайной быстротой и всегда без шапки.
Лешие умеют хохотать, аукаться, свистать и плакать по-людски, и если они делаются бессловесными, то только при встрече с настоящими, живыми людьми.

Лешие не столько вредят людям, сколько проказят и шутят, и в этом случае вполне уподобляются своим родичам - домовым. Проказят они грубо, как это и прилично неуклюжим лесным жителям, и шутят зло, потому что все-таки они не свой брат крещеный человек. Самые обычные приемы проказ и шуток леших заключаются в том, что они «обводят» человека: всякого углубившегося в чащу с целью собирать грибы или ягоды они либо «заведут» в такое место, из которого никак не выбраться, либо напустят в глаза такого тумана, что совсем собьют с толку, и заблудившийся человек долго будет кружить по лесу на одном и том же месте.

Однако во всех таких приключениях леший все-таки не ведет людей на прямую погибель, как делает это настоящий дьявол. Притом от проказ лешего можно легко отчураться, конечно, прежде всего молитвой и крестным знамением, а затем при помощи известных приемов, которым учат с малолетства, по заповедям отцов и прадедов. Так, заблудившемуся рекомендуется присесть на первой же колоде, снять с себя и выворотить наизнанку носильное платье и затем в таком виде надеть на себя. Обязательно при этом также левый лапоть надеть на правую ногу или правую рукавицу на левую руку.

Если же в беду попали двое или трое, то им следует всем переменяться одеждой, предварительно выворотив ее наизнанку (в этом случае рекомендуется подражать обычаю того же лешего, у которого все навыворот и наизнанку). Можно точно так же вызволиться из беды, проговоривши любимую поговорку лешего, которую удачливые люди успели подслушать у него издали: «Шел, нашел, потерял» или закричать: «Овечья морда, овечья шерсть», - и сразу леший исчезнет с криком: «А, догадался!»

Бывают, впрочем, случаи, когда все способы борьбы с лешими оказываются бессильными. Это случается раз в год, в тот заповедный день, когда лешие бесятся (4/17 октября), на Ерофея-мученика. В этот день знающие крестьяне в лес не ходят.

Накануне Иванова дня (24 июня/7 июля) лешего легко можно было увидать в лесу и даже заключить с ним договор. Это старались сделать особенно пастухи, чтобы звери лесные не губили стадо. Праздником для леших считается Ильин день (20 июля/2 августа), когда открываются волчьи норы, всякое зверье бродит на свободе. На Агафона-огуменника (22 августа/4 сентября) лешие выходят из лесу и носятся по деревням, норовя раскидать снопы, поэтому хозяева в этот день и ночь стерегут свои гумна в тулупах, надетых навыворот, обмотав головы полотенцами и держа в руках кочергу.

14/27 сентября, на Воздвиженье, лешим тоже свобода в лесу: крестьяне не ходят туда, опасаясь попасть на сборище змей и лесовиков, которые прощаются со всем зверьем до будущей весны. Ну а после Воздвиженья указано лешим на Ерофея-мученика (4/17 октября) пропадать или замирать. Перед этим они учиняют неистовые драки, ломают с треском деревья, зря гоняют зверей и наконец проваливаются сквозь землю, чтобы явиться на ней вновь, когда она отойдет, оттает весной, и начать снова свои проказы все в одном и том же роде.

Вообще, побаиваясь злых и неожиданных затей лешего, лесной народ не прочь над ним посмеяться, а пользоваться его именем как ругательным словом вся крещеная Русь считает первым удовольствием («Иди к лешему», «Леший бы тебя задавил» и т.п.).

Миф о леших недаром просуществовал на Земле тысячелетия. По народным воззрениям, леший служит как бы бессознательным оружием наказания за вольные и невольные грехи человека. Например, леший на виду у всех унес мужика за то, что тот, поднимаясь на колокольню, ругался непотребным словом. Еще сильнее карает леший за произнесение проклятий, и если случится, например, что роженица, потерявши в муках родов всякое терпение, проклянет себя и ребенка, то ребенок считается собственностью лешего - сразу, как только замер последний звук произнесенного проклятия. Обещанного ему ребенка леший уносит в лес тотчас по рождении, подкладывая вместо него «лесное детище» - больное и беспокойное. Если же каким-нибудь чудом заклятого ребенка успеют окрестить ранее, так что взять его сразу нельзя, то леший ждет до семи лет отрочества и тогда сманивает его в лес (лешему дана одна минута в сутки, когда он может сманить человека).
В лесу проклятые живут недолго и скоро умирают. А если и случится, что кто-нибудь из них, по усиленным молитвам матери, выживет, то находят его в самом жалком виде: ходит он одичалым, не помнит, что с ним было, и сохраняет полнейшее равнодушие ко всему, что его может ожидать при совместной жизни с людьми.

Деревенские слухи очень настойчиво приписывают лешим страсть к женщинам и нередко обвиняют их в похищениях девушек. Приписывают им и жен одинаковой с ними породы (лешачиха, лешуха), и детенышей (лешеня).

В стародавние времена пастухи в начале лета заключали с лешим договор: молоко из коров не высасывать, скотину в болота не загонять и т. д. Если договор нарушался, писали на обидчика жалобу на широкой доске и подвешивали к дуплистому дереву в чащобе - пусть Дед Лесовик разберется.

Мифы Славянские сказания
​

Вырий, древний рай арийцев

Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота Океан-море,
Широко раздолье по всей земле,
Глубоки омуты Днепровские!
Не здесь ли, в раздольях седой старины,
Не в этой ли шири высот поднебесных,
Не в этих ли безднах глухой глубины
И омутов темных воздушного моря.
Искать надо нить нашей жизни былой
И мир тот чудесный?
Не здесь ли родились
И князь Красно-Солнце, и быт наш родной,
И вещий Микула с семьей богатырской?
Не с этих ли пор в древний мир наш вошли
И древние дивы, и чудища мрака,
Властители первые всякой земли?
Не здесь ли бьет ключ и преданий народных?..
Сперва первобытный туман вокруг нас
И мрак довременный; еще ни земли нет,
Ни светлого неба; молчит Божий глас,
Лишь дуб-Стародуб иль дуб влажный Мокрецкий,
Небесная ясень, раздвинул свои
Огромные корни по темным пространствам
Незримого неба. Нигде нет земли;
Лишь дуб этот чудный нависнул ветвями
В безмолвных пространствах, покрывши густой,
Широкою листвой воздушное море.
Из этого дуба с сребристой корой,
Предвечный Дух Божий, - начало всего, -
Струится живая роса, - вода жизни.
Что есть и что будет парить над водами...
Мир должен создаться по слову Его.
Впоследствии мы встретим не раз это Слово!
На дубе чудесном, в тумане густом,
Живет уже белка. Грызет эта белка
Златые орехи - то молнья и гром;
По ветвям златистым порхают жар-птицы;
Над белкою - сокол. И ночью, и днем,
Хранить он на дубе плоды золотые,
От лютого змия, что обвил хвостом
Еще невидимое, горнее небо.
На самом верху Стародуба кипят
Живая вода и ключи воды мертвой;
Под ними вертятся и громко стучат
Два жернова-камня, что мелят богатства
И счастье. У индов, из бездны глухой
Безбрежного моря земного, всплывает
Божественный лотос. Как в зыбке златой,
В его влажной чаше, блестящей, как солнце,
Плывет, колыхаясь, младенец святой,
Бог творческих сил, бог грядущей вселенной.
Но это не лотос всплывает простой,
А это всплывает из недр океана
Земля, в виде злачных семи островов;
Не бог простой в чаши сияет зеленой;
Но бог сил предвечных, отец всех богов,
Дух всюду присущий всезиждущей жизни.
Из дивно-божественных первых семян
Того цветка жизни родится златое,
Как красное солнце, яйцо-великан;
Оно раздвоилось, и из скорлуп вышли
Земля, небеса и златой океан
Светил, что сияют в пространствах воздушных.
У нас же не лотос зеленый плывет,
А два чудных гоголя, белый и черный:
Белбог с Чернобогом; один достает
Со дна синя-моря земли горсть, и оба
Творят первый остров. Белун-бог творит
Поля и равнины, доступные людям;
А злой Чернобог исказить норовит
Мир Божий, наставив утесов, ущелий,
Высот, буераков. Потом создает
Белбог из земли и песка человека;
Но злость Чернобога ему не дает
Окончить и этот божественный подвиг,
Как он бы хотел; Чернобог или черт,
На зло, исказил и его человека,
У нас также петель божественный снес
Яйцо мировое; из внутренней части
Яйца вышли реки, а ветер разнес
Оттуда же семя цветов и растений.
Но петель вспорхнул, и с земли улетел
На горнее небо. Там он, обмываясь
В воздушной пучине, на весь мир запел:,
И каждое утро, своей вещей песней,
Будить стал природу и спящих людей;
Но людям досадны его стали песни,
Мешавшие спать, и в последствии дней,
Им в пику, слетел он на синее море,
И стал будить солнце. Он песнь заведет,
Захлопав крылами, тотчас же подхватят
Ее петухи в деревнях, и поет,
Поет в перекличку их хор неумолчный.
Другое предание весь род людской
Еще производит от силы небесной;
Людей порождает бог-Небо с Землей,
Дух света и мрака, мгла темная тучи
И бог древний - Род, сей славянский Адам,
И вместе бог Яма, что мечет на землю,
Подобные ярким падучим звездам,
Небесные груды. В те дни первый смертный
Своим страшным ростом был равен горам,
А телом покрыть мог широкое поле;
Когда засыпал он, в его волосах
Свободно свивал для себя гнездо ястреб;
В ушах же его, как в глубоких норах,
Гнездились лисицы... Он всходит на небо,
Спускается в бездны; ему нипочем
Шагнуть через море. Он делит трапезу
С самими богами; он равен во всем
Богам самым высшим, как он же рожденным
Землею и Небом. Но он не уйдет
От челюстей смерти: он перворожденный
И первоумерший; он будущий Род,
Тот бог, что бросает небесные груды.
Сначала живет он в цветущих садах,
Средь Вырия. Вырий, или Буян-остров, -
Не то на земле он, не то в небесах.
То век золотой и серебряный мира,
Весеннее утро счастливой земли,
Сияющей в блеске и брызгах алмазных
Весны первобытной, - чего не могли
Лишить смертных долго и самые боги.
Сперва люди чтут лишь одно божество, -
Предвечного Бога, живущего в небе,
Сварге кругловидном. Его естество
Исполнено к смертным высокой любовью;
Сей бог - сама Вечность, и мир называл
Его Богаваном, Зерван-Акереном,
Сварогом и Днем. Он бог всех начал:
Он создал вселенну своим дивным словом,
Он есть отец неба и прочих богов,
Прабог всего мира. Вначале, блаженный
Еще человек жил немало веков
С ним вместе, и даже трапезовал с богом;
Но злой дух, Курент, раз, по злобе своей
Его напоил так за трапезой этой
Вином, им добытым на гибель людей,
Что бог его в гневе низвергнул на землю,
И отнял часть силы.
Недолго потом
Еще люди жили в любви и согласьи;
Не то уж и в Вырии стало земном,
Хотя и сносились они еще с богом,
Сначала окончился век золотой,
Настал век серебряный; мирно, в довольстве
Еще жили люди и тою порой;
Но скоро и это промчалося время,
И лишь завершился серебряный век,
Вражда и раздоры наполнили землю
И самое небо; восстал человек.
На ближних своих и богов вековечных
Блестящее небо с древнейшей поры
Казалося людям таинственным миром:
Оно представлялось им в виде горы;
Им очень хотелось еще в ту эпоху
Пожить по небесному, и Чернобог
Однажды проникнул с толпой великанов,
В божественный этот, блестящий чертог;
Но часть их, наевшись небесных оладьев,
Свалилась на землю. В досаде Белбог
Или Сварог древний ударил о камень
Божественным молотом, и в тот же миг,
Родился Громовник с блестящею ратью;
Духов светозарных; он тотчас настиг
И всех остальных, и низвергнул их с неба:
Одни приютились тогда на земле,
В водах и в лесах, но главнейшие силы
Попадали в бездну, где в огненной мгле
Живут и поныне.
А мир был наказан,
За распри потопом. Враждуя с собой
И с силами горними, люди разбили
Яйцо золотое вселенной; рекой
Оттоль хлынул ливень воды первобытной,
И скрыл под собою весь мир сей земной.
На помощь немногим с ветвей Стародуба
Упали скорлупки златых желудей;
Иные успели схватиться за ветви
Всемирного древа; а двое людей
Спаслися, прыгнувши чрез кости земные -
Скалистые горы.
Из нескольких слов,
Составивших корни арийских наречий,
Наука уж видит в быту тех веков
Большое развитие жизни разумной.
На самой заре первобытной земли
Род сильный арийцев имеет строенья
И связи родства; воеводы, вожди,
Старейшины правят его племенами.
У них есть уж дом и родная семья;
Зубчатые стены их крепкой ограды
Торжественно вносит богиня-земля
В резьбу своей самой древнейшей короны.
Живя искони в непрестанной борьбе,
Они уж куют или точат оружье,
Имеют сосуды, готовят себе
Хмельные напитки и разную пищу.
Младой Селяниныч оралом своим,
Или златой сошкой, что с неба упала,
Еще раскаленной огнем неземным,
Орет уже землю. Он также владеет,
Ярмом золотым, золотым топором,
Такою же чашей, - всем этим снабдили
Его небеса. Он любим божеством,
И смотрит главою арийского рода.
Его жизнь проходит в полезных трудах;
Он чтит всего больше родимую землю; -
Его род отважный, в долбленнных ладьях,
Браздит уже реки, а, может, и море.
С развитьем людей, и в святых небесах
Свершилися также свои перемены;
Мир новый уж знает семь горних небес,
На место трех прежних; тогда как вначале
Одно было небо. Сварог-Дий исчез,
Явились сыны его, новые боги;
Земля прозвалась Деметрой-благой,
Божественной Диной, божественной Ладой,
Супругою неба, богиней святой,
Праматерью мира и всех в нем живущих.
На самом Востоке, и дворце золотом,
Царит молодой бог, всезрящее Солнце,
Дагбог, или Вишну, бог с острым мечом,
Всевед златовласый, всезиждущий Митра.
Его двор на скользкой стеклянной горе;
Бог-Солнце сидит на златом на престоле;
При нем, как при высшем небесном царе,
Живут для прислуги красавицы-сестры;
Одна, Заря утра, ему подает
Коней, запряженных в злату колесницу;
Царь дня на небесный подъемлется свод,
И мир озаряет своими лучами;
Другая, в конце дня, встречает его,
И стелет в багряных водах океана
Ему постель на ночь... Там ждет своего
Бессмертного друга царица в короне,
Красавица Лада. Всю ночь Солнце с ней
Проводит любовно до позднего утра.
В дворе его светлом сидят семь судей,
Планет переходных; средь них его дядя
Иль брат, лысый Месяц. Семь вещих комет,
Семь вестников быстрых, разносят по свету
Веления Солнца.
Едва видный след
Ведет к его трону стеклянной горою.
На самой средине, сидят на горе
Я Двенадцать, рожденных им, месяцев года;
Но каждый имеет к известной поре
Особый дворец еще, в горних созвездьях.
При них роженицы, иль девы судьбы,
Пророчицы, вилы, или девы Солнца:
Они назначают дни тяжкой борьбы;
И радостей смертным; они прядут нити
Короткой их жизни; у них же в руках
Недоля и доля людей, с дня рожденья.
На светлом Полудне, в тех самых местах
Блестящего неба, где ярче сияет
Палящее солнце, там мирно живет
Мир светлый усопших. Над ними издревле
Господствует Яма, старинный наш Род,
Прапрадед Микулы, тот перворожденный
И первоусопший прапращур людей,
Что мечет на землю небесные груды.
Там, в горних пространствах, средь ярких лучей
Веселого солнца, престол его мирный
И царство блаженных; там эта страна,
Родителей, дедов, где их ожидают
Вновь радости жизни. Там вечно весна,
Душевное счастье, поют сладко птички,
Всегда зеленеют деревья, журчит,
Лаская, как музыка, слух, в тени рощей
Небесный источник воды, шелестит
Едва ветерок по цветам благовонным...
Заря, сестра Солнца, царица тех мест,
Впускает их души в златое оконце, И там их покоит.
Как искорки звезд,
Несутся туда, по воздушному морю,
С душами усопших златые ладьи,
Которыми правят особые боги,
Блюстители этого груза земли,
Взамен Род бросает оттуда на землю,
Отдельно для каждой подлунной страны,
Небесные груды еще душ не живших:
То души младенцев, что также должны,
Окончив земной путь, к нему возвратиться.
На Севере дальнем, в зеленых садах,
В воздушных чертогах, живет чернокудрый,
С златой бородою, ужасный в боях,
Бог светлый эфира и горнего света,
Верховный бог молний и страшных громов,
Друг пахарей мирных, благой покровитель
Полей и садов их, гроза злых духов
И гордых титанов, блистательный Индра,
Перун наш Громовник.
Он молньей своей
Насквозь пробивает воздушные горы,
И свежею влагой небесных ключей
Оттоль напояет засохшую землю.
Он насмерть сражает скрывателя вод,
Воздушного змея-Засуху, и миру
Дает плодородье.
С ним вместе живет
Слуга и товарищ, божественный Трита,
Стрибог наш славянский, что дышет с небес
На землю, то бурным, то теплым дыханьем.
Их общею силой в то время чудес
Сражен семихвостый дракон, троеглавый
Твасютру, тот змей, что похитил коров
Небесного стада, и Вритру, - сообщник,
Который укрыл их в горах облаков.
В Египте тот самый же Индра-громовник,
Всеместный каратель злых демонских сил,
Приял имя Пта, и убил там дракона
Мертвящей все ночи. У греков сразил
Он змея Пифона, и стал сребролуким,
Младым Аполлоном, назначив свой храм,
Едва не всемирный, средой прорицаний.
Но прежде всех странствий по дальним странам,
Он дал первым людям огонь свой небесный.
Как сам отец молньи и бога Агни,
У нас Радегаста, он бросил на землю
Небесное пламя, - и многие дни
Мир в пламени этом чтил нового бога.
На Западе темном царит бог Водан,
Старинный Варуна, бог горнего моря,
Царь туч, освежитель благой земных стран,
Всещедрый податель живой воды Сомы.
Из этой-то бездны повис над землей
Тот дуб-Стародуб, та смоковница мира,
Златая та ясень, отколь мир земной
И самое небо прияли начало.
Она дает людям земные плоды;
Ее ветви сочат напиток бессмертья;
Она земледельцев питает труды,
На ней утвердил бог предвечный вселенну;
Под нею пасется, средь горних лугов,
Воздушное стадо коней златогривых,
Овец светлорунных, небесных коров,
И черных, и рыжих. Пасет их бог песен,
Белес златокудрый; а их стережет
Лихой пес, сын Вритру, - не нашего ль Ветра?
Лохматый Сарама.
Сюда хоровод
Слетается нимф, тешит страстною пляской
Богов вековечных; здесь бурное царство
Титанов седых; здесь по темным ночам
Они забавляются дикой охотой,
Приятной не меньше и горним богам.
По этим-то безднам отжившие души,
То в образе легких, златых мотыльков,
То мальчиков с перстик, с земли отлетают
На небо, - сперва в темный мир облаков,
И прямо оттуда, в блаженный край Рода.
По этому ж морю, в ладье золотой,
Во мгле разъезжает и тот перевозчик,
Что их доставляет на вечный покой,
В мир светлый блаженства.
На Западе ж дальнем
Считался и тот мир, столь страшный живым,
Где царствует Навий с женою Маранойл
Держа в руке жезл, он ворочает им
Громадные груды костей, - прах усопших;
У ног копошатся его муравьи
И вороны. После означилось тут же
И царство Мороза. Бог поздний земли;
Он все-таки стар уж, с седой бородою,
Закутан весь в белый мохнатый зипун;
Но он босоног и без шапки, с железной
В руках булавою. То царь-Карачун;
С ним царствуют вместе Сон тихий с Дремою.
Но весь первобытный край этот земной,
Тот Вырий блаженный, где жил род арийский,
Сравнительно был он мирок небольшой,
Еще влажный остров, от высей Алтая
До гор Гималайских, омытый кругом
Седым океаном; а дальние страны
Европы, что этот род занял потом,
Скрывались в то время еще под водою.
Весь Север России, от горных вершин
Страны скандинавов до высей Рифейских,
В то первое время был только один
Пустой, длинный остров. Где царствует ныне
Британский лев, смутно, седой полосой
Белела гряда островков, простираясь
До нынешней Бельгии, тою порой
Еще составлявшей дно бурного моря.
Арденские горы и весь край лесной
Срединной Германии, часть земли галлов,
Имели вид также больших островов;
А вся остальная Европа лежала
Еще под водою, и много веков
На Западе темном лишь царствовал древний
Водан, бог туманов.
Но чудна была
Зато величава земная природа.
Курясь благовоньем, земля вся цвела
Тропическим садом; тенистые рощи
Мимоз многоцветных, тюльпанных дерев,
Как пурпур горящих, густых олеандров,
Широких смоковниц; глубь темных лесов
Лавровых и миртовых; сверху аркады,
Тропических злаков, ползучих лиан;
В шумящих потоках громадные листья
Зеленых нимфей; а кругом - океан,
То темный и бурный, то ярко-блестящий
В лучах жарких солнца; везде блеск и тень,
Прозрачное небо весны первобытной;
Волшебные ночи, сияющий день,
Чертог исполинский богов и чудовищ.
В лесах раздается рычанье зверей;
Деревья трещат под неистовой битвой
Бизона со львом; близ жилища людей
Свободно гуляют тапир, мастодонты,
Чудовищный мамонт; стада обезьян,
Гиббон и горилла играют по ветвям
Гигантских деревьев; огромный кайман
С чудовищной, хищной, как он, черепахой
Ползут по болотам; средь илистых вод
Кишат саламандры или диатомги,
И уж воздвигают незримый оплот
Всемирному морю своим наслоеньем
То был потрясений земных период
И переворотов, - и самые звезды
Сияли иначе еще в небесах.
Златые созвездья Креста и Центавра
Виднелись на наших еще широтах;
Но Сириус, пояс златой Ориона,
Здесь были незримы; зато во весь свет
Горело созвездье блестящее Лиры,
Как это вновь будет чрез тысячи лет,
Когда совершат они круг их течений.
Микула был также до жизни земной
Небесною искрой, и пахарем горним,
Когда, как Громовник, своею сохой
Пахал он на небе дождливые тучи;
Когда же родился, тогда за ним вслед,
Оттуда упала и сошка на землю.
Соха была первый успех, первый свет,
Что внес он с собой в круг общественной жизни.
При самом начале имела она
Лишь вид колеса иль, по древнему, Кола;
Сперва и Микулу родная страна
Звала Колываном; он был див бродячий
И князь колесницы. На ней он воздвиг
Сперва себе кущу или коломягу;
Но скоро разумный его дух постиг
Свое назначенье, - он снял эту кущу
С колес подвижных и срубил прочный дом;

Обнес постоянный дом этот оградой,
И сделался, в Вырии еще родном,
Оседлым хозяином. Князь колесницы
Известен и в Индии, где мир былой
Его звал Накулой. Быть может, Накулой
Звался и Микула; но край наш родной,
Иль лучше Микулы ж сыны изменили
Потом его имя, и стали они
Его звать Микулой.
Как старший сын Неба,
А может, и сам воплощенный Агни,
Микула, срубив дом и сделав ограду,
Воздвиг, как водилося в первые дни,
В средине жилища, домашнему богу
На камне широком священный очаг.
Вокруг огня село родное семейство,
И каждый пришелец, будь лютый он враг,
Присев к очагу иль коснувшись рукою,
Был гостем священным и членом семьи.
Как домовладелец или огнищанин,
Микула стал первым владельцем земли,
Где он обитал; как старейшина ж в роде
И старший член в доме, он был уж главой
Семейства и рода. Когда ж разрослися
Семейство и род его, поздней порой,
И стали народом, он стал господином,
Главою народным.
Как царь очага и потомок богов,
Микула приносит им первую жертву
От лучших избытков домашних трудов
Своей сельской жизни. За это род-племя
Его нарекает верховным жрецом,
Кем он и остался.
Великий то день был,
Тот день первой жертвы, и много потом
О ней говорили и люди, и боги;
То первая жертва от смертных была
Богам вековечным, знак первого рабства;
Высоким значеньем своим привлекла
Она сто богов и сонм целый народов.
Ее изготовил сын вечных богов,
Муж, в роде старейший, при общем содействе
Им собранных прочих старейшин-отцов
И всех старших в роде.
Свершилось тут нечто,
Подобное чуду той жертвы святой,
Когда сам создатель божественный мира
Принес себя в жертву за мир сей земной,
Себе самому, и тем создал вселенну.
"Весь сонм богов горних и полубогов
Принес его в жертву", - чрез что и раскрылась
Та дивная книга древнейших веков,
Глубокая книга, что так и зовется
Поныне Глубинной.
"На сколько ж частей
Распалася жертва, чтобы создать мир сей?"
А вот, посмотрите, что искони дней
Написано в книге о том Голубиной:
"Луна произошла от разума Божьего
А солнце зародилось от очей его;
Дыханье и воздух изошли от ушей его,
Огонь от светлых уст его;
Тончайший эфир от чрева его,
Твердь от главы, земля от ног его
А пространство от уха его;
Так создались все миры и вселенна.
От этой же жертвы всемирной
Потом создались мудрецы и все люди;
Жрецы произошли от головы Божией,
А воины от руки его,
Земледельцы от чрева его,
А ремесленники от ноги его".
И вот, лишь Микула принес свою жертву,
В то ж самое время раскрылась пред ним
И эта живая, Глубинная книга;
И он мог читать перед родом своим
В той книге всемирной, затем что отныне
Он стал просветленным, народным жрецом,
А первая эта священная книга
Теперь становилась начальным звеном
Дальнейших религий его и потомства.
Всходил а туча претемная,
Претемная и прегрозная;
Из-под той тучи темной
Выпадал а книга Голубиная...
Великая книга Голубиная!
Вдолину книга сорока локоть,
Поперек книга тридцати локоть,
В толщину книга десяти локоть.
Не узнать в книге, что написано,
На руках держать книгу, не удержать будет,
Умом сей книги не сосметати:
И очам книгу не обозрети.
Великая книга Голубиная!
По книге ходить, всю не выходить,
А строки Божий не вычитать.
Тут сама книга распечатывалась,
Сами листья раскладалися,
Слова Божий прочиталися:
Зачинался у нас белый свет
От самого Христа, царя небесного,
Солнце красное от лица Божия,
Зори ясные от риз Божиих,
Млад светел месяц от грудей Божиих,
Буен ветер от воздохов,
Дробен дождик от слез Его,
Народ Божий от Адамия...
Так с каждым столетьем мир этот земной
Старался все глубже постичь Божьи тайны;
И тою же самой пытливой душой
Творил непрестанно богов себе новых.
Но хоть величались богами они,
А в сущности были вассалами только
Сварога, иль Дня, что в первые дни
Считался единственным богом вселенной.
Закончив свое мирозданье, Сварог
Вручил управление юной вселенной
Богам подчиненным, и горний чертог
Закрыл навсегда его образ от смертных.
Земля стала леном сих новых богов,
А он как бы сделался их государем;
Однако они, из земных всех даров,
Ему подносили одно уваженье;
А им самим люди покорной земли
Должны были строить красивые храмы,
Давать приношенья от каждой семьи
И каждого племени, в образе жертвы,
Из лучших животных и лучших плодов,
И даже из кровных сынов первородных;
Кормить и поить их надменных жрецов.
И слепо покорствовать воле их.
Словом, Они, боги, стали царями земли,
Ее господами; от них исходили
Правители мира, главы, судии;
У них в руках были богатство и сила;
Они раздавали народам судьбы,
Недолю и долю; все страны земные
И частные люди им стали рабы,
Искали щедрот их, страшились их гнева;
В их честь учреждали священные дни
Безнравственных празднеств и шумных попоек;
Гордились, когда в чьих семействах они
Себе избирали красивых наложниц:
Желали иметь от их ложа детей.
Безмолвствовал разум пред силой державной
Владык сих всемирных. На смирных людей
От них исходили все блага земные
В награду; но длинный ряд страшных бичей,
Болезни и голод, и мор, и засуха,
Людей ждал строптивых.
Так, с первых же дней
Сам род человеческий выразил явно
Свою склонность к рабству!
Как сын же земли,
Микула чтил силу богов вековечных,
И жертвовал в дар им избытки свои;
Верховная власть их над миром служила
Ему образцом и эгидой святой
Для собственной власти его над семейством
И племенем-родом. Чтя промысл благой
Небесных владык, он поддерживал этим
Свое назначенье и власть над страной;
Но он ощущал и в себе самом также
Присутствие высших, божественных сил;
И в нем рделась искра небесного света,
Той огненной груды, в которой он жил,
Когда Род бессмертный, бог-Щур его древний,
Его бросил с неба, он сам был Агни,
Дух огненный, только закованный в тело.
Затем и молитвы его в эти дни
И самые жертвы богам вековечным
Совсем не имеют простой вид мольбы,
Но больше вид строгих святых заклинаний;
Он сам становился владыкой судьбы
И прямо вступил с божествами в условья.
Они должны были исполнить все то,
Чего он хотел, а взамен он давал им
Условную жертву. Все было ничто
Пред вещим его и таинственным словом:
Он знал его силу, и слово его
Имело способность творить заклинанья;
Он мог все заклясть им, - и больше всего
Страшилися боги Микулина слова.
Микула был дух самобытный для них,
И боги нередко должны были сами
Ему уступать в предрешеньях своих,
И с ним соглашаться. Не меньше страшила
Их также потребность развития в нем,
Врожденная жажда его даров света,
Даров высочайших в сем мире земном;
И боги старались, для собственной пользы,
Держать его в рабстве, во мраке былом,
Который и есть то ужасное рабство.
Боялись тогда не на небе одном
Его вещей силы. Однажды увидел
Микулу на пашне дитя-великан,
И к матери с смехом бежит великаншей
"Смотри, мать, какой там торчит мальчуган,
Его посажу на ладонь я и с сошкой!"
Но мать ему строго на то говорит:
"Дитя, берегись ты того мальчугана;
Ах, много он, много нам бед натворит;
Он некогда сгонит нас с белого света!
Бессмертные сами кипели враждой
И ненавистью самой земною друг к другу,
И часто мешали и мир тот былой
В свои бесконечно-кровавые распри.
На Инде господствовал строгий брамин;
Блестящий бог Вишну гнал грозного Сиву;
Лишь древний Иран, край широких равнин
Еще поклонялся водам и планетам,
И долго не ведал иных он богов,
Опричь бога-Неба, Зерван-Акерена;
Пока Зароастр, муж позднейших веков,
Не внес в страну персов Белбога-Ормузда,
Творца человека и горних миров,
И с ним Аримана или Чернобога.
Род древний Микулы сперва проживал
В их Вырии древнем - меж Индостаном
И светлым Ираном; когда же он стал
Потом размножаться, тогда поселился
В гористом Пенджабе, где в кущах простых
Тогда жили Саки. Под именем Вакха
И бога Гермеса, сих первых земных
Учителей жизни оседлой гражданской,
Микула не раз, может быть, обходил
Ближайшие страны, внося земледелье.
С ним сходен и Шива, чье имя включил
В свои он преданья; они были оба
Владыки огня, и как тот и другой -
Отцы земледелия и праздников сельских,
И оба исполнены этой порой
То мрачных порывов жестокости дикой,
То благости кроткой.
Не чужд ему был,
Быть может, и весь древний мир Индостана;
Не с той ли поры он еще сохранил
Преданье, о чудном рождении Кришны;
"Когда синее море всколыхалося,
Высокие горы всколебалися,
Заблистали огни разноцветны
Засверкали звезды яркие,
Застучали барабаны небесные,
На землю пролился цветочный дождь"
Не там ли он взял первообраз былой
И древних преданий своих богатырских,
Что он переделал позднейшей порой,
Подобно всем прочим народом арийским,
Когда стал жильцом он Полуночных стран,
В родные былины.?.. Но то несомненно,
Что больше всего повлиял Индостан
На древнюю веру его и обряды:
Нигде столько нет, как у первых славян,
Богов многоглавых и празднеств народных,
Столь близких к индийским.
Микула ль их взял
Себе в Индостане, иль их основанье
В том Вырии древнем,
Но сходство их явно.
Так праздник великий
У нас и на Инде был встреча весны,
Иль день пробуждения светлого Вишну!
И день поворота, с седой старины,
Не менее чтимый, когда повернется
Бог дня на другой бок. Тогда лее большой
Был праздник в честь Индры.
С пришествием лета,
Таинственный образ богини земной,
Божественной Ганги, торжественно мыли
В священных водах, - и затем пять-шесть дней
Его обвозили в златой колеснице,
Открытый очам всех усердных людей;
Что также гораздо позднее свершалось
И здесь, на Поморье, пред осенью, ей
Потом приносились особые жертвы;
У нас же, ее обмывавших людей
Тотчас же топили. Затем, в Индостане
Был праздник в честь Ямы, - поминки отцов
Усопших, что там приходилось в то время,
Когда пробуждалась земля из оков
Мертвящей все стужи, и юное солнце
Опять воскресало. С седой старины
Тогда подавались, на память усопших
Лепешки из риса, иль наши блины.
Весною, когда день равняется с ночью,
Сбирались старейшины их и князья
Еще на какой-то торжественный праздник.
Но праздник славнейший, что наша земля
И жители Инда свершают поныне,
Со всеми обрядами даже тех дней,
Был праздник веселый младого Ярилы,
Индейского Шивы, кормильца людей
И главного бога земных всех зачатий.
В дни летние Шива вдыхает собой
Страсть ярую в каждое семя земное;
Он ствол-источитель, бог силы живой,
Он щедрый рассадник всезиждущей жизни,
У нас он - Ярила; наш край приносил
Издревле коней ему белых на жертву,
И лучших из пленных. И долго хранил
Мир древний повсюду сей старый обычай.
Различие, впрочем, небесных богов
От смертных вначале не так было сильно,
Как сделалось позже. В теченьи веков,
Явились пустынные, светлые мужи,
Чей вдумчивый разум уже понимал,
Что боги могучи лишь силой бесплотной,
И если б до них кто достичь пожелал,
То может достигнуть. Для этого надо
Строптивое тело свое соблюсти
От всяких соблазнов и, силою воли,
Очистивши душу, себя возвести
На степень бесстрастья.
Мыслители эти
Не спорили против богов; но нашли,
Что всякий посредник меж них и богами
Излишен, - что небо, сей светоч земли,
Должно быть открыто для всякого духа
И мысли свободной. Творец и герой,
И первый учитель сей мысли отважной
Был первый Будда, бог иль смертный простой,
Но уже предвестник Будд этих позднейших,
Что подняли после ученье свое
На высшую степень религии новой.
Кто б ни дал ученью тому бытие, -
Один из потомков ли новых Микулы,
Иль сам он, Микула; но мысли его
Вошли в состоянье народов арийских.
Для гордых богов не могло ничего
Тогда быть опасней, как это ученье,
Равнявшее с ними земного Будду;
И тою порою, когда он, вперивши
В себя свои взоры, уткнувши браду
В свое чрево, годы сидел неподвижный,
Как мертвый, иль камню подобный, стоял
В святом созерцаньи, он был им ужасен.
Еще он ужаснее был их жрецам,
Священным браминам, которым грозило
Ученье его, как и самым богам,
Конечным паденьем. Ряд страшных гонений
И казней жестоких последний Будда
Навлек на себя по всему Индостану
Сим страшным расколом; и даже, когда
Уж он утвердился на целом Востоке,
На Инде чуждались его; лишь Цейлон
Признал и усвоил его дух свободный.
Главнейшие боги с начала времен
Провидели сами, что в дальнем грядущем
Их царству назначен был также предел;
Они проницали грядущую силу
Судеб человека, чей славный удел
Идти непрестанно к благому развитые.
Всеобщий творец и отец их, Сварог,
Вручивши новейшим богам управленье
Подлунного мира, замкнулся в чертог
Божественной славы, и там оставался
В немом созерцаньи событий земных;
Но все они знали, что некогда, - скоро,
В среде самых смертных, рабов их слепых,
Должно воплотиться бессмертное Слово;
Что в мире родится Бого-человек,
Божественный вождь и учитель народов,
Чья дивная мудрость создаст новый век
И новое общество, к благу вселенной.
Они даже знали, что явится он
Чрез пять веков позже того, как родится и
Буддою бог Вишну, - и с этих времен
Настанет божественный вечер небесных Величий.
Микула имел двоих братьев. Князь Щит
Считается братом старейшим Микулы;
Он был покровитель, как древность гласит,
А может, и первый царек древних скифов.
От слова "щит" древние греки потом
Его звали Скитом и Скифом; но наши
Славяне, на прежнем наречьи своем,
От этого ж слова себя называли
Скелетами, так как по ихнему "щит"
Звался прежде скутом, скутулом и скитом.
Другой брат Микулы, о ком говорит
Глубокая древность, звался князь-Стрелою;
Он был обладатель колчана и стрел,
А дом подвижной свой возил на колесах;
Вел жизнь кочевую, однако имел
Священный очаг и стада с табунами,
Что он отбивал у оседлых племен.
Еще в свою юность учил он Иракла
Владеть метким луком, и с древних времен
За то был в почете и славе у греков,
Как сын бога Солнца. Эллада ему
Воздвигнула храм, а потом учредила
Торжественный праздник, - ему одному
Из всех иноземцев доверив ночную
В ее градах стражу. Той самой порой,
Когда стал Микула владетелем сошки,
Еще раскаленной в пучине златой
Небесного Солнца, князь-Щит и Стрела-князь,
Плененные вещию столь дорогой,
Хотели ее взять у младшего брата;
Но только коснулись, она обожгла
Обоим им пальцы; и тем заявила,
Что рьяным их силам пора не пришла
Менять лук и щит свой на труд столь тяжелый,
Как труд земледельца. С того дня была
Оставлена сошка Микулы в покое;
А он стал старейшиной, князем, главой, -
И братья признали Микулину мудрость.
Тогда Князь-Стрела, как мрак ночи глухой;
С нагорными вместе спустясь облаками,
С звездами, что блещут по тверди ночной,
С степным буйным вихрем и бурей песчаной,
Сошел с Гиммалайских священных высот
В пустынные долы и степи Турана,
Где только отхлынул тогда разлив вод
И чудные злаки волшебного Юга,
Еще не поблекнув под солнцем степным,
Собой украшали цветущую землю;
Меж тем, как в соседстве с сим миром ночным,
В стране благодатной и мирной Ирана,
В том царствии солнца и ясного дня,
Благой Магабад и Джемшид велемудрый,
Извлекший впервые огонь из кремня
И первый воздвигнувший град на утесах,
Что даже поныне в местах тех слывет
Престолом Джемшида, спокойно вносили
Божественный свет просвещенья в народ
И в нем развивали начала гражданства.
Пока мы не знаем почти ничего
О самых древнейших потомках Микулы;
Но знаем, что были в семье у него
Три дочери. Старшей, по имени Грозной,
Он дал назначенье быть вещим послом;
Не грозным послом ли к небесному Роду,
Старинному Яме, куда с торжеством
Она провожала закланные жертвы?..
Как грозная Кали у индов, она
Звалась также Грозной, и также считалась,
Как та, справедливой; но наша страна,
Забыв древний образ, едва сохранила
Одно ее имя. Другая за ней
Микулина дочь, та была богатыршей,
Каких было много в начале тех дней.
Подобно индийской, воинственной Дурге,
Она проводила все время в войне
С ужасною ратью тогдашних титанов;
Когда ж водворился порядок в стране,
Она превратилась в блистательный образ
Нежнейшей супруги. Старейшей сестрой,
Посредницей сей меж землею и небом,
Мог быть учрежден еще тою порой
Сонм дев щитоносных, что с нею душили
Знатнейшие жертвы, сливая потом
Священную кровь их в котлы золотые,
Для вещих гаданий перед божеством.
Она лее учила, быть может, гадальщиц
И дев прорицанья, что с древних веков
Тогда торговали их вещей наукой,
И знали приметы, значение снов,
Снимали болезни. Повсюду встречали
Их с честью, как дивных посланниц богов,
Как вестниц судьбы и властительниц счастья,
Они принимали рожденных детей;
Они ж назначали им будущий жребий
Давали паузы, и силой своей
Могли исцелять и урочить заочно.
Тогда, вероятно, для них не чужим
И край был степной, и прибрежия Инда,
И весь мир окрестный. Вернувшись к своим,
Они приносить могли также рассказы
Про чудных брахманов и новых богов,
Наузы - амулеты.
Степных батырей и коней их чудесных;
Все это слагалось в теченьи веков
В чудесные были; народ их усвоил,
Но после немногое в них сохранил;
Затем и составились наши былины,
Из темных отрывков.
Так край позабыл
Совсем и о дочери младшей Микулы,
А мрак отдаленья потом схоронил
И самое имя ее и значенье;
Но если одна дочь считалась послом,
Другая гуляла Поленицей вольной,
То мог ли Микула оставить свой дом
И быт свой оседлый без вещей хозяйки?
А ставши хозяйкой, потом госпожой,
В дому, где был вверен очаг ей священный,
Как главное око, как образ родной
В домашних его и народных занятьях,
Она называться сначала должна
Чудесною Прией, потом вещей Ваной.
Подобно красавице Ганге, она,
Конечно, считалась в то время богиней.
Земля подарила ей вещий станок
И прялку; все чтили священное пламя
Ее очага и домашний порог.
Издревле она уж ткачиха и пряха;
Но круг ее сельских занятий растет;
Она охраняет народный обычай;
Она прорицает, она уж прочит
Грядущие миру - народу судьбины...
Сперва ее детски-восторженный ум
Еще весь исполнен живых впечатлений
Весны первобытной, где тысячи дум
Рождалися сами собою, при виде
Волшебных картин и небес, и земли.
Живой каждый образ в природе казался
Ей духом разумным, - по небу ли шли
Гигантские тучи, шумел ли над нею
Деревьями ветер, струился ль вдали
Вечерний туман, иль пало на небе
Блестящее солнце, - все это душа
Ее превращала в богов, исполинов,
Иль грозных чудовищ. Она, чуть дыша,
Следила, то с страхом, то с теплым сочувствьем,
За каждым чудесным движением их
В пространствах воздушных. Земля ей казалась
Огромным цветком, что из бездн всплыл морских,
Потом распустился под огненным небом.
В его влажной чаши лежат семяная
Земных всех растений. Планеты и звезды,
Чье в небе движенье постигла она,
В глазах ее были бессмертные боги.
Они обитают в чертогах златых
И ездят в воздушных, пустынных пространствах,
В златых колесницах. Колесами их
Они избраздили все горнее небо,
И там проложили златые пути...
Она ждала утром, в то самое время,
Как следует солнцу на небе взойти, -
Взойдет ли оно, как вчера и сегодня?
Придет ли он, бог лучезарный, опять,
Иль рать исполинов его не пропустит?..
О горе, когда возвратится он вспять, -
Тогда целый мир погрузится во мрак,
Так каждую ночь и день каждый она
Следила за ходом небесных явлений;
И каждый год, милая людям, весна,
Союз сей земли и блестящего неба
Отца всех живущих и матери всех,
Была самый высший и лучший ей праздник.
'То были дни страстных любовных утех,
Дни, полные неги и сил исполинских;
Тогда вся природа и весь юный мир
Как будто купались в огне сладострастья,
И пьяные боги несли на тот пир
В обеих руках, и гостям рассыпали
Дары их благие. Среди всей земли
И в огненном небе, особенно в небе,
И вкруг самой Прии, вблизи и вдали,
Шла оргия, страстный вакхический праздник,
Неистовый праздник веселья, любви, а
В ее глазах боги, томимые страстью,
Покинув златые чертоги свои,
Неслись за бежавшей воздушной толпою
Роскошных нимф, тут же сжигая в огне
Горячих объятий. Она любовалась,
Как с грозным Перуном играли они,
Бросая друг в друга по небу шарами
Златых померанцев, и как бог Перун
Проигрывал часто все игры Огняне;
Или когда несся по небу табун
Коней и оленей воздушных, и с свистом,
И с грохотом мчался со свитой за ним.
Бог дикой охоты, грозой оглашая Я.
Окрестность; или по ступеням златым
Сходила, в одежде своей семицветной;
По небу Ирида, и дивной красой
Как бы озаряла златые жилища
Богов вековечных и мир весь земной.
То мнилась ей радуга луком Перуна,
То дивной богиней, несущей земле
С высокого неба, весть сладкую мира
И знамя союза.
В таинственной мгле
Тропических рощей, в пространствах воздушных,
В гремящих потоках струившихся вод,
Гремели ей хоры неведомых звуков
Незримых богов; и сияющий свод
Вечернего неба казался ей ризой
Верховного бога.
Но больше всего
Пленял ее юный, блестящий красавец,
Златой Даждьбог-Солнце, и сверстник его,
А может, он сам лее, в другом только виде,
Бог Индра-Перун. При восходе своем
Горящее Солнце, сей бог дневной свита,
Сперва представлялся ей рьяным конем.
Когда вылетал он из волн океана,
Рассыпав дождь искр из горячих ноздрей, -
Все в миг оживало; а он себе мчится,
Весь мир обдавая сияньем лучей
И жгучим дыханьем. Когда ж он скрывался
В таинственном мраке, - являлся другой,
Бог лысый и блудный, божественный пастырь
Небесного стада; но чуть полог свой
Раздернет поутру румяная Лада,
Царь дня блестит снова, потом ее взор
Приметил над этим конем лучезарным
Красивый лик всадника, и - с этих пор
Бог дня, приняв образ живой человека,
Стал по небу ездить на борзых конях
В златой колеснице. Она уже знала
И то, что когда исчезал он в волнах
Пустынного моря, его там встречала
Красавица-Зорька, и с нею-то он
Всю ночь коротал вплоть до ясного утра,
В дворцах ее светлых.
Божественный сон
Младенчески юной души человека,
Пора упоений, златая весна,
Блестящее утро природы и жизни!..
Порой мнилось Вани, что слышит она
С небес неземные, волшебные звуки;
Кто ж был этот горний, незримый певец?
Не он ли, бог дня и бог песен? Порою
Стада белорунных, воздушных овец
Рыжих коров проносились, играя
В лучах колесницы его золотой,
Облитые светом; тогда ей казалось,
Что этот бог также и пастырь дневной
Небесного стада. Порой появлялись
С окраин небесных, одна за другой,
В грохочущих тучах, толпы исполинов;
Воздушное стадо, завидевши их,
Тотчас разбегалось; Даждь-бог лучезарный
Пускал в исполинов дождь стрел золотых,
А сам закрывался щитом кругловидным;
Его щит, мгновенно померкнув, темнел
Под их ядовитым дыханьем; мрак ночи
Завешивал небо; лишь страшно гудел
Неистовый рев и победные клики
Ужасных Болотов... Но вдруг яркий блеск
Как будто разрезывал с края до края
Померкшее небо, и вслед, страшный треск
И гром потрясали взволнованный воздух,
Колебля святое жилище богов
И мире преисподний; то грозный Громовник
Гнал палицей тяжкой бегущих врагов
И прыскал в догонку златыми стрелами.
Разбитые всюду, гонимые им,
Они исчезали, - воздушное море
Стихало, и снова красавцем младым
Даждь-бог благодатный парил по златому,
Блестящему небу.
Кто в сонме богов,
Какой бог великий ему был подобен?
Мир полон его драгоценных даров;
С его появлением все оживает,
Он бог дня и света, он бич духов тьмы,
Его дивной славой блестят свод небесный
И царство Водана, он ужас зимы,
Он даже сияет в загробных чертогах
Бессмертного Рода. Кто ж он, наконец,
Бог этот красавец, бог этот всесильный,
Бог этот всесущий, блестящий венец
Всего мирозданья? Он, стало быть, высший
И есть бог вселенной. Он бог всех богов,
Он бог прорицаний, суда и совета,
Он бог святых празднеств и шумных пиров,
Он в мудром совете и в гласе народном,
И голос народный есть голос его;
Он верный вождь в брани и пастырь в дни мира,
Он свет благодатный, источник всего,
Он праотец, пращур Микулина рода,
И вещая Прития приятна богам
Была вековечным. С живым любопытством
Небесные боги, подобно отцам,
Следящим за первым развитьем детей их,
Следили за этим весенним цветком,
Не жившей душою, что лишь начинала
Едва распускаться в том мире младом.
Им нравился детски-простой ее разум;
Они любовались ее красотой,
Земным цветком этим, смотревшимся в небо,
Красой этой дикой и страстно живой,
Как зеркало, мир отразившей небесный.
Так радуга - Ида, дочь эта земли
И горних небес, - когда после потопа,
Лишь воды в свои логовища сошли,
Она развернулась дугой семицветной
Гном. Ново Западная;
Впервые среди изумленных небес
И весь сонм богов до того поражен был
Ее красотою, что Митра-Зевес
Тотчас же своею признал ее дщерью;
Но скромно отвергнув честь эту, она
Себя объявила торжественно дщерью
Земной человека.
Иль так старина
Еще повествует: когда Даждь-бог светлый
Однажды с небесной узрел высоты
Дочь моря, младую красавицу Ладу,
Он весь запылал от ее красоты;
То ярко он вспыхнет, то он побледнеет,
От страстной истомы; а что же она,
Золотая коса,
Непокрыта краса?
Она разъезжает по синему морю
В ладье золотой, разъезжает она
И плещет, резвяся, серебряной струйкой...
Послал к ней Сварожич слугу - Ветерок;
Слуга принес Ладе от Солнца подарки:
Принес он ей марьин цветной башмачок,
Принес он ей ларчик златых украшений,
Пригнал он табун ей морских кобылиц;
Тогда согласилась она на свиданье...
Но юный Даждь-бог любил многих цариц,
Царевен; а сам ни одной не был верен.
Одну он находит в златом терему,
Другую в палатах пустых в заточеньи;
Двери у палат железные,
А крюки-пробои по булату злачены;
Ясный сокол мимо терема не пролетит,
На добром коне мимо молодец не проедет.
Но что значат эти преграды ему?
Он видит красавиц, и их берет в женыд
День целый он ездит по своду небес,
По царствам воздушным, земным и подземным;
Пред ним непрестанно снует мир чудес,
Невиданных дивов, неслыханных чудищ,
Морских исполинов, подземных царей.
Ему царь небесный - отец - поручает
Стеречь сады, нивы воздушных полей,
От хищного Норки иль жадной Жар-птицы,
Горох караулить небесных громов,
Пасти коней-тучи, или посылает
За тридевять царств его, в чащу лесов,
Где лютый дракон стережет неусыпно,
Колодцы небесные, чтобы достать
Оттуда живую и мертвую воду,
Коней златогривых, или там нарвать
Златых померанцев, моложавых яблок".
Он дивною силой спасает своей
Чудесных красавиц из вечного мрака
Подземного мира, сражает царей
И Змеев-Горыничей; он разбивает
Несметные рати, садится царем
В неведомом царстве, иль реки проводит,
Сажает деревья, чудесным ключом
Замки отпирает от дивных сокровищ.
Царь Огненный лютый, бессмертный Кощей,
Ад-Адович темный, змей грозный Тугарин,
Морской царь, и даже, по злобе своей,
Родимые братья, желают коварно
Лишить его жизни; не раз он от них
Убит и изрезан на мелкие части;
Но вот прилетают на крыльях златых
Воздушные нимфы, или набегает
Волк-Ветер залетный, и прыщут его
Живою и мертвой весенней водою,
И он оживает.
Нет края того,
Где б чудных не знали его похождений.
Везде он каратель неправды и зла,
Гроза дикой силы, защитник несчастных
Или угнетенных; за то нет числа
Спасенных им пленниц, красавиц-царевен,
И силы побитой. Девиц он берет
В супруги себе, и потом забывает;
А славный его и божественный род
Растет в его детях по целой вселенной.
У нас он, царевич, - всегда идеал
Земной красоты и божественной силы.
Родившись из сказочных мифов, он стал
Потом представителем жизни народной;
Народ его знает с неведомых дней:
Он сам развивается вместе с народом,
Он вещий отец наших богатырей,
В нем долго история смешана с сказкой;
Он светлый бог-Солнце, а Прия - земля;
Он также Громовник, а после Егорий,
Он земство, а Прия - мирская семья;
С тем вместе, он дивный, божественный витязь,
Отец всех ее богатырских сынов,
Чудесный поборник родного народа;
Край полон его драгоценных даров,
И чтит его даже в преданьях позднейших.
Царевны всех сказок народных у нас
И матери наших богатырей русских
Между собой схожи. Народный рассказ
Их всех награждает большой красотою,
Они всегда юны, и мужем у них
Один все и тот же, Иван наш царевич.
Они обещаются в думах своих
Родить ему чудных сынов по замужестве;
Ему родила б я сынов,
Что ни ясных соколов,
По колени ноги в золоте,
По локти руки в серебре,
Во лбу солнце, на затылке месяц,
По бокам часты звездочки".
Но этих сынов подменяют; отец
За то изгоняет царицу из царства;
Она долго ищет их, но наконец
Судьба примиряет всех, и все довольны.
Так стал он, царь-Солнце, являться потом
И нашей девице-красавице Прие,
В том образе, ей уж доступном, земном.
Являлся он Прие царевичем юным,
Являлся он ей и простым мужичком,
Работником, пас лошадей, стерег поле;
Являлся он ей и простым чурбаком;
Но этот Чурбак означал бога-Чура.
Он также и Прие сажает сады,
Сады молодящих, божественных яблок,
Привозить живой ей и мертвой воды,
И разных диковин, еще неизвестных;
Его вещей силой училась она
Вещбе и гаданьям, лечить раны, делать
Оружье безвредным, что в те времена
Считалось глубокою самой наукой;
Она в ясный вечер читала в звездах,
И пела уж песнь о богах вековечных;
Что прежде видала она в небесах,
Ей стало своим, и входило в народность.
Меж тем у Микулы, Бог весть чьей рукой.
Все спорится в доме его благодатном,
Особенно в поле. То летней порой
До времени полон его сад плодами;
То явится утром, как бы из земли,
Табун лошадей иль иное богатство;
То даст ему кто-то волшебный ларец,
Микула откроет, - в нем целое стадо
Быков и коров, или царский дворец,
Порой населенный совсем, целый город.
Никто знать не знал и постигнуть не мог,
Откуда такое валит к нему счастье, -
Даждь-бог лучезарный иль сам бог Сварог,
Ему посылают такие богатства?
Лишь разве подчас Чурбак молвить с печи,
Скребя сам затылок: "Уж это не я ли?"
Как все закричат: "Нуты, дурень, молчи!"
И в запуск над дурнем изба вся хохочет.
Одна только Прия видала, как он,
Ее молодой и прекрасный царевич,
Когда погружались все в сладостный сон,
От ней уносился, то соколом ясным,
То чудным красавцем на борзом коне
Потом исчезал, и опять возвращал
А слухи гремели по целой стране
О новых, чудесных его приключеньях.
Порою они забавлялись игрой, -
Играли в горелки и тешились в прятки,
Бросали шары, как Перун, им родной,
Или задавали друг другу загадки:
"Когда родил бык корову?" -
"Тогда, как он создал, бык, землю".
"У батюшки жеребец
Всему миру не сдержать;
У матушки воробья,
Всему миру не поднять;
У сестрицы ширинка -
Всему миру не скатать";
Что значило: ветер, земля и дорога.
Какой бог был щукой, морской черепахой,
Рожден во дворце, а воспитан в избе;
Не раз воплощался для счастия смертных,
А сам постоянно все с ними в борьбе?
Тогда ей царевич младой говорил:
Великий бог Вишну, он был черепахой,
А после был щукой; не раз он сходил
С небес, воплотясь в человеческий образ,
Ко благу вселенной; один только он
В борьбе непрестанной с растущей неправдой,
И будет в борьбе до последних времен,
Когда воцарятся везде свет и правда.
Но лучше загадок ей, лучше всего
Ей были его дорогие подарки;
И чем она чаще видала его,
Тем больше росла в ней врожденная жадность.
В соседстве с арийцами, миром богов,
На Север тянулись обширные степи, -
Пустынный Туран, край угрюмый духов
И дивов жестоких, страна Чернобога.
В том край, то зноя, то хладной зимы,
Жил род исполинский чудовищных йотнов
И турсов, вносивших из царства их тьмы,
В полуденный Вырий, то ливень холодный,
То зной и засуху. Там с первых времен
Бродили по злачным пригорьям Алтая
Те полчища финно-алтайских племен,
Что исстари были бичом и грозою Народов оседлых.
Там был мир чудес
И мглы первобытной; туда перед утром
Спускалися звезды с светавших небес
И там изчезали в безбрежном тумане;
Птицы клевучие, Звери рыскучие
Змеи ползучие,
Сонм хищных грифонов и чудищ стерег
Там груды сокровищ и россыпи злата;
Там Баба Яга, князь Стрела, Чернобога,
Бессмертный Кощей, змей ужасный Горыныч,
Зеленый степной див, царь огненный Щит
С таким же копьем, а под ним осьминогий
Конь, с огненной гривой, и жжет и палит,
Носились в горах и равнинах пустынных.
Там жил глава дивов ужасных, и враг
Всех витязей света, Эсхем семиглавый;
Оттуда степной бич, голодный Сохак,
Как зверь, ворвался раз в Иранскую землю,
И десять столетий блестящий Иран
Под властью его был глухою пустыней,
Покуда могучий Рустем-великан,
Сей витязь народный, свой край не очистил
От орд этих буйных. Я Мир этот степной,
Обширный, чудесный, воинственно-дикий
И дико-отважный, был долго грозой
Старинного рода и края Микулы.
Почти непрестанно, из ближних степей,
Он делал набеги на их поселенья,
Накладывал дани, в полон брал людей
И в глубь уводил их безвестной пустыни.
Воинственный дух этих ратей степных
И легкость добычи туда привлекали
Сынов и Микулы, - и род-племя их
Потом превращали в таких же чудовищ".
Толпа уходила в тот мир за толпой
Из светлого Вырия; там забывали
Они и богов, и обычай родной,

И делались краю родному чужими.
Не раз попадала в жестокий полон
И вещая Прия, и царственный Вырий
Бывал под владычеством этих племен,
Ходивших до Инда. Не раз, может статься,
Она приживала от них и детей,
Пока выручал ее тот же царевич;
Все это в обычае было тех дней,
И лишь означало ее плодовитость.
Родит и царевичу Прия сынов,
Таких же красавцев, как он сам, бог света.
И шлет она в разные страны послов,
Искать рожениц, этих древних волшебниц,
Что смертным дарили - их долю с судьбой.
И точно, то были чудесные дети!..
Но злой Рок готовил им жребий иной.
Лишь только, родив их, она засыпала,
И мрак расстилался вдоль спящих полей,
Из степи являлась Нечистая сила,
Во тьме подменяла детей на зверей,
А их, молодцов, уносила с собою.
Родила последнего сына она,
Еще светозарней, прекрасные первых,
И так была рада и счастья полна,
Как будто родился ей первый младенец.
То был наш Зигфрид или русский Персей,
Наш богатырь Карна, - как витязи эти,
Рожденный на славу и радость людей,
От красного Солнца и матери смертной.
По колени ноги у него в золоте,
По локоть руки в серебре,
На лбу у него ясный месяц,
По косицам часты звездочки,
На затылке красно солнышко.
Ну, словом, он весь был подобье отца,
Каким сам царевич родился на небе.
Но ужас и горе опять без конца!
На первую ж ночь, только Прия уснула,
Нечистая сила взяла и его;
Проснулася Прия, глядит - в колыбели
Спит серая выдра.
Винить в том - кого?
Никто не входил к ней, никто при ней не был.
Но вот поутру перед нею предстал
Сам юный царевич и строго сказал ей:
"Я вижу, что рано тебя я узнал:
Не мать, не жена ты, а злая колдунья,
С тобой живет всякий степной удалец;
Ты даже не в силах сберечь детей кровных.
Отныне всем нашим свиданьям конец,
Отныне ты больше меня не увидишь,
Покуда из этих, рыскучих зверей,
Что ты величаешь моими сынами,
Не сделаешь мирных, оседлых людей,
Пока не сберешь их в единое царство,
Где брат не восстанет на брата,
И ворон не будет иметь себе пищи.
Здесь нечего больше тебе пожинать..
Водан растворил недоступный свой Запад, -
Ищи там сынов твоих. Мир твой зовет
Меня богом Свалом; под именем этим
В последствии найдешь ты и славный твой род:
Он сам назовет себя родом славянским.
А ныне рожденный, юнейший твой сын,
Как я, светло-русый, как я, светозарный, -
Ищи по речным его руслам равнин;
Он там назовется богатырем-Росом...
Кому даст Водан богатырский свой меч,
Тот будет - меж ними сильнейшим из сильных,
Над семидесятые землями богатырь;
Но я еще должен тебя остеречь, -
Лишь только заснешь ты, тогда ты погибла.
Знай, мой престол всюду, где только живет
Добро и с ним правда. Я тотчас являюсь
На помощь ко всем, кто меня призовет.
В богах Святовид я, божественный Индра,
В планетах я Солнце, в оружьях Стрела,
В стихиях Огонь, а в героях Картика,
В водах - Океан я. Я первый враг зла,
Я свет, я душа, я хранитель, я сила
Вселенной, я Вишну... Один из богов
Лишь я воплощаюсь ко благу живущих,
И снова приду пред скончаньем веков,
Сразить царство мрака и в мир внести правду".
Умолк - и пред Прией стоял исполин.
Шагнул он чрез землю, шагнул через море,
Потом через бездны воздушных пучин,
И был уж на небе. Вошел он в свой терем,
На небе-то солнце, и в тереме солнце,
На небе-то месяц, и в тереме месяц,
На небе-то звезды, и в тереме звезды,
На небе-то зори, и в тереме зори,
Все в тереме по небесному.
Вошел он в свой терем, и с скорбью сказал:
"Когда ни сходил я в моих воплощеньях
На темную землю, всегда замечал,
Что зло на ней страшно растет и плодится...
То правда, при склонностях гнусных своих,
Бессмертные сами ее развращают;
Лишь я, чуть завижу, среди стран земных,
Растущее зло, поспешаю на помощь;
И ныне оставлю ль сынов я родных,
Оставлю ль я их без моих попечений?
Нет, я теперь высший из высших богов,
Я бог земледелия, я бог победы,
Бог правды и света, бог новых веков.
Я дал Чура, я дал ее роду
Мой образ и имя... Никто из сынов
Моих светозарных не будет покинут
Отцом их небесным... Я буду средь них
Во образе самом древнейшем Микулы, -
Ивана-царевича, - и всех других
Моих превращений..." И тут же велит
Слуге он Маруте, сыскав сынов
Привести их на Запад, где он уже зрит
Мир новый, всплывающий тихо из моря.
Летит легкий Ветер с высоких небес
И видит, - сидит на воздушных деревьях
Певучий дух бури, а облачный лес
Нигде не шелохнет. Влетел в него Ветер
И громко спросил: не видал ли кто тут,
Где в степи гуляют сыны вещей Прии,
Иль где, по каким они странам живут?
Но только он вымолвил это, проснулся
Дремавший дух Бури.
"Свистнул он, Соловей, по-соловьему,
Вскричал он, злодей, по-звериному,
Взрявкал он по-туриному:
"Темны лесушки к земле преклоняются,
Мутны-реки в берегах подымаются,
Что есть людишек все мертвы лежат".
Так Ветер залетный
Ни с чем и отхлынул. Стал спрашивать он
Потом лысый Месяц и частые Звезды,
И серых волков, и сорок, и ворон;
Открыл он близ Каспия край Заморавян,
Нашел он Моравов и племя Древян,
Что род свой древнейший вели от деревьев;
Нашел и еще кой-кого из славян;
Но где богатырь-Рос, про то не разведал.
Помчался он, Ветер, к цветущим брегам
Яксарта, который звался тогда Росом.
"Гей вы! Не слыхали ль по этим местам
Про славного Роса?" - он там вопрошает. -
Живет богатырь здесь, но кто он такой,
Про то мы не знаем", - ему отвечают.
Летит Ветер дальше, и зрит пред собой
Широкое поле; все поле покрыто
Побитою ратью. "Гей, кто здесь живой?
Откликнись мне! Ветер шумит.
Какой витязь Побил эти силы?".
И слышит в ответ:
"Побил эту силушку богатырь русский;
Но где он - не знаю, а здесь его нет".
Летит Ветер дальше, в край светлый Ориссу.
"Скажите, не знает ли кто здесь у вас.
Про витязя Роса?" - он там вопрошает.
"Ох, витязей много воюет у нас,
А больше еще разошлось их отсюда,
В различное время, по дальним странам,
И тот, кого ищешь, быть может, живал здесь;
Теперь его нет".
И по всем-то местам,
Везде Ветер слышит такие ж ответы.
Меж тем населенная местность росла
Под сошкой Микулы, а темная мгла
На Западе быстро светлела.
Шли орды бродячих и диких племен
Занять острова, что всплывали из моря.
Едва всплывший Север уж был населен
Степными ордами сошедших с гор финнов;
Но с Запада кельты отбросили их
Назад, в глубину отдаленной Полночи,
Или оставляя в владеньях своих,
Что взяли у них же, держали их в рабстве;
На Юге, на влажных еще островах,
Селились Иованы, прапраотцы греков;
Столь славных впоследствии.
Во многих местах
Сходившего моря, вдоль мелких прибрежий,
Вздымались уж рифы, наносы, слои
Предмет самый первый Полночной торговли.
Алтайские орды, заняв под собой
Сперва пустой Север, тянулись на Полдень,
Куда их манил мир, неведомый им,
Суливший им много обширных там пастбищ.
Но в встречу ордам их, еще кочевым,
Предстал, между Доном и Каспием древним,
С того же Востока, ряд новых племен,
Таких же бродячих, но более сильных,
Племен вещей Прии, и с разных сторон
Замкнул им дорогу.
Лишь только Варуна
Рассеял на Западе сумрак былой,
И землю очистил от вод первобытных,
Как боги решили, в край этот глухой
Отправить Микулу, чтоб он вывел чудищ,
Устроил, возделал тот край, заселил,
И сделал достойным его к восприятью;
Их власти небесной.
Из первых вступил,
Иль лучше - примчался туда степной бурей,
Теснимый Ираном, Стрела-князь, с ордой
Каспийских древян и племен заморавских,
Аланов и кимвров. Простившись с сестрой,
Туда ж понеслась молодою орлицей
И средняя дочерь Микулы, где ей
Просторнее было расправить на воле
Подросшие крылья, и много зверей
И чудищ бродячих могли быть добычей...
Гуляла она
В то время одна
Иль разве с такой же Поленицей вольной.
И было же ей
Тогда батырей
Не мало побито, степных и нагорных;
И уж не один,
Лихой исполин
В кармане сидел у нее богатырском;
Ее ж самое
Не брало копье,
Ни стрелы пернаты, ни ножик булатный;
Удары копьем
И острым мечом
Ей были кусаньем докучливой мухи.
Сам грозный Кощей
Царь дальних степей,
Изведал ее богатырскую силу;
Где едет она, -
Далеко видна;
Проехала - след от копыт по колени.
Но искони дней,
Всего ей милей,
Всего драгоценнее стыд был девичий;
Уж если она
Отдаться должна,
То с бою отдаться девицею чистой.
Так с первых же дней
Все чудно у ней -
И нрав ее честный, и страшная сила.
Знай, чьей-де семьи,
Из коей земли.
Она восприняла свой дух богатырский.
Приходит к Микуле
И вещая Прия проситься туда.
Но он уж и сам в те места собирался,
Отправив вперед, как водилось тогда,
Своих соглядатаев - высмотреть местность.
Почто не идти? Там царил бог Водан,
Благой покровитель трудов земледелья;
Туда каждый вечер, в глубь западных стран,
С небес уходило родимое Солнце,
Чтобы отдохнуть от дневного пути,
В объятиях светлой красавицы Лады;
Туда издавна уж старались найти
Себе путь-дорогу старейшины разных
Племен их арийских; там, в царстве былом
Пустынного моря, уже зарождалась
Местами торговля златым янтарем;
Край девственный этот слыл Вырием новым.
Восток, царство Солнца, был весь заселен;
Весь Север кипел до Восточного моря
Ордами алтайскими; с давних времен
Арийцы уж заняли край Индостана;
Иран процветал под державой царей,
Теснивших и часто совсем разорявших
Владенья соседних арийских вождей.
Микуле один оставался далекий,
Таинственный Запад, - глухой край степей
И темных лесов; но по мутным рассказам
Кипевший богатством, обилием вод
И всяких плодов и растительных злаков.
Пришли соглядатаи. Собрал свой род
Микула наш; каждый - родной взял землицы,
Микула накинул на плечи суму,
Суму свою чудную с тягой земною, -
И двинулся в путь.
Но немало ему
В краю этом новом еще предстояло
Трудов и борений.
"Стоят там леса дремучие,
Леса с лесами свиваются,
Ветви по земле расстилаются,
Ни пройти (Микуле), ни проехати.
Протекают там реки быстрые
Реки быстрые, текучие;
Воздымаются горы толкучие;
Гора с горой столкнулася;
Пасется там стадо звериное,
Серые волки рыскучие;
А пасут стадо три пастыря,
Три пастыря да три девицы,
(Не Микулины ль родные сестрицы?)
На них тело яко еловая кора,
Влас на них, как ковыль-трава...
Сидят там птицы клевучии,
Птицы клевучии, нагайщины;
Живут там змеи огненные:
Из ротов пышет огонь-полымя.
Из ушей дым столбом валит.
Ни пройтить (Микуле), ни проехати...
Разъезжают там богатыри грозные.
Залегают пути дивы чудные,
Собирают дань змеи лютые,
Они собирают дань живыми людьми...
О матушка, сырая земля, расступися,
На все четыре стороны раздвинься,
На четыре страны, на четыре четверти;
Ты пожри кровь змеиную, проклятую!

Микула Селянинович

Весь мир первобытный был царством богов.
По мере далеких своих расселений,
Бродячие орды тех первых веков
С собой разносили богов своих древних
И древний обычай по новым странам;
С народным развитьем, старинные боги
Потом изменялись, и их именам
Давалось нередко другое значенье;
Но власть их была неизменно-страшна.
Из дивов стихийных они становились
Вождями племен; им вручалась страна,
От них исходили добро и зло в мире;
Они назначали себе города
И целые земли, как будто в уделы...
У каждого рода своя есть звезда
И бог свой родимый, кого почитал он
Как высшего бога.
Восток сохранял
Всех дольше их образ, таинственно-грозный.
Как он от начала весь мир заражал
Своим любодейством и жаждою крови;
Так точно любили и боги его
Кровавые жертвы и жили открыто
В гнуснейшем разврате, не дав ничего
Тогдашнему миру из благ их небесных.
Одна лишь Эллада смогла превратить
Стеклянную гору богов первобытных
В Олимп лучезарный, и край озарить
Его благотворным, весенним сияньем.
Древнейший Сварог здесь отцом стал земли,
И больше царем, чем таинственным богом;
Он сбросил былые размеры свои,
И в образ облекся земной человека;
Здесь боги такие же люди, как он,
С чудесною только, божественной силой.
Рим, этот всемирный царь древних времен,
Дал всем божествам чужим право гражданства,
И тем еще больше их сблизил с землей.
Но Север далекий, угрюмый, пустынный,
Почти что безлюдный, сулил той порой
Немного удобства в благому развитые.
Какими с Микулою боги пришли,
В том самом же виде они и остались;
А многие вовсе исчезли с земли,
Едва нам покинув туманный свой образ
И темное имя. Микула входил
В старинное царство Варуны-Водана,
Того божества, чей дух мрачный царил,
Среди облаков и холодных туманов
Воздушного моря. Но древний Водан
И сам начинал той порой раздвояться:
На Западе был он, как встарь Океан,
Бог-тучегонитель, дух яростный бури,
Царь браней, властитель седых облаков,
Сих грозных Болотов или исполинов;
Но Вырий, древнейший рассадник богов,
В Варуне уж видел преемника Дня;
Там он становился владыкой небес,
Владыкой, не только грозы, но и света,
Божественным Вишну. В нем был и Зевес,
И светлый Ормузд, и блистательный Индра,
И красное Солнце, и наш Святовит.
Как главный Сварожич, он там стал главою
Богов всех арийских; его новый вид
Вмещал и творца, и защитника смертных.
На Западе он, бог заоблачных стран,
Воздушного моря и всех вод небесных, ..
Спустился оттуда в земной океан,
И сделался просто верховным владыкой
Подводного царства, приняв от славян
Названье Морского царя, Водяного
И старого Деда; а вместо него
Властителем неба и туч громоносных,
Отцом всех народов к мира всего,
Царем лютых браней и вещего знанья,
Теперь воцарялся другой властелин,
Ему соимянный, но бог совсем новый,
Глава светлых асов, Полночный Один.
Пришел ли он так же, подобно Микуле,
Здесь и далее в поэме имя
Один, произносится как Один.
Из стран отдаленных Востока, иль он
Родился на Западе после Водана:
Но он очень скоро там, с древних времен,
Его занял место. Мы только заметим,
Что этот Один и Микулин брат, Щит, -
Сперва не одна ли они оба личность?
История весь мир арийский роднит;
Бродячие асы заимствуют древле
Немало обычаев, даже богов
И самый щит круглый, от ванов оседлых,
И скифский князь-Щит мог, в теченьи веков,
У них превратиться в отца их, Одина.
Микула и асы в начале времен В одном жили крае.
Когда ж они вышли? Каких был Микула главою племен?
Какими путями пришел он с Востока?..
Известно одно лишь, что в древности он
Под небом блестящим жил светлого Юга,
Он помнит поныне мир этот чудес,
Тот мир титанический, где еще долго
Земной мир сливается с миром небес;
И этих титанов, и светлых богов,
Чьи битвы ужасные длились столетья;
И блеск и сиянье их чудных дворцов,
Наполненных дивною славой небесной.
Он помнит зверей первобытных лесов,
И целые долы, покрытые силой
Побитою чьей-то безвестной рукой...
Отчасти он помнит и самый поход свой
За тридевять царств, в мир какой-то иной...
Куда лее? На Запад, тогда еще темный.
И здесь силлурийский период земли
За ним и девонский, полипов, кораллов
И лилий морских, невозвратно прошли.
Прошел и век каменноугольный, век тот
Смолистых и хвойных гигантских дерев,
Огромнейших ящер и рыб исполинских;
Когда, вверху рыхлых наносных пластов,
Явились песчаник и белая известь,
А влажная почва, морские брега
Кишеть начинали семьей земноводных
И птиц исполинских, и уже нога
Местами ступала гигантских животных,
Еще безобразных и сложных зверей,
Огромных тапиров, иль мастодонтов,
Ужасных драконов, летающих змей;
Кругом уж вздымались слои меловые,
Еще изменяя поверхность земли...
Свершился период и делувиальный,
Когда поселенцы с Микулой пришли.
Местами мог каменный век быть пещерный,
Местами ж позднейшие люди могли
В те дни знать и бронзу.
Заметно, он вышел
С родного Востока, когда бог Водан
Облекся уж в образ благой Святовита,
Иль светлого Вишну; а здесь океан
Всемирный сошел с возрожденной Европы.
Он мог лишь идти по окраинам гор,
Среди благодатной такой лее природы,
Что он там покинул. Потом его взор
Упал в глубь широкой, зеленой равнины;
Вода лишь сбежала со влажной земли;
Все благоухало, рои насекомых
Жужжали по воздуху; а там, вдали
Уже означались холмы и дубравы,
На солнце сверкали речные струи...
Тогда стал спускаться он с высей нагорных.
Но дни первобытной борьбы не прошли,
Один мир волшебных, зиждительных сил,
Мир огненных радуг, гигантских растений,
Ужасных чудовищ, едва лишь вносил
С собою жизнь новую в это броженье;
Другой мир таких же могучих начал,
Еще лучезарней, могучей, роскошней,
Его незаметно уже вытеснял
И сам воздвигался на этих обломках:
Один бог устраивал светлый чертог
Себе из цветов и блестящей лазури;
Другой, закопченный иль мокрый до ног,
С тяжелым трезубцем иль молотом длинным,
Еще копошился средь илистых вод
И темных расщелин горящих вулканов.
Микула наш видел с далеких высот
Тех гор, что издревле звалися Кавказом,
Край новый; он видел и древних богов,
Еще довершавших его устроенье,
И их первобытных, стихийных сынов,
Земных и воздушных болотов-титанов,
Главой досягавших еще облаков.
Пред ним копошилися целые сонмы
Неведомых чудищ, то жгущих огнем,
То плесом прудивших теченье речное;
Пойдет он направо - склюют там живьем,
Налево - растащат на мелкие части.
Над самым Микулой, среди грозных скал
Подоблачных, в высях седого Кавказа,
Закутанный в тучи, угрюмо лежал, -
Выше леса стоячего,
Что пониже облака ходячего,
Урод-уродище,
Святогор богатырь.
Почти под пятой великана ревут
Живые потоки, реки Самородины;
Над буйной его головою снуют
Орлы поднебесные, метели снежные
По ребрам, как черные мухи, ползут
И лепятся силы-орды переходные;
А он, богатырь исполинский, лежит,
В туманные ризы и в тучи закутанный.
Гнетет молодчину его, тяготит
Своя сила грузная, мощь богатырская;
Нет равного силой на свете ему,
Чуть держит уродища - матерь сыра-земля.
Лишь он шелохнулся, - по краю всему
Идет стук и грохот, ревет буря темная;
А только привстал он - глава в облаках,
Затмилося солнце, не видно дня ясного,
Шумят леса, реки кипят в берегах,
Сыра-земля стонет, - как море, колышется.
Направо Микулы, пустыней глухой
Тянулось вдали неподвижное море
Степей беспредельных, мир этот родной
Степных Колыванов' и дивов бродячих,
Где с дикой, голодной ордою своей
Носился, как прежде, второй брат Микулы,
Стрела-князь; что позже от русских людей
Так метко был прозван Кощеем-бессмертным.
Как шмель, он носился по дальним странам
И только возникнувшим царствам Востока,
Являясь нежданно, как ветер, то там,
То здесь, с своей ратью, силой змеиной.
С вершины Кавказа, с Полночи глухой,
К нему прибывали все новые орды
И новые дивы, тот люд подвижной,
Те мощные мужи стрелы и колчана,
Чей грозный мир долго еще клокотал.
Кипящим котлом средь былого Востока,
И огненным ливнем его обдавал
До Нильских брегов и пустынь Эфиопских.
На Запад от гор, по Эвксинским брегам
Давно расселялись отважные кимвры,
Что ныне относят у нас к племенам,
Родным нам, славянским. Левей жил брат Инда,
Божественный Буг, кого чествовал край
Потом от Карпат и до моря Морозов;
За ним жил сын Дуны, могучий Дунай,
А ближе - их родич, Днепр славный Словутич,
И также его брат, воинственный Дон;
В глуши гор Карпатских жил Днестр еще вольный,
В те дни уж известный у южных племен,
Торговлей своей янтарем многоценным.
Колыван-богатырь - кочевник.
На Полночь вздымалося море лесов,
Лесов первобытных, под чей, полный тайны
И вечного мрака, угрюмый покров,
Еще не ступала нога человека, -
Дремучее царство стихийных духов,
Мир дивов и чудищ лесных и воздушных;
Где царствовал темный бог Ночи седой
И древняя Влажность, куда один разве
Могучий сын Солнца, их враг роковой,
Лесной царь-Огонь, сын Перуна, Сварожич,
Сухман богатырь, лишь он разве один,
Себе пролагать мог свободно дорогу.
Микула заметил с нагорных вершин,
Как он, богатырь, там бродил и работал,
Особенно темной ночною порой,
То грозно дымяся подобно вулкану,
То неба касаясь кудрявой главой,
То в образе сопок, столпов огневидных,
Блуждая по темным лесам и горам,
То бурной рекою иль огненным морем
Разлившись вдали, по ночным небесам,
И заревом ярким покрывши весь Север.
Все это Микула видал столько раз
И эти картины стояли так долго
В глазах у него, что народный рассказ
Досель поражает своею полнотою
И яркостью красок. Раз поднял Кощей
Рысиный свой взор на Кавказские горы;
Глядит он туда из широких степей,
И видит вьющийся дым, и горами
Идущего с главной семьею своей,
Отца земледелья, родного Микулу.
Он долго смотрел на дым этот густой,
Вьющийся по небу; потом обернувшись
К своим, говорит им: "Вы видите там?..
Вот он, настоящий хозяин вселенной:
Недолго послужит он данником нам,
Его сыны выгонят род наш отсюда;
Он знает, где смерть обитает моя...
Волки рыскучие, Змеи ползучие,
Птицы клевучие, Горы толкучие,
Моя полевая, степная семья!
Идите навстречу ему, обирайте
Девицами, хлебом их, всяким добром;
Воюйте с ним, грабьте его, истребляйте!"
Услышал и царь Водан, в царстве морском,
О шествьи Микулы к нему, и созвавши
Своих, говорит им: "О дети мои!
Смотрите, подходит к нам вещий Микула,
Всемирный кормилец, владыка земли.
Реки быстрые, Озера светлые,
Заливы широкие, Проливы глубокие,
Катите текучие волны быстрей,
Зовите Микулин род в край наш поморский;
Ведите долблены ладьи их скорей
В широкие наши, раздольные страны!
Микула несет вам век новый с собой,
А вашим потомкам большие богатства,
Храните и чтите род этот благой,
Братайтесь, роднитесь с его племенами:
Микулиной силой и сошкой златой
С небес управляют бессмертные боги".
Между тем Микула с своею семьей
И племенем-родом спустился в равнины.
Природа сияла в блестящих лучах
Палящего солнца весны первобытной;
Земля утопала в зеленых волнах
Высокой травы и цветов благовонных;
Тяжелые ступни откормленных стад
Едва пробивали копытом дорогу
По зелени сочной, сквозь девственный сад
Ползучих лиан или хвойных деревьев.
Обозы их плыли в пучине цветов
И вьющихся злаков, среди изобилья
И разнообразия всяких плодов;
Отважные взоры медяных пришельцев
С немым восхищеньем смотрели кругом,
Приветствуя весело край благодатный,
Подобный тому, что там в мире ином
Остался за ними, на дальнем Востоке.
Но чем они глубже входили в него,
Тем он становился безлюдней, пустынней.
Они не встречали еще никого;
Везде след недавний виднелся потопа;
Один мир волшебных, зиждительных сил,
Блестящего солнца, роскошной природы,
Сиял, зеленел и радушно светил
С веселых дубрав им и ясного неба;
Другой мир наносных холмистых пластов,
Оставленных морем, стоячего ила,
Пластов меловых иль сожженных лесов,
Еще выставлял им гигантские ребра.
Одни божества, в лучезарных венцах,
Смотрели на них с облаков светозарных,
Из тихих дубрав, иль плескались в реках,
Впивая из радуг прохладную влагу;
Другие, в дыму или в тине морской,
Еще копошились по диким вертепам,
По темным ущельям, под зыбкой землей,
Иль с ревом сражались в пространствах воздушных;
Чем ниже спускались они с высей гор,
Тем воздух вкруг них становился тяжеле.
С зыбучих болот, с бесконечных озер
Курились туманы; громовые тучи
Почти не сходили с нависших небес;
Ужасные бури, ветра, ураганы,
Ломали деревья, коверкали лес,
И вмиг превращали жилой край в пустыню.
Местами, остатки огромных костей,
Не то исполинских каких-то чудовищ,
Не то прежде живших тут богатырей,
Громадные толщи сожженных растений,
Торчали в оврагах, промытых водой,
И путь заграждали рекам быстроводным;
Местами тянулся еще целый слой
Подводных полипов, вздымалися груды
Погибших животных морских и камней,
Оставленных только отхлынувшим морем.
Пришельцы встречали чудесных зверей,
Жар-птиц, змей крылатых, ужасных драконов;
В глубоких ложбинах, в заливах глухих,
В болотных трущобах, еще гомозились
Стада допотопных чудовищ морских,
Чешуйчатых гадов, гигантских лягушек;
По мутным озерам, проросшим травой,
Плескалися с криком залетные стаи
Каких-то неведомых птиц, с головой
И шеей змеиной, с плотной перепонкой,
Иль с рыбьими перьями, злобно на них
Оскаливши зубы, как у крокодила.
Местами, средь низменных долов пустых,
Еще копошились в грязи известковой,
Застывшие стаи морских длинных змей,
Громадных улиток, диковинных раков,
Или расползались от блеска лучей
Палящего солнца по влажным ложбинам;
Из чащи прохладной густых камышей
На них выставляла клыки головища
Еще допотопного чуда-слона
Иль мамонта, взбросив свой маленький хобот;
На голом песчаном холму шла война
Не то страшных ящер, не то зверей хищных,
Покрытых густой по спине чешуей,
С змеиным хвостом, с головой носорога;
И дикие крики их, яростный вой,
Собой наполняли немую окрестность.
Знакомый Кавказ был дорогой большой
Племен первобытных, идущих с Востока;
С одной стороны бежит берег морской,
С другой протянулись безбрежные степи...
Микула идти мог, где прежде прошли
Его соплеменники в первое время.
Он слышал, что родичи где-то нашли
Себе большой край, за тремя за реками,
Реками-дунаями, - много земли,
Степной и лесной, - и туда шел по слухам.
Путем он дорогой, конечно, встречал
Прибывших в места этих прежних собратьев,
Где род их бродячий уже кочевал
Из давних времен, между Понтом и Бугом;
Но роду Микулы тот край проходной,
Путь этот открытый с Востока на Запад,
Не мог быть в то время приманкой большой,
Чтоб здесь же раскинуть ему поселенья.
Вошли они в степи. Одною порой
Вдруг слышит Микула глухой гул с Полночи.
Сомкнулась громада, стоит и глядит
На дальнюю Полночь; а там, не то туча,
Не то синий пар над рекою стоит,
Не то пыль густая закрыла полнеба...
Потом табуны показались коней,
За ними блеснули прибрежья речные,
Послышался топот, гам, крики людей,
Мычание стад, скрип телег и кибиток;
И вот впереди всех, как сокол, летит
Младой богатырь, Колыван неизвестный,
С коня, будто туча, густой пар валит,
На броне играет всходящее солнце...
Разумный Микула тотчас же велит
Копать ров громаде, сдвигать колымаги;
Кто гонит стада, кто сбирает детей,
Кто тащит оружье, вздевает доспехи,
Микула в главе всех; равнина степей
Тотчас принимает вид бранного стана.
Но только их стан подвижной приведен
В надежный порядок, все с радостью видят,
Что это бежит к ним родимый их Дон.
Микула выходит к нему с хлебом-солью;
Дон также с радушьем встречает его.
Потом говорит, что бежит из степей он,
За синее море, в главе своего
Великого рода, туда, где Стрела-князь
Воюет с царями восточных племен,
Издревле богатых; но там, на Полночи,
Откуда идет он, воинственный Дон,
Лежит край обильный, обширные степи
И пастбища, реки, озера, леса;
Есть всякая рыба и всякие звери;
Такие же точно, как здесь небеса,
И всяких плодов, птиц, зверей изобилье.
Микула дарит этих пришлых людей,
Чем мог он в то время, от сельских избытков;
А Дон отдарил косяками коней,
И тут же простившись, направился к морю.
Идут они дальше, и слышат опять:
Несется с Полночи еще шум сильнейший;
Дрожит земля, будто подходит к ним рать
Иль страшная сила, валит пар кониный;
Потом табуны показались коней,
За ними блеснули прибрежья речные,
Послышался топот, гам, крики людей,
Мычание стад, скрип телег и кибиток;
И вот впереди всех, как туча, катит
Еще богатырь - Колыван неизвестный;
Дождем сыплют искры от конских копыт,
Тяжелые камни гремят под ногами.
Опять укрепиться Микула спешит,
Велит копать ров и сдвигать колымаги;
Но лишь богатырь показался степной,
Все с радостью видят, что Днепр то Словутич,
Старинный их также соотчич родной.
Микула выходит к нему с хлебом-солью;
Родной Днепр радушно встречает его,
Потом говорит, что идет он с Полночи,
За синее море, в главе своего
Великого рода, туда, где Стрела-князь
Воюет с царями; но эта страна,
Откуда идет он, весьма плодоносна,
И всяким природным богатством полна,
Лишь край этот новый никем не возделан;
А много всего в нем - озера, леса,
Есть всякая рыба и всякие звери,
Такие же точно, как здесь, небеса,
И всяких плодов, птиц и всего изобилья.
Микула дарит также этих людей,
Чем мог он в то время, от сельских избытков;
А Днепр дарит шкуры пушистых зверей;
Затем распрощались они и расстались.
Микула вступает в лесистый Гилей,
Болотистый край, где царила Ехидна,
Мать древняя скифов, еще дикарей,
Как звали их, греки. Но этой порою
Тут жил о немало арийских племен,
Носивших названия Ласточек, Цаплей,
Кабанов, Котов, с самых древних времен
Считаясь в родстве киммериянам-сербам.
Пред вещим Микулой, как синий туман,
Открылося море лесов, первобытных,
Еще мир чудесный неведомых стран,
Племен и народов, быть может, враждебных;
Еще мир таинственный новых чудес,
Чудовищ и дивов, быть может, страшнейших.
Глухою стеною стоит темный лес;
А что за тем лесом, одни знают боги...
"Леса со лесами совиваются,
Ветви по земли расстилаются,
Ни пройти (Микуле), ни проехати!"
Подобно Перуну-Егорию,
Тогда он, (Микула), глаголует:
"Вы лесы, лесы дремучие!
Встаньте и расшатнитеся,
Расшатнитеся, раскачнитеся.
По его, (Микулину), молению,
По его святому терпению,
Отделялись леса от сырой земли"...
А где леса темны моленья не слушают,
Там есть у него, у Микулы, заклятие.
"Встанет он, пойдет в чисто поле,
В широкое раздолье, к синему морю-Океану,
У того синего моря-Океана лежит огненный змей;
Сряжается-снаряжается он
Зажигать горы и долы, и быстрые реки.
Выходит Микула, благословясь,
Выйдет он в чистое поле,
Станет на Восток лицом.
На Запад хребтом".
Он трет два полена - валит дым густой;
Выходит из дыма, с кудрявой главой,
Сухман-богатырь, сын небесного Солнца;
Микула стоит с чашей масла над ним,
И над огнем поливает живым,
А сам заклинает с отеческой лаской:
"Довольно тебе, Царь огненный-змей,
Грозным дивом бродить;
Довольно тебе, На взморий жить,
Горы, долы палить. Молюся тебе,
Сухман-богатырь,
Зажги темны леса,
Очисти по ним
Дороженьку нам,
Раствори небеса".
И внемлет он речи Микулы родной,
Сухман-богатырь, див с кудрявой главой,
И внемлет он вещим его заклинаньям.
Выходит Сухман из костра на траву,
Идет, поднимая все выше главу,
Неслышный, чуть видный, в дремучему лесу;
Но только вступает под сень он древес,
Он быстро растет и берет их в охапку;
Шипит и трещит перепуганный лес,
Коробятся в страхе дрожащие ветви,
Поблекнули листья, и с свистом глухим,
Со всех сторон брызжет багровое пламя.
И молит лес темный Сухмана, сквозь дым:
"Не тронь, богатырь, нас; не мучь ты напрасно,
Все будет, как хочешь"... Но он лишь идет
И мечет по лесу могучие руки;
Захватит пол-леса, тотчас же зажжет,
И вновь идет дальше; а красное пламя,
Как бурные волны, растет все растет.
И огненным морем бежит за ним следом.
Теперь, лес дремучий, теперь лишь держись!
Вот внуки Стрибоговы с шумом подвозят
Ему колесницу, в нее запряглись,
И с визгом, и с гиком помчались по чаще;
Еще стал свирепей ужасный Сухман;
Полнеба покрыл он удушливым дымом,
А в след за ним льется огня океан...
Бегут как шальные и мечутся звери
И дивы, с неистовым криком летят
И вьются над лесом чудовища-птицы,
Ползут по горящей золе и шипят
Ужасные гады... А он все несется,
Едва уже видный среди облаков,
В багровом тумане.
И вот, пред Микулой
Широко лежит, будто темный покров,
Стрибог - славянский бог ветров.
Открытое поле. Кой-где одиноко
Чернеют стволы обгоревших дерев,
Как мрачные остовы мертвых титанов,
Когда-то царивших по этим местам;
Лишь красное пламя чуть видною змейкой
Порой пробежит по обугленным пням,
И снова, раздутое огненным вихрем,
Подымется к небу столбом золотым,
Над серою грудой угасшего пепла;
Иль дерево рухнет со скрипом глухим,
И брызнут фонтаном вокруг него искры.
Микула и род его, племя, вошли
В сплошные равнины страны приднепровской;
Пред ними лежал край обильной земли,
Как бы ожидавший их только прибытия,
Чтоб сделаться садом Полуночных стран
И дать отдаленным Микулы потомкам
Прозванье от греков, Георгов-Полян,
рои самои древнейшей страны замледельцев,
Где позже гораздо, иль той же порой,
Столь мало известной, их вещие братья
Кий, Щек и Хорив, с молодою сестрой,
Живущей поныне, прекрасной Лыбедыо,
Построили Киев. Здесь встретила их
Днипра-Королевишна, вещая вила,
Царица-валькирья мест этих глухих,
Что греки считали страной амазонок,
Воинственных дев, наводивших собой
Таинственный страх на былую Элладу.
Они занимались одною войной,
Чуждались мужчин, тихой жизни семейной;
Звериная кожа на плечах зимой,
Покров легкий летом, служил им одеждой;
Их сборный кружок был родной им семьей,
А воля царицы их - высшим законом.
С копьем, обожженным из дуба, в руках,
С стрелами с насаженной костью, в колчанах
В той легкой одежде на голых плечах,
Они проносились воинственной ратью
По темным лесам, по ложбинам степным
В соседние с ними и дальние страны,
Грозя непрестанно народам чужим
Чудесною их, беспощадною силой.
И горе тому, посягнуть кто б посмел
На девственный край их иль стыд их девичий;
Они закидали б его тучей стрел,
Или растерзали б, как хищные звери.
Их знали давно в приднепровской стране,
И дальше по берегу Черного моря;
И ежели верить седой старине,
Они, обогнувши побрежье Кавказа,
Во время известной Троянской войны,
Ходили на помощь к далеким троянцам;
И долго их именем были полны
Далекие страны Востока и Юга;
Пока дочь Микулина их собрала
В круг более тесный, круг мирный, семейный;
Хоть также смирить в них еще не могла
Характер воинский.
По нашим преданьям,
Младая Днепра, до конца своих дней,
У нас почитается вилой-валькирьей,
И меткой из лука стрельбою своей
Она даже спорить с воинственным Доном,
За что и была поплатиться должна
Потом своей жизнью.
Здесь, возле Гилея,
Мог жить на Днепре, еще в те времена,
И страшный тот Змей, вероятно, потомок
Восточных Сохаков, а может, сродни
И лютым тем Змеям, что выгнали Невров;
Тот Змей, собиравший из каждой семьи
По девушке, в виде положенной дани.
Впоследствьи, сказанья об этом страны,
Не раз, как мы знаем, могли измениться:
Но нить их уходит во мглу старины
И вяжется прямо с той первой эпохой.
Еще того прежде Микула наш знал,
Когда был Перуном, стихийного Змея,
Что он запряг в сошку; но здесь предстоял
Ему новый подвиг, и может, труднейший.
Блестящее солнце столпом золотым
По другому преданью: по юноше.
Всплывало с Востока из моря тумана,
Как будто встречая сияньем своим
Родимых своих, первородных потомков.
По мере их шествья, все шире, полней,
Вкруг них раздвигалась вдали панорама
Цветущих равнин, сих грядущих полей,
Веселых побрежий, озер и заливов;
Страна вся кишела обильем плодов,
А дальше синел бор глухой и пустынный,
Пока еще царство безвестных врагов.
Речной свежий воздух сулил им здоровье;
Кусты винограда, сплетаясь, вились
У них под рукою; станицы пернатых
Порхали по воздуху или неслись
Густой вереницей с далекой Полночи.
Весь берег Днепровский широко пестрел
Толпами идущих вдали поселенцев;
А следом за ними, их путь зеленел
Или золотился желтившею нивой.
С душевной отрадой Микула глядит
На край благодатный; у Прии сердечной
Глаза разгорелись и сердце стучит,
От будущих благ, что сулит обладанье
Ей этой страною, где все веселит
И радует взоры. Она приклонилась
К отцу на плечо, и ему говорит:
«Свет-батюшка мой ты родной! Посмотри-ка
На эти равнины шелковых лугов,
На эти дубравы и синие воды;
Нет только здесь наших червленных судов,
Нет сел наших, градов, чтобы оживился
Край этот привольный. Где мы ни прошли,
Нигде не встречали такого обилья,
Такой плодородной богатой земли.
Густые дубравы ее заслонили
От дивов Полночи, поля и луга
У нас под руками. А эти рощенья,
Куда не ступала поныне нога
Еще человека, - они полны птицы
И зверя пушного. С Востока сюда
Путь к грекам; в местах сих живут наши братья,
Не здесь ли земли золотая среда?
Отсюда пойдем мы лесными реками
На Запад и Север; по их берегам
Сыны наши срубят торговые грады,
Внесут в новый край сей служенье
богам, И древний закон и обычай отцовский.
Вот край, предназначенный свыше судьбой
И матерью нашей Землей нам на долю;
Здесь сядет в раздолье весь род наш святой,
И будет богаче, сильней всех на свете».
«Светвещая дочь ты моя! - говорит
На это Микула родной Селяниныч. -
Тобой светлый род наш, как солнце, блестит;
Тобой начался он, тобой завершится,
Ты благословенна на каждом селе;
Где ты указала, там мы и вселимся.
Я дал тебе жизнь на родимой земле,
Но ты расцвела и потом возмужала
Учением вещих, святых мудрецов,
Божественной пищей небесной науки;
Чрез это ты сделалась дщерью богов,
Уставщицей теплых молитв и обрядов,
Ты нашей, грядущей судьбины заря.
Когда не имел мир главы, то колеблем
Был страхом, и Вышний дал людям царя.
Я ваша глава, как старейший меж вами;
Но ты свет народный, ты разум его,
Пророчица, слово богов вековечных;
Ты мать судеб наших, царица всего,
Что есть и что будет.
Бессмертные дали
Тебе читать в мраке грядущем времен;
Не даром пришли мы в сей край благодатный,
На то воля Божья. Мне также был сон,
Что будто бы здесь из тебя чудно вырос
Развесистый дуб, и широко покрыл
Своими ветвями край этот обширный;
И много он разных племен осенил
Своею густою, широкою листвой;
И я сам, проснувшись, в уме порешил,
Чтоб здесь нам раскинуть свои поселенья».
Меж тем в высотах, на зажженных кострах,
Дымилися жертвы богам вековечным;
Кровь жертв собиралась в священных котлах
Для высшей вещбы. По ее испареньям,
По цвету, осадку, судилось о том,
Какой ожидает успех предприятье;
Оно утвердится иль нет божеством,
В чем вещие девы гаданья давали
Свои прорицанья. Гадали они
Священными также стрелами, - подобьем
Лучей жгучих солнца. Тогда как одни
Из жриц и гадальщиц толпились вкруг
Грозной, Готовившей жертвы, что тут же она,
Связав, отдавала жрецам на закланье,
Прекрасная Прия, величья полна,
Взглянула в котел с осаждавшейся кровью,
Подперла бедро себе левой рукой
И, глаз не спуская с дымившейся крови,
Сказала: «Кровь жертвы угодна богам;
Они принимают от мира хлеб с солью.
Бессмертные шлют благоденствие нам
И полное счастье в местах этих новых.
Вот, батюшка, свет наш, родимый Белее,
Как вол бежит к пойлу святой нашей жертвы;
Еще облака разбрелись вдоль небес,
Как будто коровушки врознь среди поля;
Но он, пастушек наш, скликает уж их;
Бегут и они, как телята за маткой...
Узрел нас Сварожич с небес золотых,
И мечет на наших врагов он далеко Палящие стрелы».
Потом собрала
Она заостренные стрелы гаданья,
Рассыпала их по земле, обошла
Вокруг них три раза, и снова сказала:
«Раздвинется род наш по здешней стране,
Как эти вот стрелы; путей ему много...
Размножится род наш, как рыба на дне
Реки многоводной. Кто выше нас в мире?
Отец наш царит на земле и в водах,
В нем восемь частиц сил божественных мира;
Нет равных ему в поднебесных странах;
Он силою воздух, огонь, в нем блеск солнца
И месяца, он божество светлых вод,
Верховный царь правды, источник богатства,
Властитель земли... Кто его назовет
Простым человеком? Для всех он бог вышний
В лице человека... Пусть каждый лишь род
Наследием правит своим без раздела,
Как правда велит, как закон наш постиг.
Зане по законам святым у нас правда.
Взгляни на нас, Ладо!». И в этот же миг
Златой лук Перуна, дугой семицветной,
Раскинулся в небе; неистовый крик
Приветствовал громко незримого бога.
Как бы отвечая, вдали раздались,
Подобные ржанью коня боевого,
Раскаты громовые, и понеслись
Еще громогласней народные клики...
Затем начался шумный жертвенный пир,
Где див-Объедало и див-Опивало
Боролись в еде и в питье, пока мир
Народный терял луч последний сознанья,
И тут же в хмелю засыпал крепким сном,
Но долго гремели вдали еще крики,
И в такт выступая, в восторге святом,
Плясал хоровод жен и девиц славянских.
Одни состязалась меж тем в похвальбе;
Другие, моложе, в ристаньи; иные
В метаньи камней или в ловкой борьбе,
В кулачном бою, их любимой забаве...
Таков мир народный! Малейший привет
Иль ласковый знак божества его тешит;
В небесных явленьях блестит ему свет,
В счастливой примете он видит удачу.
Мир этот не знал, что он сам бог земли,
А боги те были его же созданье;
Они удалятся в свой час, как пришли,
А он, неизменный хозяин вселенной.
Иные искали удобных уж мест
Своим поселеньям; другие шли дальше,
Побрежьями рек, по течению звезд,
Вглубь, полного всяким обилием, края.
Как шумный прилив и отлив темных волн,
Далеко чернили толпы за толпами;
Местами дымился пылающий горн,
Местами сряжалась родимая сошка.
Все им обещало привольные дни,
Природа - обилье, земля - плодородье...
Вот эти места, что искали они,
Куда привела их молва через горы
И быстрые реки. В низовьях Днепра
Тогда обитали сперва Волкодлаки;
Но уже прошла золотая пора
Господства их в этой стране благодатной.
Теснимые с Севера племенем Змей,
Они удалились отсюда на Запад;
А край приднепровский, где жили поздней,
Под сению Киева, наши поляне,
Стал данником новых пришельцев.
Они, Как сказано выше, в дань брали с соседей,
По девушке в каждом семействе, одни
Господствуя в этих пространствах.
Настал, Как видно, черед дань платить и Микуле,
Иль край приднепровский к Микуле прислал
Просить его помощи, против Змей лютых
И тяжкой их дани: затем что один
Микула свершить мог тяжелый сей подвиг,
Приписанный после, в рассказах родных,
Кузьме Кожемяке (так поздней порой,
Отец земледелья зовется не тщетно
У нас то Микулой, то вещим Кузьмой);
Но только услышал о дани постыдной,
Вскипел страшным гневом Микула благой.
Пред ним просушались воловий кожи;
Микула с досады рванул их рукой,
И в раз разорвал их сырьем целый ворох.
Потом, в один миг, поднялся, и идет
На берег Днепровский; за ним потянулся
И род его, племя, пустив наперед
Своих соглядатаев выведать местность.
Меле тем и в степи, уже несколько дней,
Замечено было большое движенье, -
Бежали ль стада по ней диких зверей,
Или клонил ветер траву шелковую,
Но только движенье росло все сильней;
И вот расступилась трава шелковая,
Вдали появилося полчище Змей,
Иль лучше - каких-то хохлатых чудовищ,
С цветными хохлами на пестрых башках,
В узорчатой, будто расписанной коже,
С серьгами во рту и с серьгами в ушах,
И с жалами, видом подобными копьям.
Одни извиваясь, ползли по траве,
Другие стояли, подпершись хвостами;
Ясней всех виднелся у них во главе,
Змей самый огромный и самый хохлатый,
Весь пестрый, с блестящею в ухе серьгой
И с ярким пером на хохле, их начальник.
Микула выходит с отборной толпой
Вождей и старейшин своих, к ним навстречу;
Заметивши это, и главный тот Змей
Тотчас отделился от рати змеиной,
С отборной змеиною свитой своей,
И первый так начал к Микуле он слово:
«О вещий и сильный земли человек
Иль бог, нам безвестный - кто бы ты, пришлец, ни был!
Почто ты пришел из-за гор, из-за рек,
Разрушить в местах сих владычество наше?
Почто выжигаешь ты наши леса?
Почто истребляешь ты наши жилища?
Как будто здесь только блестят небеса,
Иль нет тебе места опричь земли нашей.
От века живем мы в местах сих глухих,
По темным пещерам, дуплистым деревьям,
Пьем кровь и едим супостатов своих,
Берем себе дань, по девице с семейства;
Но как человек ты явился, то знай,
Страна эта наша, и в ней мы владыки.
Когда ты посмел появиться с наш край;
То нам покорись и плати ежегодно
Такую же дань - по девице с семьи,
Как платят другие. Вот что повелел мне
Сказать тебе грозный царь здешней земли,
Глава и владыка змеиного рода».
Микула оперся на посох рукой,
И, дав кончить Змею, ему отвечает:
«О хитрый Змей!... Князь ты или кто иной,
Посол иль другой кто, про то я не знаю;
Не хитрая будет к тебе речь моя,
Но ты не взыщи, только дай досказать мне.
Про ваш род змеиный слыхал уже я,
По вашим законам, нам жить непригодно.
Мы здесь пришлецы, но с собой принесли
Свой быт и законы. Не бог я всесильный,
Ты правду сказал; я сын младший земли,
Но худа тебе и твоим не желаю:
Затем что земля - мать родная моя,
И все ее дети мне также родные;
Куда ни вступаю с моим родом я,
Там скоро все сами роднятся со мною.
Вы полны враждою ко мне и к моим,
Затем, что питаетесь пищей нечистой,
Живете по дуплам, пещерам глухим,
Не знаете жизни прямой и раздольной;
Одна лишь война да раздоры у вас;
Но мы едим хлеб, а пьем мед мы и брагу,
День целый трудимся... Взгляните на нас, -
Мы сильные люди; а вы еще дивы.
Идите ж, скажите царю своему,
Что выходов, даней платить я не буду -
И кровных я дщерей не выдам ему; -
А пусть он со мною помирится силой.
Который из нас одолеет в борьбе,
Тот, значит; и будет владыкою в крае.
Вот сказ мой последний, Змей хитрый, тебе,
Снеси же царю это, вашему Змею».
Но царственный Змей вступать в бой не хотел;
Он знал про ужасную силу Микулы,
Отца земледелья, и явно не смел
С ним мериться силой. Тогда Селяниныч,
Приблизясь к пещере, ему закричал,
Что он разбросает его логовище;
Противиться Змею уж было нельзя;
И вот, собрался он со всей своей силой, -
И вышел.
Дрогнула сырая земля,
Узрев пред собою свое порожденье,
Такого титана; лишь разве во сне
Видал род Микулин подобных чудовищ...
Свои и враги отошли к стороне,
Оставивши только в средине пространство
Соперникам грозным; и все в тишине,
Не двигаясь, ждали, чем кончится битва.
Но наш-то Микула, догадлив он был,
Он весь обмотался сырой коноплею,
Что он перед этим еще насмолил.
И вот, началася упорная битва;
Змей лютый Микулу и жжет, и палит,
И кажется, вот разорвет в миг на части;
А это с него конопля лишь летит;
Но он сам, Микула, стоит невредимый,
Да знай себе лютого Змея долбит
Тяжелою палицей по головище.
Боролися долго они так вдвоем,
Как равные оба гигантскою силой;
Не раз отдыхали, и снова потом
Кидалися в схватку.
Змей стал напоследок
Слабеть под тяжелой Микулы рукой,
И тихо взмолился: «Не бей меня насмерть,
Микула! Нет в свете сильнее нас с тобой;
Разделим всю землю и весь свет подлунный
Мы поровну; будешь ты жить сам большой
В одной половине, а я с моим родом
В другой»... «Хорошо! - Рек Микула благой: -
Разделим, пожалуй, мы землю меж нами;
И надо собща нам межу проложить...»
Царь Змей согласился.
И вот положили
Микула и Змей меж них землю делить,
Назначив при этом такие условья:
Что он, Селяниныч, с потомством своим
Займет под себя, иль запашет, засеет,
По долам широким, равнинам пустым,
И словом, к чему он, Микула, приложит
Хоть часть золотого труда своего,
То будет отныне во век нерушимо
Его достояньем и рода его;
А все остальное, чего не займет он
Или не распашет сохою своей,
Или не засеет земными плодами,
Всей этой пустыней владеть будет Змей.
Условие это они утвердили
Взаимною клятвой, смешавши их кровь
В одной общей чаше с вином или брагой,
И дали обет блюсти мир и любовь
И сей договор меж собой до скончанья,
Во всем нерушимо, всегда и везде,
Покуда на небе светить будет солнце,
Хмель плавать, а камень тонуть на воде.
Покончивши дело с главою змеиным,
Разумный Микула велел им подать
Печеного хлеба с братинами меда;
Поел сам и отпил, и стал угощать
Смиренного змея и всю его свиту.
Сперва Змей отвергнул земли благодать:
Ему не взлюбилось ни то, ни другое;
Но после привыкнул. Змеиная рать,
Накинулась жадно на сладкую пищу,
Пошел по змеиным башкам хмель гулять;
Дни целые длилось у них пированье,
А ночью иные и сами ползли
В стан крепкий Микулы, - и только, собравшись
Совсем уж в дорогу, случайно нашли
Едва их живых под корчагами с медом.
Изладил Микулушка сошку свою,
Ту сошку златую, что в дни еще оны,
Когда вышел встретить он мира зарю.
Ему подарило родимое Солнце;
Впряг Змея, и прямо бороздку повел
С угодий Днепровских на синее Море;
Как раз поднялся и весь род, и пошел
За ним, за главою славянского мира.
Сперва пастухи шли в главе стад мирских,
Играя на длинных рожках и на дудках,
Тех тибиях древних, что в песнях своих
Прославил впоследствьи Тибул с Феокритом,
А позже Гораций. Чуть видны в траве,
Они шли с шестами, обвитыми хмелем,
Как сонм соглядатаев хитрых, в главе
Родимых племен, пролагая дорогу.
За ними Микула вел сошкой златой,
Запряженной Змеем, широко бороздку;
А вещая Вана чудесной рукой
В ней сеяла семя общественной жизни.
Идет он, Микула, а следом за ним
Уже зеленеет широкое поле,
Желтеют колосья, из труб вьется дым,
Шумит и гудит быт живой деревенский,
Мычат, под ярмом их, волы по полям,
Чернеет земля, поднятая с травою,
Валятся деревья по темным лесам,
Сквозь листву мелькают высокие прясла;
Здесь слышится молот, там звук топора,
Местами повеет душистой смолою;
Там лык и мочала моченых гора,
Там глухо стучит долговязая ступа;
Здесь бабы и девки колотят вальком,
Тут дикий конь рвется под парнем удалым,
А там, на них глядя, мальчишка верхом,
Держась за рога, усмиряет козленка;
Толпа ребятишек, лепясь за хвостом,
Неистово воет и машет руками.
Затем, среди сонма избранных мужей,
Маститых годами и опытом, старцев,
Весеннего светлого утра ясней,
Как вещая Ганга, в лучах светозарных,
Шла вещая Прия, держа меч в руках,
Карающий кривду, и деку правдодатну,
Священную деку, где в немногих словах
Был вырезан первый закон их гражданский.
За нею, в повязках и лентах цветных,
В широких одеждах, в расшитых покровах,
С щитами в руках и с венками на них,
Плыл поступью плавной, чуть-чуть подбоченясь
И в такт выступая, младой хоровод
Подруг щитоносных ее, громкой песнью
Моля дары неба на славный их род,
Святое обилье и дождь благодатный
На тучное стадо и нивы полей.
Тогда как за ними, толпа безбородых
И уж бородатых парней и мужей,
Со смехом тащила, связавши веревкой,
Мохнатых двух леших, на суд свой мирской;
Другие ж с свирелью, а кто с балалайкой,
Иль ложками мерно звеня над главой,
Под звуки сих вещих орудий, что стали
Потом образцами для лиры златой.
Позднейших сиринг и кротолы звенящей,
Что древний грек принял, позднейшей порой,
В свой хор, исполняя фригийскую пляску,
Неслись, раскрасневшись от браги хмельной
И сладкого меда, плясали и пели,
То стан развивая в такт песни родной,
То вихрем скользя и кружась меж рядами.
Потом, в колымагах, на тучных волах,
В скрипучих телегах, в холщевых повозках,
В лубочных коробьях, в зашитых мешках,
Тянулся обозами скарб их домашний.
Из вьюков виднелись: хлеб разный в зерне,
Прибор ручных мельниц, длиннейшие ступы,
Ковриги печеной муки на огне,
Перины, одежды, большие корчаги,
Домашняя утварь, оружье, весы,
Железные полосы, медные бляхи,
Тут с лаем бежали мохнатые псы;
Из люлек смотрели чумазые дети;
Шли матери с грубой куделью в руках,
Иные с младенцем у бронзовой груди,
Но взросшие уже в домашних трудах,
В заботах хозяйских. И вот, напоследок,
Как бы дополняя картину собой,
Пестрел в отдаленьи род хищный, змеиный.
Далеко виднелся их табор цветной,
При блеске костров иль при солнечном свете;
Порой из травы появлялись густой
То яркий хохол, то два огненных глаза,
Следившие зорко, с тревогой немой,
За каждым разумным движеньем Микулы;
Меж тем, как с возов у Микулы, то там,
То здесь, исчезала незримо поклажа.
Поймавши, и сам не спускал он ворам,
И часто был спор у него с царем-Змеем.
Гораздо древнее так шествовал он,
Под именем Вакха или Диониса,
Среди первобытных восточных племен;
Везомый там парою тигров, венчанный
Венцом виноградным, и с тирсом в руках.
Сопутствуем вещей толпою Куретов,
Веселым Силеном, читавшим в звездах,
И мирно учившим, что высшая мудрость
В вине благодатном, усладе богов,
Младым Аристеем, что вынес впервые
На свет мед душистый из темных лесов,
Главой пастухов, молодым богом Паном,
И хором вакханок, нимф, фавнов, детей,
Плясавших пред ними священную пляску.
Так, в самом начале он шествовал дней,
Внося первый свет и начало гражданства;
Так шел и теперь он, и вместе с ним шли
То средь облаков, то в прозрачном тумане,
Древнейшие боги родимой земли,
И светлые души его древних предков.
И ночью, и днем, он их зрел пред собой,
По разным местам, на земле и на небе.
День целый сиял у него над главой
Отец его Свал, благодатное Солнце;
В его светлом диске, в лучах золотых,
Он видел сияющий лик Святовита;
В дожде благодатном, из туч громовых,
Спускался Перун, древний бог плодородья;
А чуть погружался день в сумрак ночной
И страстная Лада-заря опускала
Багровый свой полог с каймой золотой
Над дремлющей в чутком покое землею,
Вот Месяц двурогий, сей пастырь небес,
И весь мир воздушный, мир полный чудес,
Как будто живыми кипел существами.
Там видел Микула таких же зверей,
Таких же диковинных птиц и чудовищ,
Как некогда в дальней отчизне своей,
Чигарь-звезду, Зори Девичьи, Кигачи,
Утиные гнезда; еще там ясней
Он видел свой собственный образ,
Возницы, Бегущий на Полночь, и каждую ночь
Являвшийся снова на северном небе;
И все это видел Микула точь-в-точь,
Как это видал он в далекой отчизне.
И тот же он видел здесь круг колеса,
Что вертится в небе, на оси вселенной,
Незримо прорезав собой небеса,
В двенадцати разных местах Зодиака;
Отколь развиваются ночи и дни,
И дни, и недели, и времена года...
И здесь развивалися также они,
То белой, блестящей, то черною прядью.
А чуть приспевали дни сельских работ
Или проходили они к окончанью,
Или начинался весной новый год,
Тотчас же и праздник - опашек, засевок,
Сеяниц, овсяниц, русалии дни;
Потом колосяниц, заревниц, зажинок;
Под осень - спожинки, как звали они
Конец полевой их тяжелой работы.
Опричь того - встреча веселой весны,
Рождение солнца и солнцестоянье, -
Все праздники древней родной старины,
Любимые праздники сельского мира,
Всегда молодого. Своей чередой,
Священные тризны в честь предков усопших,
Дедины, осенины; зимней порой,
Особый ряд празднеств, в честь дивов стихийных;
Весной, пированья средь рощей святых,
У светлых колодцев или рек священных,
Священных камней, в тех местах дорогих,
Где жили издревле бессмертные боги,
Иль где поджидали пришельцев родных,
Родимые боги страны этой новой,
А где сельский праздник, там торг и мена;
Село превращалось в торговое место;
Заботливый труд и его тишина
Сменялися шумным, веселым движеньем.
Из степи широкой, с далеких озер,
Из темных лесов, из-за рек многоводных,
С морского побрежья, с неведомых гор,
Шли звери рыскучие, Птицы клевучие,
Змеи шипучие, Орды толкучие,
Телеги скрипучие, Богатыри могучие...
Одни предлагали им шкуры зверей,
Другие на хлеб их меняли оружье,
Иные степных приводили коней,
Другие несли медь, песок золотистый...
Микула, как истый хозяин земли,
Менял им холстину, хлеб, утварь, одежду.
В лесах и равнинах, везде речь вели
Про чудных людей сих и жен их прекрасных;
И может, за эту красу, не один
Гусь лапчатый отдал тогда свои крылья,
А зверь иной грозный, лесов властелин,
Расстался и с пестрою царскою шкурой...
Меж тем молва громко росла с каждым днем
О них, как о высших, божественных людях;
И долго была вся окрестность потом
Полна обаяньем чудесной их силы.
Так вещий Микула со Змеем дошли
До синего моря. Микула наш занял
Огромную область цветущей земли,
Что род его племя вспахал и засеял;
А дикие полчища царственных Змей
Заметно редели у них пред глазами,
- Никак не привыкнув ни к нравам людей,
Ни к плотной их пище и крепким напиткам.
Пришли они к морю и стали делить самое море.
Царь-Змей отказался;
Но вещий Микула, чтоб с ним порешить,
Напомнил о бывшем у них уговоре.
«Пожалуй, ты станешь еще говорить,
Что мы завладели твоими водами!» -
Он Змею сказал, и тотчас же пустил
Его вперед в море; а сам пошел сзади
Толкнул его в воду; и тут же убил;
Тогда род змеиный ушел в глубь степную,
И весь истреблен был. Здесь Днестр молодой
Издревле был сторожем силы славянской;
В стране этой горной, а к Югу - степной,
История рано встречается с ними.
Здесь первый этап их; отсюда потом
Они заселили весь край придунайский;
Здесь шел главный торг дорогим янтарем,
Через эти места проходил он с Поморья;
Здесь был первый путь из Полуночных стран,
На дальний Полудень и в Римское царство.
Микула устроил здесь мирный свой стан;
Но Днестр известил, что отсюда на Запад
Земля поднялася горбами; живет
Там Лаума ведьма, живут Волкодлаки,
Живет Святогор-див; но местность слывет,
Хотя и гористой, но всем изобильной.
Микула, верней, - желал мимо пройти
Угрюмого дива, с кем он не встречался
С седого Кавказа, хоть мог он найти
И здесь, поселившихся также, собратьев;
Но Божьей никто не минует судьбы,
Ни смертный, ни зверь, ни пернатая птица.
Лишь только вошел он в земные горбы,
Как рано поутру однажды он слышит -
Великий шум с под той северной сторонушки;
Мать сыра-земля колыбается,
Темны лесушки шатаются,
Реки из крутых берегов выливаются;
Глядит: едет богатырь выше леса стоячего,
Головой упирает под облаку ходячую,
На плечах везет хрустальный ларец,
Словно неба клочок из-за черных туч.
Едет он по чисту полю, -
Не с кем Святогору силой помериться,
А сила-то по жилочкам
Так и переливается,
Трудно от силушки, как от тяжкого бремени.
Вот и говорит Святогор:
«Как бы я тяги нашел,
Так я бы всю землю поднял!
Меж тем, просветлело, и выехал он,
Титан-богатырь первобытных времен,
Как видел его на Кавказе Микула.
С Кавказа Микула его не видал;
С тех пор Святогор все его догонял,
Невидимый, значит, Микулину роду.
«Постой-ка, кричит, дай взглянуть на себя!
Давно догоняю я, странник, тебя;
А все не могу перегнать твоей прыти.
Поеду ль я рысью, ты все впереди;
Поеду ли ступой, а все назади...
Что это несешь ты за чудную сумку?
Давно я смотрю на тебя издали;
Тебе, знать, подвластны все силы земли;
Должно быть, в тебе есть немалая сила?
А я так не встречу сил, равных со мной:
Смотри, уродился урод я какой,
Насилу меня мать сыра-земля носит.
А сила по жилочкам так и идет;
Так живчиком сила по жилкам и бьет;
Мне с ней инда-грузно, как с бременем тяжким.
Пожди-ка немного, прохожий, постой!
Дай мне поравняться, прохожий, с тобой.
Скажи мни, поведай, что ты несешь в сумке?»
Микула наш стал на пути, и стоит.
«А вот подыми-ка ее, - говорит, -
Тогда и узнаешь, что я несу в сумке».
А сам с этим словом, догадлив он был,
Сам снял с себя сумку свою, положил
На мать сыру-землю, и смотрит: что будет?
Наезжал тут богатырь в степи
На маленьку сумочку переметную.
Берет погонялку, пощупает сумочку, она не скрянется;
Двинет перстом ее - не сворохнется;
Хватит с коня руками - не подымается.
«Много годов я по свиту езживал,
А эдакого чуда не наезживал,
Такого дива не видывал:
Маленькая сумочка переметная
Не скрянется, не сворохнется, не подымется».
Слезает Святогор с добра коня,
Ухватил он сумочку своими руками,
Поднял сумочку повыше колен,
И по колена Святогор в землю угряз,
А по белу лицу не слезы, а кровь течет.
Груз тяги земной Святогора сломил,
Отец земледелья его победил;
Так он, на том месте, скалой и остался.
Где Святогор угряз, там и встать не мог,
Тут ему было и кончание.
Без боя Микула его одолел;
Без спора, землею его овладел...
Но есть и другое об этом преданье:
Жаль стало Микулушке богатыря:
«Погибнет могучая силушка зря!»
Взял он Святогора за мощные плечи...
«Ну, дивный же точно ты есть человек!
Живу на земле не единый я век,
Не видел такого, - сказал див, поднявшись. -
Открой, кто такой ты? Как мне тебя звать,
По отчеству-роду тебя величать?
Поведай, что в этой положено сумке?»
«Изволь! - Селяниныч ему говорит. -
Скажу тебе, кто я. Весь мир давно чтит,
Под именем князя меня, князя-Кола.
И я богатырь был; такой же, как ты;
Доступны мне были небес высоты;
И я разъезжал там, по небу, Возничим;
Пахал тучи черные сошкой златой;
Даждьбог лучезарный отец мне родной;
Но после спустился я с неба на землю.
Сырая Земля мать родная моя:
Затем-то она так и любит меня;
По ней я и стал Селяниныч Микула.
Как ты, богатырь, див древнейших племен,
Так я - земледелья князь новых времен;
А в сумке моей несу тягу земную».
«Что ж это за тяга такая? -
Опять Его начинает титан вопрошать. -
-Я вижу, ты сведущ во всякой науке;
Лишь ты один разве мне можешь сказать:
Как мне бы судьбину мою разузнать.
Но прежде открой мне, что это за тяга?»
«Что это за тяга? А видишь ли вот,
То труд мой тяжелый, кровавый мой пот,
Что я ублажаю родимую землю;
То видишь, вседневная наша страда,
Что бог наложил на мой род навсегда,
Пока людям нужен хлеб будет насущный,
То силушка наша, что род только мой
Владеет, род этот, любимый землей;
Та силушка, в мире кого нет сильнее.
А ты, богатырь-див, силач Святогор,
Как ты богатырь есть ущелий и гор,
То ты поезжай-ка отсюда на Север.
Пойдешь все прямо до росстани ты;
На росстани той разойдутся пути;
Ты путь возьми влево, и въедешь ты в горы;
Там кузницу встретишь, под древом большим,
То древо стволом достигает своим,
Стволом достигает оно вплоть до неба;
Но ты поезжай все себе до конца!
Приедешь ты к древу, проси кузнеца,
Проси, чтоб тебе он поведал судьбину».
Кивнул Святогор и исчезнул вдали;
Микула ж и род его славный пошли,
Как прежде, на Полдень, путем их дорогой.
Гораздо уж после, в позднейшие дни,
Когда по верховьям шли Дона они,
Еще Святогор раз мелькнул перед ними;
Потом совершенно из виду пропал,
На Севере. Там кузнец вещий ковал,
Из двух волосков ему тонких судьбину.
Сковал он два волоса, точно таких,
Что некогда были в косах золотых
Божественной Зифы, - жены бога Тора,
Прекрасной богини природы земной,
Божественной матери нивы златой,
Чей колос власатый и был ее косы.
Сковал кузнец вещий судьбину ему,
И тут же, он гостю велел своему
Искать здесь, по этому краю, невесту;
Но эта невеста спала крепким сном,
Вся в гноище, будто в болоте сыром,
Обросшая крепкой еловой корою,
Как бы намекая на Север глухой,
Покрытый в то время бесплодной землей,
И весь погруженный еще в сон глубокий.
Задумался крепко титан-Святогор:
Еще не трудился до этих он пор,
А только лежал иль бродил, - так без цели.
Однако, подумавши, он говорит:
«Поеду туда, где она там лежит,
Найду я ее, и убью поскорее».
И точно, нашел он ее наконец,
Точь-в-точь, как сказал ему вещий кузнец,
Всю в гноище смрадном, во сне непробудном,
И тело покрыто еловой корой.
Швырнул он на стол ей казны золотой,
Что, видно, имел при себе он в запасе;
Потом вынул меч свой и начал рубить
Девицу по груди, чтоб, значит, убить;
Рубил он, рубил, так ни с чем и уехал.
Она же проснулась - вскочила, глядит,
Кора с нее спала, а возле лежит
Казна золотая; и стала с поры той -
Такой раскрасавицей чудной она,
Каких не видала дотоле страна;
А золото тотчас пустила в торговлю.
Купила червленых она кораблей
И всяких товаров себе, поценней;
И торг повела по широкому морю.
Прошла о том слава до северных гор;
Заслышал о ней, наш титан Святогор,
Явилась она и сама к нему в гости.
Сперва не узнал он ее; но потом,
Когда, обвенчавшись, с ней зажил вдвоем,
Узнал по рубцам на ее белой груди.
Тогда-то он понял, что где ни живи
И как ни надейся на силы свои,
Своей же судьбины никто не минует.
И стал поживать с своей женкою он,
Пока судьба новых, позднейших времен
Его уложила совсем в домовище.
Тогда позабылся он вечным уж сном,
Очистивши место в том крае глухом
И силу свою передав людям новым.
Меж тем Селяниныч наш, с родом своим
Селился за быстрым Днестром и Дунаем.
Степной этот край был ему не чужим;
Здесь были давно племена все родные.
И вскоре потом, на Дунайских брегах;
Возникло большое Славянское царство,
Гремевшее древле в окрестных странах
Богатством своим и широким развитьем.
Отсель расселил он, Микула, свой род
До моря Венетов и северных Вендов.
Они не слилися в один Мир-народ,
Но плотно насели на Юг весь и Север.
И долго еще, с тех неведомых лет,
Тот край процветал, край обширный, Славянский;
И долго впоследствии, его смутный след
У нас оставался в старинных преданьях.
До поздних столетий к себе он манил
С Днепра непоседных князей наших русских;
Здесь первое было гнездо мощных сил
Славянского мира; здесь был первобытный
Путь с Юга на Север. Отсель долго шли
Славянские люди искать поселений;
Наш князь звал тот край средой Русской земли,
Кияне считали места те родными;
Как древний наш Дон, так и тихий Дунай,
Поныне гремят в наших песнях народных;
Славяне любили всегда этот край,
Как их колыбель первобытную славы...
Всех прежде отсюда горами ушел
Сын Бога, одного из богов первобытных.
Наш древний Горыня. С собой он увел
Свой род, всегда живший на высях нагорных.
Род этот нагорный с тех пор заселил
Не только Карпаты, по также часть Альпов
И гор Аппеннинских, где он возрастил,
Как мыслят иные, великого Нуму;
Дал Риму таблицы, что он получил
От родственной Прии, и ввел поклоненье
Божественной матери, Весте-Земле,
С служением Роду предкам усопшим;
Как позже, в родимой Славянской семье,
Та самая Прия же, с поля Стадицы
И из-за железного прямо стола,
Дала чехам князя, благого
Премысла, Чья дочерь, Любуша-княжна, приняла,
Потом от нее же, со декой правдодатной,
И меч правосудья. Воинственный Рим
Позднее осилил людей этих мирных.
И занял могучим народом своим
Возделанный ими тот край благодатный;
А после совсем их оттоль оттеснил
Обратно, в Альпийские снежные горы;
Но сын Бога и эти места оживил
Своими трудами, и край его долго
Еще слыл цветущим.
Потом собрался,
Тревожимый Римом, и он сам, Микула;
С побрежья Дунайского он поднялся
С своим древним родом на запад и Север,
Где всюду кишел мир Славянский.
Земля
Давно уж утратила чудный свой образ,
И Божий мир, новым условьям внемля,
Везде покорился обычным законам.
Прошла пора прежних, губительных гроз
И страшно-прекрасных стихийных явлений;
Век, вновь наступивший, с собою принес
Закон неизменный времен главных года.
Растительность стала гораздо слабей,
С Полночи пахнуло холодною влагой;
Очищенный воздух стал мягче, светлей,
Природа сподручней трудам человека;
Чудовища скрылись по темным лесам,
По диким ущелиям гор неприступных,
В степной глубине, и являлись то там,
То здесь, как пришельцы из чуждого мира.
Дух жизни покойной парил по полям,
По светлым озерам, по глади зеленой
Цветущих лугов и широких степей;
Все стало иначе и в воздухе ясном,
И в небе прозрачном, и в мраке ночей,
И в самом сиянье живящего солнца;
Везде взор встречал след обычных зверей
И стаи живущих поныне пернатых;
Зато сельский труд брал уж больше людей
И требовал спешности в каждой работе.
На встречу Микуле с Полночи идет
Теперь Мороз юный; такой он веселый...
«Здорово живете! Отколь Бог несет?
С чем в нашу родную сторонку идете?»
«Идем мы с Полдень, земледельческий род;
Несем тишину, труд благой и обилье!»
Они отвечают: «Бог в помощь будь вам!
Идите к нам с миром, и я вам гожуся».
Идут им навстречу по тем лее степям
И снежная Вьюга с сестрою Метелью.
«Здорово живете! Отколь Бог несет?
С чем в нашу родную земельку идете?»
«Идем мы с Полдень, Селяниныча род;
Несем в страну вашу кров теплый, семейный,
Домашний очаг, поклоненье богам.
И вам также, тетки!» - они отвечают.
«В час добрый, в час добрый! Бог в помощь будь вам,
Идите к нам с миром, и мы вас не тронем».
И точно, своим непрестанным трудом,
Спокойным своим и веселым терпеньем,
Они торжествуют в том мире чужом
Над мертвенной глушью и дикой природой.
Мороз для них стелет чрез воды мосты,
Холодная вьюга, метель снеговая
Дают еще больше им сил, могуты;
А чуть не под мочь им, вот теплая хата
Из глины с соломой; в ней дымный очаг.
Вокруг стен - куты, а впоследствьи палати;
Ложись-ка них всяк, кто голоду враг,
И слушай, как вьюга хохочет и воет.
Меж тем, между Доном и славным Днепром,
Волшебная Прия построила город,
Едва ли не первый в стране той, и в нем
Воздвигнула храм неизвестному богу.
Никто не видал, как явились они,
И город, и храм, и никто не заметил,
Кто строил. Так в те первобытные дни
Все было таинственно или чудесно.
Она отсчитала, при песнях подруг,
Шесть тысяч шагов на таинственный Запад,
Шесть тысяч на Север, шесть тысяч на Юг
И столько ж к Востоку; отколь ни взялися
Работники вещие, в несколько рук
Одни тешут, рубят, другие копают,
И город чудесный готов уж у них.
Раскинулись рвы и зубчатые стены,
Насыпался вал, а в стенах городских
Возвысился храм неизвестному богу;
И, верно - украшенный также резьбой,
Разными стенами, как строились позже
Они на Поморье; а каждой стеной
Лицом, на четыре страны главных света.
Кто ж был этот бог, представитель небес?
Хоть греки его и считали за Вакха;
Но это мог быть лишь бог-Солнце, Белес,
Иль образ новейший его, возникавший
В лице Святовита.
Устроивши храм,
Наверно, велела срубить возле храма
Она и те избы с резьбой по стенам,
Те древние наши родные кутины,
Что строил при храмах славянский народ,
Для пиршеств мирских и народных собраний;
Где часто с утра до утра на пролет
Тогда совмещались и те, и другие
Вкруг храма воздвиглись жилища жрецов,
Навесы и давки для местного торга;
Заезжие греки тех первых веков
Особенно много заметили лавок,
И назвали жителей, будто по ним,
Будинами; а по родному их богу - Геллонами.
Этим названьем чужим Обязаны были они древним грекам;
Соседние ж скифы, узнав ближе их,
Им дали название виндов и ванов:
С тех пор, может быть, у чужих и своих,
И вещую Прию звать начали Ваной.
Так раньше иль около тех же времен,
В другом только крае сын Зевса и нимфы
Младой Антиопы, певец Амфион,
В такой же пустынной стране, Беотийской,
Волшебной игрою на лире златой,
Воздвигнул из камня священный град Фивы
И собрал в него свой народ свой, той порой
Еще обитавший в глубоких пещерах.
Чудесными звуками лиры своей
Сзывал он на труд тот зверей и пернатых,
Влагал душу в камни, и в несколько дней
Возник населенный, устроенный город.
Град Ваны стал царством торговых людей.
Микула пожертвовал в храм и ту сошку,
И те золотые сосуд и топор.
Что древле упали ему прямо с неба.
Вся эта святыня хранилась с тех пор
В особенном месте; лишь раз ежегодно
Ее выносили в торжественный день
К народу, чтоб все ей могли поклониться.
Под эту ж родную, священную сень,
Вселилась и Грозная с свитой гадальщиц
И дев щитоносных, что вскоре потом
Низвергли у кимвров их храм Артемиды,
Богини-Луны, и в восторге святом
Побили жрецов их.
Как прежней порой.
И здесь, под рукой
У ней испускали дух лучшие жертвы;
Будь мир иль война,
Все также она
Свершала вещбу и готовила жертвы.
Езжала притом Она и послом,
От племени-рода, к князьям иноземным;
И здесь-то у ней Всего стал видней
Ее ум высокий и ловкая сметка;
И даже, подчас,
Смущались не раз
Умнейшие люди ее хитрой речью;
А что до борьбы
Иль меткой стрельбы,
То в этом никто с ней не мог состязаться;
Ходила молва, Что даже едва
Поднять восьмерым ее лук волокитный.
Она ж той порой
Была и собой,
И станом статна и лицом красовита;
И с этих уж пор
Ее гордый взор.
Был страшен сверкавшей в нем вещею правдой;
Знай, чья-де семья
Вскормила меня,
И вот каковы мы; все дочки Микулы.
В то ж время у них
Еще воздвигался другой, степной город,
Таинственный город курганов больших,
Священных гробниц и могильных сосудов, -
Последний приют этот предков святых,
Любимое сходбище детей их бессмертных,
Где в образах смутных витали они
По ветвям деревьев небесного Рода,
И где выжидали в немой тишине
Обряда сожженья, чтобы войти в небо»
Здесь, в этом приюте, в известные дни
Сходилися близкие люди усопших;
Сюда приносили с собою они
Поминки, что сами ж потом истребляли
У них на гробницах.
Когда ж в небесах
Блестящее солнце склонялося к смерти,
Чтоб вновь возродиться в весенних лучах,
Как их Могуль-птица, сей Феникс славянский,
Весь род собирался среди этих мест.
И в складчину, в светлых народных кутинах
Или на дугу при сиянии звезд,
Свершал ежегодно обычные справы.
Тогда прекращались у них все дела;
Дымилися жертвы, свершалися игры,
Все было пьяно, и вечерняя мгла
Едва отличала живого от мертвых.
Так в среднем Египте, с седой старины
Поныне, меж Фив и Священным Мемфисом,
По левому берегу Нила, видны,
Среди камышей и зеленых алоев,
В обширных равнинах остатки гробниц, -
Быть может, священных гробниц Осириса
И самых древнейших царей и цариц,
Почетных жрецов или славных героев.
Они ожидают в сих злачных местах,
Покуда их души пройдут все мытарства
Или испытанья в различных мирах,
И, вновь воплощенные, внидут в мир Солнца.
Места благодатной, святой тишины,
Безмолвное царство покоя, прохлады,
И вечно-цветущей блаженной весны!
Их так и считали - местами блаженства,
И всем украшали при жизни своей,
Считая земные дворцы и чертоги
Гостиницей только, на несколько дней,
А эти кладбища - жилищем на веки.
Воздвигнувши город и в нем первый храм,
Чудесная Вана потом учредила
Гаданья и празднества светлым богам,
Дни сельских работ и народных собраний,
Как это указано, - по временам
Священного года, что горние духи
Мотают вокруг своего колеса,
Златой тканью дня, освящая вселенну,
А черной, скрывая всю ночь небеса
И самое солнце; пока в конце года
Не встретится с ними седая зима,
И вновь колесо поворотит на лето.
Но вещая Вана была и сама
Чудесной ткачихой. Она незаметно
Наладила стан свой, взяла горсть полну
Тех солнечных нитей, на них основала
Златую основу, и, как в старину,
Заткала в стране ткань златую дней новых.
А вкруг нее так же, как прежде, цветут
Сады моложавых божественных яблок,
Играет живая водица, поют
Незримые гусли родимые песни...
Далеко молва про град чудный бежит,
Край Ваны считается краем волшебным;
Отважный торговец из чужа спешит
К нему по пустыням, едва проходимым;
А сонмы священных гадальщиц ее
Летают толпой по народам окрестным,
И вещее знанье разносят свое,
Как в древней отчизне, по всем перепутьям.
Подобная дивной богини весны,
Она и сама, между тем, обходила
Поля и селенья любимой страны;
Порой оправляла на нивах колосья,
Поля насыщала обильным дождем;
Порой помогала хозяйкам в работе;
Сидела подолгу у них за тканьем
Или за куделью. С особенным тщаньем
Она охраняла любимый свой лен,
Почто и считалась всего благосклонней
К ткачихам и пряхам. Со всех ей сторон
Тогда приносились дары и обеты.
Она раздавала любовным четам
Обилье и счастье, снимала болезни.
Где шла она краем, по этим местам, -
Как в праздник, тотчас прекращались
Ручные работы - нигде не толкли,
Не шили, не пряли; нигде не стирали,
Не брали золы, не пахали земли,
Чтоб пыль иль кострика, на грех, не попала
Ей в ясные очи; но все с торжеством
Встречали ее дорогое пришествье.
Во все это время она божеством
Была и кумиром народным. Не чтивших
Дней этих великих карала она
Болезнями - чаще всего слепотою,
Но это все знали, и мир издавна
Любил ублажать молодую богиню.
С тем вместе, чтя древний обычай отцов,
Давать от избытков трудов своих сельских
Известную долю семян и плодов
Богам вековечным, она ежегодно
Сряжала ладью или судно с пшеном -
От целой страны, в дар Дельфийскому богу;
Обычай, что свято хранился потом
Во всем ее крае, который усердно сом,
Своими дарами впоследствьи снабжал
Кумирни Биармских богов и Поморских.
Микулин род сел по цветущим брегам
Дуная, Днестра, по священному Бугу
И тихому Дону, по злачным степям
Приморским и светлым раздольям Днепровским.
Куда он ни ставил селенья свои,
Все чуяло тотчас его приближенье;
Зверь хищный и дивы скрывались в глуши,
А малые звери и птицы искали
Соседства с ним. С первой его бороздой
Лес пятился в долы, гора расползалась,
Болота бежали в овраги с водой,
Зима далее образ теряла суровый.
Все были довольны кормильцем своим
Кому пудового он даст поесть хлебца,
Кого миротворит советом благим,
Кого и прихлопнет тяжелою сошкой.
С ним вместе, на тех же привольных местах
Селились и боги: кто в омутах темных,
Кто в бортных угодьях, в озерах, реках.
Кто в самой избе, на дворе, в огороде,
А кто на току иль на ближних полях.
Микула держал их под явным заклятьем;
Они приносили подспорье в труде,
Пасли его скот и копей, извещали,
Что чуют к добру и что к худу, к беде,
Давали и ведро ему, и ненастье;
За то и Микула поил их, кормил;
Иным загибал золотые колосья,
Как дар, на бороздку, и край его слыл,
Во мнении многих, в то время чудесным.
Земля была в общем владеньи, ничьей;
Микула сам долго делил ежегодно
Ее в каждом роде; впоследствии ж дней,
Как роды размножились, каждое племя
Тогда владеть стало землею своей.
У каждого племени был свой участок, -
Его делил мир весь, между огнищан;
Кто вел сам хозяйство, или был владельцем,
Тот был в дележе. Так велось у славян,
И так же ведется у них и поныне.
Старейшие были главами семьи;
Из многих семейств составлялся род кровный.
Имевший отдельный участок земли;
Из нескольких кровных родов возникало
Отдельное племя, а после народ.
У них были общий язык и преданья;
Старейшинам рода во всем был почет
Особый в народе; из них избирались
Князья, воеводы, жупаны, судьи,
Жрецы и владыки. Богатым служили
Рабы, больше люди из чуждой земли.
Рабом становился тогда каждый пленник.
Отважные мужи искали в войне
Добычи и славы в местах отдаленных;
Славнейшие храбростью в целой стране
От них избирались в князья-воеводы.
Но каждый род зорко, ревниво стоял
За мир свой отдельный, свой мир самобытный, -
Чтоб в край его вольный никто не дерзал
Вносить свой закон или чуждый обычай.
И это-то самое стало зерном
Грядущих тех смут и кровавых усобиц,
Что долгое время терзали потом,
Как алчные звери, мир древний славянский.
Чем далее шли они вглубь их страны,
Тем дальше еще дух манил их отважный.
Одних уносило грозою войны
За синее море, в далекие царства;
Другие засели в дремучих лесах,
И стали своим даже после чужими;
Иные погибли в кровавых боях
Или изменили их прежнее имя...
Так бурные воды нагорных вершин,
Разлившися мутным, кипящим потоком,
Несутся по склону широких равнин,
Куда направляет их дикая местность.
Одни образуют, разливом своим
Большие озера, глубокие топи,
Другие уходят по долам лесным
В гнилые болота, или очутившись
В пустынных оврагах бесплодных степей,
Потом высыхают от знойного солнца;
Иные ж, собравшись в течении дней,
В речное русло, среди балок глубоких,
Несутся привольно вдоль злачных полей
И кормят собою прибрежные страны.
Красиво бежит очерк их берегов
К большим городам и веселым селеньям,
Кивая вдали парусами судов,
Пестрея плотами и стаями лодок;
Далеко синеют, блестят их струи,
Меж нив золотых и кудрявых прибрежий,
Местами раскинувши воды свои.
Как синее море... Окрестные страны
Едва уже знают, откуда пришли
И где получили они их начало,
Какие поили народы земли,
С какими другими смешались реками;
Далеко исчезнул исток их родной,
Не раз изменилось у них и названье, -
И мир уже новый позднейшей порой
С трудом разбирает все эти загадки.
Край темный Микулы заметно светал
Под вещим наитьем чудесной ткачихи.
Точет она, Вана, - ей светит бог Свал;
Точет она, Вана, красна дорогие
Судеб страны новой. Вертятся пред ней
На спицах златых колеса мирового
Блестящие нити ее новых дней;
Играет над нею небесное стадо,
Воздушное стадо тех пестрых юниц,
Что каждое утро рождаются снова;
Стучат там колеса златых колесниц
Духов лучезарных, которые гонят
Стада дождевые златых облаков, -
Коров этих рыжих, что по небу возят
Молочную воду, мать сельских плодов,
И ей наполняют голодную землю;
Доят каждый вечер они над землей,
И каждое утро их теплые гимны,
И Вана приемлет душою простой
Родное млеко их, их дивные песни.
Точит она, Вана, выводит она
Узоры, разводы, как будто рисует:
Выходит оседлая уже страна,
Редеет туман, подымается солнце;
Все дико кругом еще; но вот видна
Соха земледельца, блестят злачны нивы;
Меж них видны села, пасутся стада,
Идут по безлюдным степям караваны;
По Дону, Днепру, забелели суда;
Снует народ сельский, шумит торг веселый;
Грозя острым тыном, встают города,
Окрестность пестреет сынами Микулы.
В то древнее время Микулы сыны
Уж ездят в Афины, и там изучают
Тогдашнюю мудрость - к соблазну страны,
Заимствуя много обычаев новых.
Особенно славились в те времена
У греков врачи их своим врачеваньем.
Эллада усвоила их имена,
Воздвигнувши в честь их кумирню. Князья их
Не чужды развитья. От греков к иным
Езжали артисты; но звуки мелодий
Им нравились меньше, им, людям степным,
Чем дикое ржанье коня боевого.
Весь край, заселенный Микулой благим,
Пестрел уж толпами бродячих торговцев,
Степных Алазонов. Эллада, Восток
И Север меняют свои с ним товары;
На рынках Афин постоянный приток
Приморских сынов его; в них ценят честность.
Они нанимаются в должности слуг,
Градских сторожей и приставников к детям.
Для них еще темен свет хитрых наук;
Но в Ольвии греки уж их научили
Чертить угловато свои письмена;
Черты эти служат их знахарям вещим,
Что так уважала везде старина,
Для высшей вещбы и священных заклинаний.
В прибрежиях Дона, из Греции шел
Широкий торговый путь к дальнему Инду;
От Ваны ходили посольства; посол
Всегда был гадатель или певец вещий.
Чур древне-арийский, тот прежний Чурбан,
Хранитель долей и домашнего крова,
Стал витязем юным, хранителем стран,
Богатым, красивым прелестником женщин.
Но весь род Микулы меж греками слыл
Под общим, старинным названием скифов;
В глазах скандинавов он долго хранил
Свой блеск первобытный, и долго считался
У них родом высшим. Сам Рим полагал
Индийское море в брегах Меотийских;
И даже Микула в то время искал
На древнем Поморье Индеюшку древню.
Принес ли с собою ученье Будды
Микула в край новый? Иные находят
В то время ученья буддистов следы
По древнему Понту; особенно в мрачной
Стране Фессалиской, где славный кумир
Додонского храма давал прорицанья.
Будды нет у греков; но греческий мир
Во Фракии знал уж отшельников чудных;
Которые жили в пустынных горах,
Чуждалися пищи мясной и питались
Лишь сыром, кокурами и молоком,
За что и считались в народе святыми.
Князья древних скифов их брали потом
К себе для совета; иные служили
Жрецами при храмах. Не той ли порой
Мудрец Замолксис проповедывал скифам
О тождестве жизни загробной с земной?
А позже нахлынуло столько с Востока
Калик перехожих, и столько с собой
Они принесли разнородных учений
И всяческих толков, что нет ничего
Простее, как видеть меж них и буддистов.
Старинный Микула наш больше всего
В то время был славен могучею силой
Своих заклинаний. По слову его
Сходил с неба дождь и являлося ведро;
Он мог вызвать тучу и с бурею град;
Волхвы его, девы вещбы и гаданий,
С небес крали месяц; ужасный их взгляд
Лишить мог стада и поля плодородья;
Они насылали болезнь, худобу
И всякое лихо; они заклинали
Оружье, давали младенцам судьбу,
Недолю и долю, богатство и бедность.
По мере, как новый край Ваны светал,
Страна раскрывалась все шире пред нею.
Ее край немало к себе привлекал
Людей очень дальних, племен неизвестных.
Она в них узнала и многих сынов,
Оставленных ею еще на Востоке;
Но большая часть их жила средь лесов,
Они испещряли себе тело краской,
Кидались, как звери, на трупы врагов,
Снимали с них скальпы, и с жадностью пили
Горячую кровь. Поклонялись они
Большому мечу, концом врытому в землю,
Как знаменью молнии; но в эти дни
Иные имели и быт уж оседлый.
На Волге широкой жил тою порой
Степной богатырь. Назывался он Росом.
По нем ли река прозвалася святой,
Иль он сам от Росы заимствовал имя;
Но где богатырь ни селился потом,
Там реки везде признавались святыми,
Как будто бы в имени этом родном
Просвечивал в крае грядущий хозяин.
А много (тогда было) богатырей,
Как сирых волков по закустичкам...
Первая застава - серы волки,
Другая застава - змеи лютые...
Все это, как позже гораздо под Киевом.
Не в эти ли ж дни наезжали сюда
Воители чудного уже Востока,
Те витязи степи, что были тогда
Еще побратимы богатырей наших?
Не той ли еще первобытной порой
Наш Вольга Всеславич, тогда юный витязь,
Встречался впервые с сохой золотой
И вещею силой родного Микулы?..
Но край наш в то время был бурный поток
Иль море племен - и они проносились,
Как волны. Сначала манил их Восток,
А позже Царьград и Траяново царство.
В числе других скифов, - как с первых времен
Нас прозвали греки, - отсюда неслися
И внуки Микулы, как ветр-Аквилон,
В цветущие царства сириян и мидян,
И в край древних персов. Степной Вавилон
Их звал тогда Росом и Гогом-Магогом.
От них пал во прах град богов Аскалон,
С его древним храмом святой Артемиды:
И долго набег их, до поздних времен,
Казался народам насланием Божьим.
В самой еще Ване ее дух младой
Двоился меж светлой и темною силой.
Ей был неизвестен еще круг родной
Племен однокровных. Ее дух свободный
Кипел тогда дикою, хищной враждой
Ко всем и всему, что ей было чужое;
А чуждой была ей тогда вся страна,
И самые даже сыны те родные.
Они жили порознь, корысть лишь одна
Могла собирать их на время в союзы.
И дух ее жадный, как прежде, летал
За тридевять стран в тридесятое царство.
Блеск солнечный в тучах пред ней рисовал
Блестящие груды несметных сокровищ,
Сокрытых в каких-то далеких горах;
За морем воздушным; ей виделись царства,
Златые палаты в цветущих садах,
И множество всяких богатств и диковин.
Хотелось бы Ване всем этим владеть,
Хотелось бы ей быть над всеми царицей,
И всех покорить там, и все богатеть...
Она никогда не спала совершенно.
Едва ее очи смыкал тяжкий сон,
Она становилась тотчас ведогоныо:
Ее вещий дух, преисполненный сил
Таинственных, сбрасывал тихо, как ризу,
Уснувшее тело с себя, и бродил
То в виде волчихи, то в виде кабана,
Или уносился ночным мотыльком
В враждебные земли. Она угоняла
Стада их к себе, уносила тайком
Домашние вещи у них и богатство;
Или разжигала в родимых стенах
Воинственный жар их к далеким походам;
Иль сеяла смуту в своих же странах,
Чтоб ей быть над всеми вольной госпожою.
Призывала она, Вана,
Призывала к себе деток,
И давала им и хлеба,
И давала им и браги,
Златопенистого меду;
Говорила она деткам:
«Вы сотрите с себя краски,
Вы снимите волчьи кожи.
Перестаньте быть зверями;
А живите, как живем мы!»
Но никто ее не слушал;
Лишь один ей отозвался,
И сказал от сердца к сердцу:
«Эх, ты матушка родная,
Все мы, все твои мы дети;
Всем отец нам - Солнце-красно,
Всем нам мать - родная Прия.
Дай сперва нам нагуляться,
Любо нам быть и зверями;
Это в нас душа гуляет,
Молодая кровь играет.
И в волках твоих рыскучих,
И в змеях твоих шипучих,
И в твоем тишайшем Доне,
Все один дух богатырский...
А иметь в нас будешь нужду,
Только ты о нас подумай;
Коль не я, другой из братьев,
Не другой, так, верно, третий,
Поспешит тотчас на помощь;
А придет побольше нужда,
За тебя мы всей восстанем»

Древний русский богатырь

Всякого века есть свой идеал,
И в каждом народе стремленье есть к правде
И к славе; но каждый народ понимал -
По своему только - и правду, и славу.
Век чудищ и дивов былых проходил,
Рождался век витязей, богатырей младших;
Мир самый чудес, сверхъестественных сил
Искал себе новой, существенной почвы.
Как две ярых тучи средь ночи седой,
Столкнулися силы славянов и асов, -
Одна, защищая очаг свой родной,
Другая, врываясь в ее край богатый.
То был грозный вызов, что гордый
Один Бросал Святовиту. Ему надо было
Пристроить вождей своих бранных дружин,
Закончить тот спор, что он некогда начал
В стране древних ванов. Воинственный дух
Отца знатных асов кипел нетерпеньем
В главе стать вселенной; его бранный слух
Лишь мог услаждаться бряцаньем оружья;
Война утешала Одина вдвойне,
Она развивала его мир дружинный,
Лишь только в кровавой, жестокой войне
Он мог собирать с поля битвы героев
В златую Валгаллу, на помощь себе,
В божественный вечер небесных величий.
Погасни мир целый в ужасной борьбе,
Лишь только бы громы победы и славы
Всемирный его окружали престол,
И дальние страны, как лист, трепетали
При имени асов. Но вот он нашел
Достойных противников в мире славянском.
Царь асов уж знал всех славянских вождей,
Везде уважая воинскую доблесть;
И даже велел в стране дальней своей
Собрать имена их потом, для потомства...
Гроза бушевала по всем островам
Волынского моря и вдоль стран Поморских,
Кидая победу то светлым вождям
Одина, то мощным сынам Святовита;
Свершались с обеих сторон чудеса
Высокой отваги и ярости дикой:
Немало вписали в свои волоса
Славянские девы дел громких и славных.
Ряд целых столетий носились кругом
Младые валькирьи и бледные вилы,
Вперед отмечая кровавым перстом
Достойных пить смертную чашу; пир смерти
Пришелся по сердцу обеим странам;
Ни та, ни другая признать не хотела
Себя побежденною; то здесь, то там
Ходить продолжала кровавая чаша;
Война так любезна бессмертным богам!
Король датчан - Фрото - с своими войсками
Уравнивал горы, по топким местам
Мостил себе гати; скрывался в засады,
Просверливал в самой воде корабли;
Чтоб взять град Пултуск, притворился умершим;
Созвавши старейшин славянской земли,
Предательски резал. Гейдрек, сын колдуньи
Гервары, сражался волшебным мечом,
Что древле сковали чудесные карлы;
Клинок его острый, покрытый кругом
Резьбой рун священных, сиял будто солнце,
И мог тогда только влагаться в ножны,
Когда обагрен был весь вражеской кровью;
Гейдрек с ним не раз преклонял ход войны
На сторону асов, и взял в полон Дука,
Храбрейшего князя славянских дружин.
Но самой кровавой, решительной битвой
Был бой при Бравалле, где Гуно один,
Вождь ванов днепровских, имел под рукою
До двух сот князей и такое ж число
Народных дружин их.
Лишь только известье,
О страшных столь силах воинских дошло
До дальних племен, все они захотели
Зреть битву, каких не бывало с времен
Великого Карны и князя Арджуны
Небесные боги с обеих сторон
Пришли взглянуть также на славную битву.
Одну из славянских передних дружин
Вела Висна - дева, суровая духом,
Привычная к битвам. Великий Один
Заметил тотчас же ее приближенье
По круглым, медяного цвета, щитам,
Почти обнаженных, людей ее ратных,
По крепким их мышцам и длинным мечам.
В бою рукопашном откинувши быстро
Свой щит за плечо иль отдавши слуге,
Они с голой грудью кидалися в схватку.
Бесстрашная Висна держала в руке
Священное знамя. Она подала знак
К начатию битвы, ударивши в щит,
И ринулась грудью, как ярая львица,
На вражий силы. И бог Святовит,
И ярый Один созерцали ход битвы;
Но тот и другой, по гордыне своей,
В нее не мешались. На море и суше
Сверкал копий лес и гремел звон мечей;
Славяне и асы смешали ряды их,
Лились реки крови, кровавая мгла Покрыла равнину...
Семь дней не смолкала
Ужасная сеча, покуда легла
Вся лучшая сила; семь дней колебалась
Победа меж той и другой стороной;
Чрез три реки люди ходили по трупам;
И синее море, и берег морской
Дымилися кровью; без счета валились Свои и чужие.
Но вот, наконец,
Победа вдруг стала заметно клониться
На сторону асов... Один, их отец,
Воспрянул в весельи, славяне бежали...
В отмщенье за этот погром Святовит
Послал их на датчан. В короткое время,
Предание немцев самих говорит,
В короткое время славяне сломали
Их край до дальнейших его островов,
Сковали в цепях короля их Канута,
И отдали только на выбор врагов:
Платить ли им дань, иль одеться по-женски,
И также по-женски чесать волоса,
В знак «бабьего» их перед ними бессилья.
Покуда ж сбирались о том голоса,
Славяне заставили их покориться
Обеим условьям. Так жребий войны
Держал меж них долго весы в равновесьи;
Но дух беспокойный славянской страны
Не мог подчиниться условьям единства.
Единство раскиданным врознь племенам
Дает большей частью завоеватель.
У нас они были, - по тем временам,
Еще недоступно им было единство.
Единство есть сила, порядок и власть;
Оно утверждается светом народным;
А там, где господствует дикая страсть
И буйная воля, быть трудно единству.
Народ рано ль, поздно ль, но чувствует сам
Потребность в единстве; но знатные люди
Препятствуют часто народным делам
И держат народы, для собственной пользы,
В раздорах и распрях. Сперва у славян
Людей знатных не было, - все были равны;
И голос народный, и вещий Баян
Одну величали блестящую доблесть;
Но нравы соседей влияли на них...
Заложники те, что они дали асам,
Давно онемечились. Кинув своих,
Они изменили свой прежний характер;
Родной мир славянский для них стал чужим,
Воинственный ас стал для них побратимом;
Напротив, Мимир, он значеньем своим
Имел уж большое влиянье на ванов.
У нас есть немало преданий своих,
О знахарях вещих и страшных волотах;
Но кто назывался Мимиром из них
Об этом в народе утратилась память.
По духу, все сходны они меж собой;
Но йотн Полуночный быть должен из главных;
Не он ли, йотн древний, еще той порой
У нас стал учителем вещей науки?
Преданье не помнит, он долго ли был
Заложником ванов; но эта эпоха,
Куда мы вступили, полна вещих сил
Старинного йотна у нас и у асов.
Его мрачный образ выходит не раз
В таинственных образах знахарей финских;
Он долго жил в сказках народных у нас.
В сообществе с северным дивом Рогином,
И змеем Фафниром, и гибнет потом
Едва ли не в самую эту эпоху,
Когда выступает пред нами кругом,
На место титанов, ряд витязей новых
К Мимиру спешили славяне гадать,
К нему обращалась и вещая Вана
За хитрым советом; славянская рать
Боялась его непонятных заклятий.
Как Вана шептала заклятья свои,
Чрез что походили они на молитву;
Так древний титан Полуночной земли
Их пел, приводя в содроганье природу.
Он пел, как родилось железо у них,
И тем заговаривал витязям раны;
Он пел, как родились в пучинах морских
Шипящие змеи, из слюн ядовитых
Чудовища Сиетера, и тем спасал
От их укушенья; он пел про начало
Вселенной, о том как бог Укко послал
Медовые тучи на первые нивы,
И тем заговаривал тучи и гром...
Он пел про значенье божественных асов,
Их вещую силу в народе своем,
Про знатность их рода, их славу, богатство,
Про то, как их чтит весь Полуночный край,
Про блеск их оружья и дивные клады
Про их лучезарный, воинственный рай,
Где с ними пирует Один, бог победы, -
И тем разжигал он в славянских вождях
Желание власти, почета, богатства;
А в Ване - потворство в домашних делах
И дух подражания знатным соседям.
Коварный Мимир незаметно следил
За всем, что творилось в земле вольных ванов,
И всякую новость тотчас доводил
До сведенья бога Полночи, Одина:
Затем что Один на него возложил
Ввести в страну Ваны сынов своих асов.
Меж тем столкновенье в кровавых боях
И ванов, и асов, знакомство друг с другом,
Сближенье двух этих враждебных племен
Порою в союзах, в торговых сношеньях,
Вносили в их страны с обеих сторон
Немало, дотоле неведомых, новшеств.
В уме вещей Ваны, в народных делах,
Заметно вдруг новое стало стремленье;
Усилилась зависть в родных племенах,
Стремленье враждебных родов к превосходству;
Чужой человек стал почетней своих,
По той лишь причине, что он чужеземец;
Знать стала искать себе прав родовых;
Для всех образцом именитый стал немец;
Явилась и знать без малейших заслуг.
Опричь темной давности древнего рода,
Как было у асов, где тысячи рук
Всегда вступить были готовы на службу
К потомкам Одина. Власть древних князей,
Сих первых старейшин славянского мира,
Должна была спорить со властью людей,
Совсем еще новых, но сильных богатством;
Край явно немечился; витязи шли
Служить в благородных немецких дружинах,
Порой далее против родимой земли;
В стране кипел сонм согдядатаев темных...
Разумные люди виновником зла
Считали заложника, йотна Мимира;
Но вещая Вана как будто была
Совсем околдована хитрым титаном.
Младой богатырь, по имени Вин,
Сдружился с полночным бойцом Старкатером,
И будучи сам коренной славянин,
Ему, скандинаву, враждебному асу,
Как брат, помогал в многих ратных делах;
В борьбе против ближних восточных народов,
И даже в родимых славянских странах,
В победе над родственным племенем Вильцев.
Не в это ли время, и чудищ, и змей,
И вещих валькирий, у нас появился
И витязь Добрыня? Не с этих ли дней
Он сбросил свой прежний, божественный образ
Старинного Кришну, и принял другой,
Воинственный образ младого Сигурда,
Сразивши своею могучей рукой
Полночного Змея Горыныча, где он
Нашел в пещерах белокаменных,
Нашел он много злата, серебра,
Нашел в палатах у Змеища
Свою он любимую тетушку, Тоя-то Марью Дивовну,
Выводил из пещеры белокаменной,
И собрав злата, серебра,
Пошел к матушке родимой своей...
Так образ, внесенный Микулой с собой,
Небесного Кришну, не раз изменившись
Еще на Востоке, мог стать той порой
У асов - Сигурдом, у ванов - Добрыней;
А позже еще, пережив мир былой,
Принять от народа и сан современный
Рязанского князя?.. Не в эти ли дни
Он встретился с прежней своей Царь-Девицей?..
И кто эта Марья?.. Не здесь ли они
Слюбились, и стала ему дочь Микулы Семеюшкой милой?
Не той ли порой
Жил-был и Поток, уроженец Поморский,
А может, и Киевский, с вещей женой,
Лебедушкой белой, из рода валькирий
И наших вил вещих, что несколько раз
Его изводила - и клала в могилу,
И сонным поила питьем; как у нас
Про то повествуется в древних былинах;
И в камень-горюч превращала его,
И ночью гвоздями к стене прибивала;
Но все не сгубила? Позднее того
Опять он гуляет с семьей богатырской.
Пришел ли он также с Микулой родным
Из Индии прямо в Полночную землю,
Иль странствовал он по народам чужим,
Восточным и Западным, и нахватался
У них всяких новых чудес и прикрас;
Но он ославянился в наших преданьях,
Он занял свой дух богатырский у нас,
И стал он нам, русским, богатырем кровным.
Мимир и Микула с своей стороны,
Должны понимать вполне были друг друга,
Как оба - титаны седой старины
И полные оба ее вещих знаний.
Сойтися они не могли меж собой,
А были скорее друг другу врагами.
Мимир искал вызвать Микулу на бой
И сразу его победить в хитром знаньи;
Но строгий Микула борьбы не искал,
А был осторожен. Во время раз жатвы,
Когда он уж поле свое дожинал,
Померкнуло небо, надвинулась грозно
Дождевая туча; все бросились вмиг
Кидать снопы в копна, в возы класть пожитки;
Но вещий Микула тотчас же постиг,
Чьи это тут шашни. «Не будет дождя!» -
Он им возвещает, а сам продолжает Работать.
Немного потом погодя,
Отколь ни взялся, скачет черный к ним всадник,
На черном коне. «Гей, пусти!» - он кричит.
«Ни, ни, не пущу, - отвечает Микула, -
Богато, вишь, набрал, так дождь не дождит».
Исчез черный всадник, а туча синеет,
Потом побледнела: все ждут - будет град!
Летит белый всадник. «Пусти, сделай милость!»
«Ни, ни, не пущу!» - «Эй, пусти, говорят!
Не выдержу». «Ну-же, ступай! Там, за нивой,
Глухой буерак есть...» И в этот же миг
Посыпался град по бесплодной ложбине.
Еще разозлился сильнее старик,
Полуночный знахарь за то на Микулу,
И начал хвалиться в народе, что он
Засеет и выхолит поле под ниву
Получше Микулы. Мимир был силен
В искусстве глаза отводить.
Но вот, точно, Он вырастил ниву; желтеет она,
Любуются все на ее полный колос;
Колышется нива, как в море волна.
Случилось Микулушке ехать тут с грузом,
Послал он у йотна Мимира спросить,
Позволит ли он провести через поле;
Мимиру нельзя в похвальбе уступить -
Позволил, а в грузном возу у Микулы
Мимир знал про это, иль, может, не знал,
Была градовая запрятана туча;
Лишь въехал Микула, как град застучал,
И в миг превратил все Мимирово поле
В сплошное болото. «Ну, знахарь, постой!
Узнаешь меня; я тебя доконаю!» -
Вскричал Мимир вслед, погрозивши рукой,
И вещие начал тянуть заклинанья.
Тотчас же померкли кругом небеса,
Дрогнула земля, всколыхалося море,
Стон издали горы, завыли леса,
Объял ужас камни, вихрь поднял столб пыли,
И прямо навстречу Микуле летит.
«Ну, ладно! Не жалуйся, сам коли лезешь
Ко мне на рожон», - знахарь наш говорит;
А сам, из-за пояса вынув секиру,
Пустил ей в столб вихря - как вихрь завизжит,
И дальше... С собою унес и секиру.
Летит, а секира вонзилась в него,
Как в дерево... Слышит потом наш Микула
Про старого йотна, врага своего,
Что где-то себя невзначай он скалечил,
А после признал у него и топор, -
Случайно зашедши к нему раз в жилище.
Озлобленный йотн, увидав с этих пор,
Что вещий Микула ему не под силу,
Спешил кончить с Ваной, зачем он и был
Отправлен Одином в заложники асов,
И надобно думать, что он насолил
В то время немало славянскому миру.
Йотн видел, что Вану тогда поглощал
Раздор непрестанный племен ее кровных,
И их ведогоней... Дух Ваны витал
Почти постоянно среди бурных схваток
Духов сих домашних славянских племен,
Хранителей этих родного хозяйства
У каждого племени, с древних времен
Всегда начинавших народные смуты.
Собравшись на гранях враждебных родов,
Старинные эти родные пенаты
Старалися выкрасть у кровных врагов
Земли плодородье, ее урожаи;
А к ним заносили засуху и зной.
Болезни и порчи, или угоняли
Стада у них, крали богатство. Порой
Участие брали в борьбе ведогони
Из-за моря, также воруя себе
У ванов плоды их земли и погоду.
Нельзя не участвовать было в борьбе
Царице страны, благодетельной Ване.
Вражда эта кровная Ване была
Тогда всего ближе; враждой этой кровной
Жила вся страна. Даже смерть не могла
Смирить дух раздора, - и тени усопших,
Смешавшись с толпой ведогоней живых,
Не раз принимали участье в их битвах...
Далеко шум этих побоищ ночных
Был слышен. В лесах вырывались деревья,
От гор отторгалися камни, столпом
Вздымалася пыль, будто бились две рати.
Сразясь, ведогони спешили потом
Обратно, но тою же самой дорогой;
А кто был убит, того тело тотчас
Из крепкого сна погружалось в сон смертный.
Мимир был свидетелем, может, не раз,
Как вещая Вана, подобно одежде,
С себя сбросив тело, потом, не спеша,
Его покидала и быстро летела
Иль шла - но не Вана, ее лишь душа -
То в образе змея, то серой волчицы,
То бабочки пестрой или огонька,
Туда, на бой лютый ночных ведогоней,
Царицею битвы. Смела и легка
Была во всех образах хитрая Вана;
И чаще ни с чем ведогоням чужим
Бежать на другой приходилося берег.
Тогда, возвратясь к ведогоням своим,
Она расправлялась по-своему с ними.
Меж тем край пустел; а его удальцы
Носились, как чайки, по синему морю,
Покинувши кров свой, где жили отцы,
И вверив половникам злачные нивы.
Весь Север был полон разбоями их,
Далеко гремела их дикая слава...
Потом шли пиры, чуть в ладьях расписных,
Они появлялись обратно с добычей.
Немало богатств привозили они
И пленников знатных своей вещей Ване.
Веселье ей было в те славные дни.
Она обрекала знатнейших из пленных
На жертву богам иль бросала в цепях
По темным подвалам, пока получала
За них ценный выкуп. Простая в делах
Народных, радушная в гостеприимстве,
Она обходилась жестоко с врагом,
Отдавшимся в плен ей; держала в оковах,
Морила и голодом, только б потом
Взять более выкупа. Неумолима
Она была также и в мести своей;
Тогда нарушала и гостеприимство,
Тогда не щадила и близких людей.
У храброго Хагена, мирного гостя,
Еще у живого велела она,
В пылу мести яростной, вырезать сердце;
Его побратима, кого старина
Зовет певцом вещим, замкнуть приказала
В змеиную башню, и там обрубить
И ноги, и руки. Но он спросил гусли,
И змеи не смели к нему подступить
Под чарами чудных его вещих песней.
Лишенный потом рук и ног, он играл,
Ветвями их, долго еще свои песни,
И музыкой этой себе услаждал
Печальные стены угрюмой темницы.
Тогда обернулася Вана змеей,
И ядом своим облила ему сердце;
Но с звуком последним певец молодой
С души своей сбросил телесные узы.
Давно уж славянский разрозненный мир
Был полон врагами; но самый опасный
Для них был полонник волот-Яромир,
Тот самый, что немцы зовут Эрманриком.
Одни говорят, что он был славянин,
Воспитанный даже у русского князя;
По мненью других, он князь датских друлсин,
Но больше известен, как гот из владавцев
Амальского рода. Он юность провел
В плену у славян, на Днепре, у владавца
Иль князя Висмира. Здесь он приобрел
Себе тяжкий опыт и прочное знанье
В искусстве воинском. Здесь несколько лет
Свидетелем был он жестоких раздоров
Славянских племен; здесь блеснул ему свет
На слабость их жалких народных союзов.
За ним наблюдал неотступно весь мир,
В народе считался врагом он опасным,
И самое имя владавца - Висмир -
Могло означать также - весь мир народный.
Как скованный асами, волк их, Френмир,
Вотще хотел сбросить он крепкие путы,
Что с детства был связан народной враждой;
На это был нужен особенный случай, -
Ему помочь в этой беде роковой
Мог только Мимир, самый хитрый кудесник
Древнейшего мира.
Мимир это знал,
Читая в грядущем судеб назначенье;
Лишь стоило Ване уснуть, - и он ждал
Ее усыпленья...
Но вот наступает
В стране поворот летний солнца.
Царь дня, Благой Святовит, стал сбираться к походу.
Пошли ему проводы, богу огня
И летнего зноя. Везде запылали
На темных горах и прибрежьях речных
Святые костры, засверкал в мраке ночи
Цвет папоротника, а в недрах земных
Заискрились клады; широкие реки
Зарделися золотом и серебром...
Перун повернул колесо бога-Солнца;
В удушливом воздухе слышался гром.
Стихийные духи запели их песни;
Девицы сплетали Купале венки,
Гадали на играх; старухи сбирали
Целебные травы в лесу, старики
Ей в честь петуха приносили на жертву...
Природа истомою страстной полна;
Перуново пламя гуляет по телу,
А душная ночь и ее тишина
В душе разжигают любовь и желанья.
Далеко гремят крик и смех дружных пар,
Летящих чрез пламя костров в честь богини;
Таинственный шепот, любовный угар -
По темным кустам подозрительный шелест
В траве шелковистой... А вот и Заря,
Красавица-Лада, выходит на небо
С златой колесницей дневного царя,
И быстро выводит коней на дорогу,
Откуда царь дня начнет зимний поход
На мрачных чудовищ и дивов Полночи.
Склоняется долу усердный народ,
Приветствуя бога войны и обилья
Плодов земных, грозно идущего в бой
С врагами страны и ее плодородья.
Он весело мечет над милой страной
Лучи золотые, играет мечами,
Как будто бы пляшет, - так радостен он,
Вступая в борьбу за родимую землю.
Потом он исчезнет средь чуждых племен,
Чтоб вновь возвратиться лишь только весною,
Царем победителем, и воспринять
Бразды управленья.
Смолкает кукушка,
А там начинают и дни убывать;
Стареет природа, нет красного Солнца...
Оно погрузилось в волнах облаков,
И серых туманов; оно поражает
Там демонов мрака, тех лютых врагов,
Что круглое лето тревожат мир света.
Враги побеждают его под конец;
Но верная Лада его обмывает
Живою водой, и воскресший боец
Вновь топчет и гонит их дикие рати.
Поход его кончен. Приходит весна,
Народ мчит навстречу блестящему гостю;
Он выгнал зиму, его славой полна
Опять вся природа - и небо, и море...
Уходят и Ваны чудесной сыны
В морской их поход, в отдаленные земли.
Покинув пенаты родимой страны,
И сельский свой труд попеченьям Микулы,
Их манит борьба и безвестная даль;
Почти никогда не живется им дома,
Мила воля им; ничего им не жаль:
Всего им дороже отважная удаль.
Какой враг посмеет занять их страну?
Так страшны они на морях и на суше.
А если услышат они про войну
В обширной земле их, то долго ль вернуться!
Они на разбое; а Вана, в главе
Враждебных родов и усобиц семейных,
Сражается дома, оставив молве
О ней разносить по чужим землям славу.
Йотн только и ждал, чтоб покрепче она
Заснула, и дальше ушла ведогоныо.
Застал он ее средь глубокого сна,
И тотчас же заклял он путь ей обратный.
Для этого надобно было лишь снять,
Иль сдвинуть предметы у ней на дороге,
Которой она удалилась, иль дать
Лишь только другое совсем положенье
Уснувшему телу. Коварный Мимир,
Устроивши это, послал весть Одину.
Сидит с горькой думой младой Яромир;
Сидит во дворце он веселом Висмира,
И думает думу о плене своем;
Отколь ни взялся вдруг, летит черный ворон;
Сел ворон на дуб у него под окном,
И громко закаркал:
«Несчастные трели живут работой;
Благородные ярлы ставят хоромы себе,
Обзаводятся благородной хозяйкою;
На них работают трели-рабы;
Отважные конунги, кинув отчизну,
Летят в востроносых своих кораблях
По бурному морю, в далекие земли;
Живут там добычей и славой,
Покоряют народы и страны себе».
Титан, пленник ванов,
Он вещего ворона слышит слова;
Ни стража его, ни Висмир их не слышат.
Он знает песнь эту; его голова
Полна таких песен далекой отчизны.
Забилось в нем сердце, в блестящих глазах
Заискрились слезы. То ворон Одина;
Один, бог побед, щит отважных в боях,
Его призывает; его ждет свобода...
Он весь сзовет Север к Одину на пир;
Во чтоб то ни стало, он будет владавцем.
В те дни, как нарочно, уехал Висмир
Co всею дружиною к брату на тризну;
Осталась княгиня одна. Яромир
С другим пленным готом ее умертвили,
Зажгли деревянный Висмиров дворец,
И в эту же ночь бежали в Отчизну.
Хватилася Ваны страна, наконец,
Узнавши про бегство от них Яромира;
Нет более Ваны! Повсюду вражда,
Раздор иль усобица; вражие рати
Идут на страну... Но уж ведал тогда
Народ, от кого весь сыр-бор загорелся;
Потребовал йотна, и общим судом
Его, колдуна, присудил к лютой смерти,
Просил только хитрый Мимир об одном:
Чтоб дал ему мир спеть предсмертную песню,
Имея в виду проложить волшебством,
В отсутствие Ваны, себе путь в отчизну.
Запел он - и тьмой облеклись небеса,
Дрогнула земля, всколебалося море,
Стон издали горы, склонились леса,
Объял ужас камни, завыл буйный ветер,
В лесах загремели рога вражих сил,
Весь край запрудили бессчетные рати
Воинственных готов...
Но к счастью, забыл Мимир одно слово; за ним надо было
Идти в преисподнюю... Мир повалил
Кудесника-йотна, и тут же, наотмашь,
Он был обезглавлен его ж топором, -
В отмщение асам за все их коварства.
Народ поднялся - и послал с торжеством
Кровавую голову йотна к Одину.
Но было уж поздно! Дух Ваны не мог
Войти опять в тело. Куда ни посмотрит
Везде вражья сила; отвсюду порог
Пред нею замкнулся родимого края;
Куда ни проникнет - везде стоит рать,
Дымятся пожары, валяются трупы,
Князья на деревьях висят, и узнать
Нельзя теперь Ване родимого края.
Успевшей в то время уже поседеть,
Беглец Яромир занял весь мир славянский;
Великий Один дал ему овладеть
От Лабы широкой до стран приднепровских,
И далее до Волги. Всю эту страну
Он забрал зараз в свои мощные руки,
И сел на Днепре, где жил прежде в плену.
Слезливая Фригга могла быть довольна:
Иссякла у Ваны живая вода,
Поблекли сады моложавые яблок;
Народ кинул села свои, города,
И скрылся в леса иль бежал в Русь, за Волгу;
Не слышно ни гуслей звончатых, как встарь.
Ни песни хвалебной богам вековечной
Хозяйничал в крае враждебный им царь,
Гостили повсюду незваные гости.
Сидит Яромир-князь в палате большой;
И грозен, и пьян он от пива и меду;
Баяны, квасиры, собравшись толпой,
Играют на гуслях, поют ему славу;
Вокруг столов браных, на скамьях сидит
Хмельная дружина. Палата вся настеж.
Играет стяг княжий, далеко гремит
Воинственный стан громкой готскою песней;
Шумит пир веселый; а вольный народ,
Укрывшись в лесах, проклинает дух вражий;
Гремит песня в стане, а край весь ревет: «Перун, боже,
Не мучь же майта. Мучь Гота, Рудого пса».
Отколь ни взялися два голубя - сели
На дереве, возле палаты большой,
Где пьяный пирует князь с пьяной дружиной,
И стали они говорить меж собой:
И Один говорит: «А ведь нет теперь больше
У нас Яромира здесь, в крае во всем!»
Другой говорит: «Нет больше Микулы».
Один говорит: «А что? В слове твоем,
Пожалуй, и правда! Враги Яромира
Обрубят и руки и ноги ему,
Останется только его головища;
Пускай и умна она, только к чему:
Без рук и без ног она будет пригодна?»
Другой говорит: «Видишь, правда моя!
А взглянь-ка теперь ты на эти дубравы
Или на широкие эти поля;
Лети через них мы с тобою недели,
Конца не увидим; а это все он,
Все вещий Микула. Все это, что видишь,
Микулино царство с начала времен.
Его разорил Яромир, но не свяжет
Ни этих полей он, ни этих лесов;
Над ними единая воля богов.
Сколь хочешь, руби их, и в жизнь не порубишь,
Сколь хочешь топчи, - те же будут поля;
А мир, и земля, и Микула, все то лее.
Весь мир ни связать, ни повесить нельзя;
Повесит десяток он, вырастут сотни,
Повесит и сотни, тогда новый край
Вновь вырастет в этом же месте:
Микулиных сил, стало быть, не пытай;
Его извести никому невозможно».
«Ха - ха, - засмеялся седой вражий царь. -
Сто лет, почитай, как живу я на свете,
А что теперь слышу, не слыхивал встарь.
Бывало, и прежде пророчили птицы,
Я сам знавал также их птичий язык;
Но я таких бредней не слыхивал прежде,
Чтоб я, сильный царь, да еще и старик,
Был меньше в краю молодого Микулы.
Представить тотчас же Микулу ко мне,
Живым или мертвым! Отныне хочу я,
Чтоб птица не смела летать по стране,
Зелена трава не шелохнулась в поле!»
Но вот выезжает Даждь-бог со Полуночи;
Но едет он грозный, суровый, разгневанный.
Не рядится в вещий он сарафан праздничный,
Не видно на нем золотого кокошника;
Его не встречают кострами горящими,
Ему не поют Коляды парни, девицы;
Клекчут сизы орлы по степям,
Воют волки по темным лесам,
Не отверзается рай, врата небесные,
Не претворяются реки в вино сладкое,
Не алеют цветы, золотые яблоки;
А чуть гаснет день, И ночная тень
Оденет покровами небо вечернее,
Вскрывается небо, как море багряное,
Встают по краям его столпы огненные,
Сверкают чертоги, палаты Свароговы...
Не Солнце свои открывает сокровища,
Играют зарницы там, зори кровавые;
Из разверстых небес
Блещут копья, как лес, Будто волны реки,
Там проходят полки,
Сияют мечи их, кольчуги булатные,
Как молнья, сверкают их стяги победные,
Из рта мечут пламя их кони воздушные...
Вот будто две рати сошлися на бой,
Сошлися, и сшиблись в пучине ночной;
Рассыпались рати по небу широкому;
Гремят в поднебесье их клики громовые.
Звенят друг о друга мечи, копья острые;
Зарделось пожарищем небо Полночное,
В лесах заалели кусты, сучья черные,
Как будто бы кровью блестят поля темные...
Пришло лето. Воздух был полон грозой, -
Громовые тучи сбирались за Волгой;
Толпы беглецов, кинув край свой родной,
Сзывали отважных на хищников готов;
Колдуньи-гадальщицы, девы вещбы,
Что выгнали готы из милой отчизны,
Сильней раздували еще дух борьбы.
И мрачным влияньем своим порождали
Огромные полчища сборных дружин,
Что приняли готы, в паническом страхе
За демонов лютых Полночных равнин,
Рожденных от ведьм и бесов преисподних.
Край знал, что творится за Волгой святой,
И ближе, за Доном; но путь из-за Дона,
Особенно к морю, для рати большой,
По грязным болотам был путь очень трудный.
Его указать мог лишь случай один,
Иль разве иная чудесная сила;
А князь Яромир рукой готских дружин
До той поры мог утеснять безопасно
Славянскую землю. Но бог-Святовит
Послал своим людям нежданную помощь;
Вернее же, что он сам, как все говорит,
Приняв образ Лани, открыл им дорогу..
Микула не раз со врагами вступал
В различные сделки. Видал он каганов
Степных и оседлых, чего не видал!
Бывал и в сношеньях с большими царями.
Пускай их воюют они меж собой;
Микула готов и потешит их данью;
Но мир-народ сельский, семья, быт родной, -
Его достоянье; он сам тут хозяин;
Пришелец не может быть в этом главой.
А князь Яромир не щадил ни народа,
Ни славных его, благородных мужей,
Ни прав, ни обычаев древних народных.
Как будто бы тешась победой своей
Над этим убитым, подавленным краем,
Он жег, распинал непокорных князей,
Его люд впрягал жен славянских в телеги,
Терзал стариков, мучил малых детей;
Повсюду был лютый грабеж и насилье.
Никто шевельнуться свободно не смел,
Чтобы не навлечь на себя подозренья;
Весь край будто вымер или опустел,
И горе в нем было семействам бежавших.
Знатнейшие жены, одна за другой,
Размыканы были конями, как после
Злой гот поступил и с своею женой,
Рожденной на дальних прибрежиях Дона,
Велевши, в отличье, ее привязать
К хвосту боевого коня, на ком ездил
Всегда он на битву. А хищная рать
Старалась еще превзойти его в злобе.
Что ж делал Микула? Где он тогда жил?
На что в эти дни возлагал он надежду?
Но край наш давно о тех днях позабыл,
Опричь разве сказок об Обрах-волотах,
И той горькой песни. Микула не мог
Врагам своим лютым вполне покориться;
Он был глава мира, он был полубог,
Он был сам народ и заступник народный.
Его круг значенья еще был велик,
Его дух и образ виднелись повсюду.
В те дальние дни он еще не привык
Таскаться по барам и барским дворецким,
По царским судам и присяжным, - везде
Ему вход открыт был к владавцам славянским.
Мир верил его еще вещей звезде,
И чтил в нем свою же народную силу;
И сами князья и владавцы тогда
Вступали охотно с Микулой в беседу;
Затем, что надеялись слышать всегда
Из уст его вещих разумное слово.
Позвали Микулу. Микула предстал
Пред грозные очи седого волота,
«Сам с кулачок, Борода с локоток ».
«Ха - ха, - засмеялся титан, и сказал, -
Так этот червяк-то и есть тот Микула?»
«Червяк этот некогда выживет нас,
Как люди толкуют!»- сказали, смеясь,
Советники князя. «Ха - ха, в добрый час! -
Воскликнул волот. - Ну, скажи ж нам, Микула,
Кто больше, сильнее здесь, - ты или я?»
«А я так-ин думаю, - молвил Микула, -
Сильнее обоих нас будет земля».
«Ну, ежели так - ты, я думаю, видел, -
Сказал Яромир, - как я землю твою
Крестами и релями знатно украсил.
Она, значит, ведает силу мою;
А я не видал ее силы поныне».
«А все-таки будет земля посильней», -
Спокойно на это ответил Микула.
«Так где ж ее сила?» - спросил Яромира
«А вот ты увидишь! - сказал Селяниныч. -
Ведь ты еще забрал не весь вольный мир.
Вот что у нас было в давнишнее время:
Пришел к нам с Востока такой же, как ты, царь;
Послала земля ему в дар от народа -
У нас, видишь ты, так водилося встарь -
Послала пук стрелок да птицу с лягушкой;
Царь принял дары, обласкал он послов,
И думает: значит, земля покорилась.
Ин вышло, не понял он этих даров, -
Война у нас с ним только лишь начиналась».
«Хитро! - засмеявшися, молвил титан. -
Так, стало, еще я у вас не владыка?
Ин кто ж здесь владыка?»
«Сперва бог Водан
Над всею землей слыл единым владыкой;
А ныне владыка у нас Святовит;
Под ним и другие еще есть владавцы,
Но тот лишь из них весь наш мир покорит,
Кто древний добудет себе меч Бодана».
«А разве Одинов меч легче? - спросил
Титан, наливая себе кружку браги. -
Его я мечом весь ваш край покорил».
«Слыхал я, тот меч под конец умерщвляет
Тех, кто им владеет, - Микула сказал, -
А тот, кто мечом овладеет Бодана,
Тот мир покорит. Так Бодан завещал,
И это уж стало народным поверьем».
«А как меч чудесный Бодана добыть?»,-
Спросил Яромир. «Ты уж стар, не добудешь, -
Микула сказал. - Что тебя и манить?
Не так ты и начал. Меч этот заветный,
Сама наша матерь-Земля сторожит,
И витязю вверит его лишь родному.
А ты загубил и себя, и свой род
Твоей беспримерной жестокостью с нами.
Смотри, я каков под рукой у тебя,
То ж самое сделал ты с нашей землею;
Я Чего же ты хочешь еще для себя?
Твой близок конец. Ты свое дело сделал».
«Ха-ха, - засмеялся опять Яромир. -
Не ты ль, великан, меня выживешь с света,
Как, слышно, толкует об этом ваш мир?
Ну, что же? Попробуй! Померимся силой».
«Почто же мешаться мне в вашу борьбу! -
Ответствует с тем же спокойствьем Микула.
Ты насмех подымешь мою похвальбу;
А лучше изведай в ином свою силу».
Лишь это сказал он, гонец прибежал.
«Приехали витязи, братья Сванильды,
Жены твоей, князь, той, что ты растоптал
Твоими конями, - гонец возвещает. -
Велели сказать, что постыдно тебе,
Могучему мужу, так было ругаться
Над слабой женою. Готовься к борьбе!
Хотят обрубить тебе руки и ноги...»
Засмеялся Эрманрик,
Погладил рукой бороду,
Я Качаясь от браги,
Раскалясь от вина.
Мотает он тяжкой головой,
Смотрит на серебряный поднос,
Велит себе наполнить
Золотой кубок.
Рад, очень рад видеть
Гамди и Саурли у себя в гостях.
«Я их обоих свяжу тетивой,
Повешу на виселице».
За первым гонцом прибегает другой:
«Идет, - говорит он, - идет из-за Дона
Какая-то сила. Еще мир земной
Не видывал воинов, столь безобразных
И страшных. Скорей это рати бесов,
Чем люди живые. Они уж сломили Рать готов.
Все в страхе бегут от врагов,
Как будто от силы нечистой...» Покуда
Шло в стане смятенье, и каждый спешил
Вскочить на коня и облечься в доспехи,
Микулин и след уж в палатах простыл.
Но только лишь вышел он в чистое поле,
Он вырос, расширился, стал великан;
И крикнул он, гаркнул по чистому полю,
Пронесся его клич в глубь северных стран,
Пошел будто говор по темному бору,
Проснулся лес темный, земля и вода,
Шарахнулись звери и вещие птицы -
Пошли, полетели Бог знает куда,
Посыпались дивы с деревьев на землю,
Пошли, поползли по траве, под травой,
Все ожило, встало, настроило уши,
Зажглися костры невидимой рукой,
Страна закипела народным броженьем,
И вот просияло Солнце-красное,
Выезжал из-за гор, из-за рек,
Из-за лесу, лесу темного,
Из-за омутов Днепровских
Выезжал богатырь неведомый,
По сей день еще неразгаданный,
Разве в сказках описанный.
Где конь его ступит - трава не растет,
От взгляда его с небес звезды падают,
Идет богатырь, будто молот стучит;
Великие страны пред ним расступаются,
А малые тают, как воск от огня.
«Эх, матерь сырая-Земля, - говорит
Микула, лицом став к святому Востоку, -
Глубоко в тебе меч заветный зарыт.
Кто этим заветным мечом овладеет,
Тот весь мир подлунный себе покорит;
Тебя заклинаю, Земля, моя матерь,
Открой мне, скажи, где меч этот лежит?
Идет богатырь наш родной... Расступися!»
Лишь это он вымолвил,
Бежит к Селянинычу
Кобылка его вещая;
Не говорит она человеческим голосом,
Только за ней след кровавый тянется,
Идет Микулушка по следу -
Чем бы это кобылка себя поранила?
Блестит из земли богатырский меч
Того-то Микуле и надобно,
Не для себя, не для иного прочего,
А ради своего родного богатыря.
Меж тем, Один светлый давно наблюдал
Из окон Хлидскьяльва, небесной сторожки,
За витязем чудным. Еще он не знал,
Откуда б такой богатырь появился:
То выходец дальних, неведомых стран
Седого Востока, вождь силы бродячей,
Иль новый еще Полуночный титан,
С кем царь светлых асов, Один, не встречался?
Когда он пришелец безвестной орды,
То как же славяне спешат к нему встречу?
Идет он по краю, берет он бразды
У них управленья, как будто из детства
Он вырос иль даже родился в стране.
Как это он с ними совсем не воюет?
Как это так быстро сроднился вполне
С обычаем ванов? Где взял меч Вуотана?
И вот уж над краем сияет заря
Благого единства и силы народной,
Как будто в нем видят родного царя,
Спасителя края от чуждого ига...
Но если он точно прямой славянин,
Чьего же он рода и как ему имя?
Как имя ему меж славянских дружин?
Оно неизвестно странам иноземным;
Он, видимо, имя скрывает свое
От злых чарований; от сглаза - призора...
Какой же народ дал ему бытие?
Он поднял уж руку на Полдень и Север,
Ему покоряется западный мир,
И даже мир кесарей, все еще грозный...
Все это лишь мог разъяснить йотн Мимир.
Мимир был уж мертв; но Одину осталась
Его голова. Велемудрый Один
Вдохнул в нее вещий свой дар прорицанья,
И в смутное время тяжелых годин
У ней он искал, как и прежде, совета.
«Взгляни на вождя этих грозных дружин, -
Сказал голове он убитого йотна,
Что он постоянно держал при себе. -
Когда ты все знаешь, - кто сильный тот витязь?
Что видит Мимир в его доле-судьбе?
Какого он славного племени-рода?»
Мимир посмотрел, и ему возразил:
«Всех дивов бродячих, богатырей древних,
Я знаю; но каждый из них изменил
Не раз свой старинный, божественный образ.
По всем богатырским ухваткам его
Сужу, что он должен быть солнечный витязь,
Вождь силы оседлой; в степях никого
Ему нет подобных, - в нем высшая сила.
Его взор орлиный проник издали
Намеренья тайные чуждых народов;
Он правит из дальней Полночной земли
Делами Царьграда и славного Рима;
Его грозный образ, столь страшный в боях,
Не меньше высок и в устройстве народном;
Смотри, как любим он в славянских землях,
Он больше отец им, чем вождь силы ратной.
Он набрал себе разнородную рать.
Чтоб стать во главе мировых всех событий;
Едва он успел с своей силой предстать,
Тотчас же воспрянул народ весь славянский.
Мимир полагает: его светлый род
Не в мире титанов, но в мире гражданства;
То должен быть витязь, кого давно ждет
Славянская Вана. Когда отец асов
Желает знать больше, пусть спросит ее.
Во дни этой бурной последней невзгоды
Она потеряла сознанье свое;
Душа ее бродит в пространствах воздушных,
Она ведогон. Звезда Ваны горит;
Но синее пламя души ее вещей,
Покинувши тело земное, парит
Меж огоньками, бродящими в небе.
Так точно, когда засыпает Один,
Его дух блуждает то зверем, то птицей,
И только клик бранный победных дружин
Лишь может разрушить сон вещий Одина.
Край Ваны вверх дном, а ее мир-народ
Подавлен; ей трудно принять прежний образ;
Она уже чует, что кто-то идет
Будить ее тело от тягостной спячки;
Но страшный мой заговор ей не дает
Опять возвратиться в свой образ телесный.
Вели, чтоб пред нами ее дух предстал,
И дай ей возможность облечься в свой образ;
Она все расскажет».
Один приказал
Призвать к себе Вану, и дал ей прозренье.
Лишь только взглянула на богатыря
Она неизвестного, вся встрепенулась,
Ее лик зарделся, как утром заря;
Но мигом она овладела собою.
И быстро сказала:
«Ты хочешь, Один,
Знать, кто богатырь тот, его род и племя;
Всмотрись же в состав его храбрых дружин
И близких людей, что его окружают:
Всегда дух народный стоит впереди
Народных деяний. То витязь не новый, -
Ему имя Солнце: почти все вожди,
Его кровный брат, все родные имеют
Славянское имя. Встречает народ
Его по-славянски; знатнейшие жены
Выносят хлеб с солью; девиц хоровод,
Когда он въезжает, поет ему славу.
Во время пиров изобильных его
Поют гусляры у дверей, скоморохи;
Пьют допьяна гости, но прежде всего
Приветствуют князя заздравною чашей;
Живет он с своей дорогою семьей
В просторных палатах бревенчатых, чудно
Украшенных тонкой снаружи резьбой;
Его княжий двор огорожен забором;
Он ест за особо накрытым столом
Из блюд деревянных, но кормит дружину
В посуде серебряной; любить во всем
Вокруг себя пышность, но сам одет просто,
Народный напиток его квас и мед,
Хоть греки везут к нему лучшие вина;
Подручные мужи его и народ
Стригутся в кружало, иной ходит чубом;
Он любит охоту; а каждый поход
Сперва обсуждают волхвы по приметам;
Все близкие люди, что служат при нем,
Язык разумеют славян Иллирийских;
А быт и обычай княгини - во всем,
Как быт и обычай наш древний славянский».
«Кто ж он, богатырь твой? - воскликнул Один. -
Коль Вана все знает, то знает и это».
«А как же не знать мне про то, господин!
Взгляни на Полудень,
Распустились опять сады мои зеленые,
Расцвели моложавые мои яблоки,
Зашумели ключи живой воды,
Засверкало в них красное Солнышко;
Едет над семидесятые землями богатырь,
В руке он держит Воданов меч,
Бежит перед ним златорогая лань,
Не сам ли Даждь-бог, лучезарное Солнце?
То едет мой сын,
Мое красно Солнце, и вещая Ван,
Отныне свободна...» Тотчас же у ней
Отколь взялись крылья. Она встрепенулась,
Кивнула обоим головкой своей,
И легкою вилой исчезла в пространстве.
Один и Мимир посмотрели ей в след;
Потом бог Один обратился к Мимиру:
«Кто б витязь тот ни был, у нас таких нет;
Его место здесь, в светозарной Валгале».
Раздвинься, завеса минувших времен,
Откликнись, дух вещий преданий глубоких,
Проснися, стряхни непробудный твой сон,
Родной богатырь наш времен первобытных!
От моря Морозов и Ладожских волн
До бурного Понта, от высей Карпатских
До степи Хвалынской, весь Север был полн
Издревле молвой о твоей рьяной силе;
На море Азовском и в темных лесах
Пустыни Биармской, на дальнем Дунае,
На Понте Эвксинском и Волжских брегах,
С неведомых дней там гремит твое имя;
Далеко бывал ты, а в близких местах,
Везде отпечатал свой быт и обычай.
Один знает Бог, когда в вольных степях
Взнуздал ты впервые коня боевого,
И выдолбил камнем по темным лесам
Себе удалую ладью-душегубку,
Носившую долго по синим морям
Твою силу мощную, дух богатырский;
Ты Скиф, ты Сармат, по понятьям врагов,
Ты Рос светозарный в стране твоей славной.
Во мраке глубоком древнейших веков
Твой клич молодецкий гремит по Востоку,
Досель еще слышный из бездны времен
Для чуткого уха орлов Полунощных...
Но где тот мир давний? Исчезнул, как сон.
Сперва все темно вкруг твоей колыбели,
Все чудно в рожденьи и в детстве твоем;
Как сказочный витязь, выходишь внезапно
Ты сильным, воинственным богатырем,
Один побиваешь несметные рати,
И царствуешь где-то могучим царем;
Земля - тебе матерь, а Небо - отец твой,
Они тебя холят; вой вьюги седой
Баюкает в бурной тебя колыбели;
Суровый Мороз - он твой пестун родной,
А море и суша дают тебе силы;
Но лютый Раздор сел в владеньях твоих,
И самый простор их дробит твою силу;
Ты словно чужой в семье братьев родных, -
Соседи твое уж коверкают имя,
Свои позабыли о славном былом,
А время закрыло тот мир богатырский.
Немного и сам ты запомнил о нем,
О мире том вещем, веках тех чудесных,
Когда ты являлся средь разных племен,
То княжеским сыном, то сыном мужичьим,
То витязем грозным. Из этих времен
Всего лучше помнишь царя ты Кощея,
Начальника Коша, что крал чужих жен
И девушек красных. Вполне ты запомнил
Его вид костлявый, его двор большой,
Кругом двора длинные, голые степи,
Его колыванов, тот люд кочевой,
С кем часто ходил ты в восточные царства;
Их быт непоседный, их дом подвижной,
Избу-колымагу на толстых колесах,
Откуда успел ты однако бежать;
Они догоняют тебя; но ты дома,
Твой вещий Микула уж начал пахать
И жить селянином, царем домовитым.
Запомнил ты с тех же древнейших времен
И дикую эту Нечистую Силу,
Кем был ты похищен у кровных племен,
Ту вражию силу, что так домогалась
Тебя извести. Ты носился за ней
И в дальние царства, и к синему морю,
И в знойные степи, где жил царь-Кощей;
Повсюду ждала тебя верная гибель,
Но светлая сила, твой Гений благой,
Нежданно являлась тотчас же на помощь,
И здрав, невредим приезжал ты домой.
То это Сам-медный, голова чугунная,
То это Катома или Мороз-Трескун.
То дядька-Дубовая шайка,
То сам с ноготок, борода с локоток,
То Баба Яга, то медведь, то волк серый,
То див Вертогор, Вертодуб-силач,
То сторож чудесный Ивашка,
То птица-Могуль, то белая Лебедь...
Красавица-Зорька, румяня Восток,
Тебе раскрывает златое оконце;
Морские царевны ведут твой челнок,
Лелеют его по широкому морю...
Но в образах этих не батюшка ль твой,
Даждь-бог золотой, не Перун ли Громовник?
Не дивы ли это страны той родной,
Где он сам родился, отколь и ты вышел?
Ты помнишь и эту горячую баню,
Где парила жертвы свои старина;
И тех Опивалов ее, Объедалов,
Кого так усердно кормила она,
Пока не пресеклись кровавые жертвы,
И мир поразумней взглянул на себя;
И тот гребешок или гребень чудесный,
Что злая Недоля чесала тебя,
Когда погружала в бессильную спячку;
И даже колючий тот зубчик его,
Чтоб ты не проснулся от сна твоего,
А заспал совсем первой юности время.
Запомнил царя ты и бездны морской,
И даже служил ему... Но его царство
Морское - не есть ли тот остров большой,
Где царствовал древле кумир Святовита?
Его дом подводный не есть ли тот храм,
Что в древнее время был полон народа
И всяких диковин, где вдоль по стенам
Хранилися груды бессчетных сокровищ?
Не здесь ли тянул царь из рога вино,
А вещий Садко - его тешил игрою
На гуслях звончатых, и было пьяно
Все царство, и пьяное море топило
В верху корабли? Ты не здесь ли служил?
Не здесь ли ты видел гаданья Вольшана,
Кого знал уж прежде, когда еще жил
На дальнем Востоке; но после смешал их
В своих вспоминаньях? Но в крае родном
Всего ты яснее запомнил Микулу,
Что ты величал в это время отцом;
Запомнил, как мало в тебе он ждал проку
И даже грозился - и поле, и дом,
Отдать старшим братьям, тогда уж оседлым;
Как он не однажды тебя охранял,
Или от погони, иль силы нечистой,
И даже порой за тебя исполнял
Труднейшие службы... Но вот, понемногу
И ты к быту новому стал привыкать,
Хоть ты никогда не любил работ сельских,
И начал Микула тебя отпускать
Уж сам погулять по странам отдаленным.
А кто твоя матерь? Не эта ль она
Царевна, что всем задавала загадки?
Ее золотая коробья полна:
Несчетных сокровищ и кладов чудесных;
Она всем доступна в своей простоте,
Сама ж непрестанно сбирает богатства
Весь мир говорит о ее красоте;
У ней полон двор женихов мимоезжих,
Но трудно им эту невесту добыть, -
Одних она гонит, с другими лукавит,
Велит им различные службы служить, -
Они платят жизнью, она богатеет...
Не только Мимир-йотн погиб чрез нее,
Она не щадит и сынов своих кровных,
Лишь только б упрочить богатство свое.
Один только младший сын, богатырь русский,
Всех больше известный, красавец собой,
Выходит из всякой беды невредимый.
Что ж это за витязь, всегда молодой?
Откуда явился он, богатырь юный?
Преданье различно о нем говорит,
О нем, представителе древне-народном.
То матерь его на свет белый родит
От буйного Ветра иль красного Солнца,
Испив золотого настоя цветов;
То он зарождается в матернем чреве,
Когда, средь зеленых гуляя садов,
Она невзначай наступает на змея;
Обвивается лютый змей около чобота зелен-сафьян,
Около чулочка шелкова,
Хоботом бьет по белу стегну,
А в та поры она понос понесла.
Ряд вещих чудес, как той ночью святой,
Когда народился божественный Кришна,
Тотчас извещает его край родной
О витязе чудном. Пернатые птицы
Летят в небеса, зверь бежит в глубь лесов,
А рыба - в глубь моря, Индийское царство Колеблется.
Много незримых врагов Затем начинают искать его смерти...
Все, что ни запомнил наш русский народ
О дивном отце его, Солнышке-красном,
То самое он и ему придает,
Как самому младшему Солнцеву сыну,
И также его постоянно зовет Иваном-царевичем.
По колени ноги у него в чистом серебре,
По локоть руки в красном золоте,
На всем на нем часты звезды. Вражая сила
Уносит младенцем его в темный лес
Иль в дальние горы; живет он с зверями,
С лесными гигантами, в мире чудес,
Всегда вовлеченный в опасные службы;
Но быстро растет, не по дням, по часам.
То мать обучает его вещим знаньям,
Доступным одним лишь бессмертным богам;
Она обучает его рыскать волком
Или горностайкой по чистым полям,
Летать ясным соколом под облаками,
Нырять рыбой-щукой по синим морям;
То он сын мужицкий, то юный царевич.
Подобно отцу, завсегда он в борьбе
То с тем, то с другим; но во всякое время
Он светел и молод. Он носит в себе
Дух вещий народа, он образ народный;
Смотря по эпохам седой старины -
Он воин, он ловкий пастух, он наездник,
Сады караулит, пасет табуны,
Иль едет служить в отдаленные царства;
Там мертвый лежит он, средь чуждой страны,
И вновь воскресает чрез ряд превращений.
Но витязь ли он, иль бездушный чурбак,
Всегда он исполнен таинственной силой;
Нередко в глазах он домашних - дурак;
Невестки бранят его часто за леность.
Но он уезжает из дома тайком
Иль тут же себе набирает дружину,
И вдруг его имя гремит уж кругом,
По дальним странам и неведомым царствам.
Привозит он разных диковин с собой,
Но чаще красавиц-царевен; нередко
Садится царем или правит страной,
Что сам же избавил от вражеской силы
Потом принимает он образ иной,
Он больше не юноша - богатырь зрелый;
Он больше не верит ни в чох, ни в судьбу,
А верит в свою богатырскую силу;
Но он продолжает все ту же борьбу
С царями и с дивами силой нездешней;
Когда ж озаряет страну новый свет,
Опять принимает и он новый образ;
Но выше его никого в стране нет,
Затем, что он сила, он образ народный.
Он в мире народном и в мире дружин;
Он Вольга Всеславич, Добрыня Никитич,
Иван сын Годиныч, Иван вдовий сын,
Иван сын Гостиный, Поток сын Михайлыч,
Он храбрый Егорий, он славный Илья;
Они его дети, а он их родитель,
Они все его же родная семья,
В них он изменяет лишь прежний свой образ,
Как в самой стране изменяется свет,
Как в ней изменяется дух и обычай...
Они чуть родятся, его уже нет;
Его первообраз - мир самый древнейший.
Водил ли когда он дружины свои
В Индеюшку древню или на Поморье?
Служил ли каганам Восточной земли,
Как позже служил он царям византийским?
Носился ль с полчищами скифских племен
На мидян далеких и царственных персов,
В то темное время, когда Вавилон
Звал скифов и Росом, и Гогом-Магогом?
Он дал имя Росы в начальные дни
Родным рекам нашим, иль сам это имя
От них взял? Все это вопросы одни,
Пока не ответит на них свет науки.
Никто не решил, что в них сказка, что быль,
История робко пока их обходит;
Один про то знает степной лишь ковыль,
Да эти священные некогда реки.
Не в смутное ль время бродячих тех сил
Он набрал себе этих витязей чудных
Ирана и Инда, кем он окружил
Потом свет-Владимира, красное-Солнце,
В сообществе с ними, что раньше пришли
Оттуда ж с Микулой? Века изменили
Поздней имена их средь Русской землиц
И самый их образ; хотя и остался
В них след первобытный под грубым резцом
И грубою краской потомков Микулы;
Но край наш ведь не был прямым их творцом,
А придал им образ и дух лишь народный,
И - так и оставил.
Не в эти ли дни
Младой богатырь наш к нам вынес с Востока
И все чудеса те, как в сказках они
И в древних былинах хранятся поныне -
Дворы на семи верстах,
Ворота вальящатые,
Вокруг двора железный тын,
Терема златоверхие,
Золотые маковки,
Сени решетчатые,
Гридни, крытые седым бобром,
Оконницы хрустальные,
Причалины серебряные...
Хорошо в теремах изукрашено,
На небе солнце - в тереме солнце,
На небе месяц - в тереме месяц,
На небе звезды - в тереме звезды.
На небе заря - в тереме заря
И вся красота поднебесная.
Он не был ли лично на празднестве том,
Когда светлый Кришна с гостями катался
По синему морю, под пышным шатром
Лазурного неба, в ладьях, в виде цаплей,
Крылатых драконов, павлинов, слонов,
В ладьях, полных блеска камней самоцветных,
Подобно жилищам бессмертных богов -
Хрустальному Меру, златому Мандару;
Когда Чинтамани, как сто светлых лун
И столько же солнцев, сиял внутри горниц.
А дивные звуки невидимых струн
Собой дополняли божественный праздник.
Не здесь ли заимствовал он тех зверей,
Что после украсил во вкусе народном
Свой Сокол-корабль, где еще мудреней
Характер означился русско-индейский?..
На место очей в корабле вставлено
По дорогому камню, по яхонту,
На место бровей - по черному соболю якутскому,
На место уса - два острые ножика булатные,
Вместо гривы - две лисицы бурнатые,
Вместо ушей - два остра копья мурзамецкие.
И два горностая повешены,
Вместо хвоста - два медведя белые, заморские,
Нос, корма - по-туриному,
Бока взведены по-звериному...
Не в это ли ж время заимствовал он
Кой-что из оружья героев восточных,
И даже из быта бродячих племен
Восточного мира, кружась непрестанна
Среди диких орд и каганов степных?
Но чей же народ и какой край арийский
Чего-нибудь не взял из нравов чужих
В тот быт, что он вынес из древней отчизны?
Он странствовал долго по разным краям -
Сперва на Востоке, в то время столь славном.
А после на Западе; нашим странам
Не чужды издревле алтайские орды;
Тогда ему было чего призанять
У них из оружья, ухваток воинских;
Но как теперь этот хаос разобрать?
Каких не знавал он племен и народов?
Каких не носил он и сам, с тех времен,
Совсем ему чуждых, имен и прозваний?
Каких не оставил он местных имен,
Что ныне слились все в одно, в земле Русской?
На Волге звали Роксоланом его,
По Киеву - звали Куянином,
По полям звали Полянином,
По лесам - Древлянином;
На Западе звали Рутенином,
И Велетом, и Лютичем;
А на Буге - Бужанином;
На Днестре звали Тиверцом,
На Ильмене - Славянином,
На Днепре - Северянином,
На Двине - Подочанином,
У греков же Скифом, Сарматом, Болгарином,
В Карпатах и в Скандинавии -
Великаном, Горожанином;
А в иных местах и никто не знал,
Какого он рода-племени,
Как звать, величать его по имени,
Как чествовать по изотчеству;
Звали его просто богатырем Северным,
Над семидесятые землями богатырем.
С времен отдаленных, с неведомых дней
Родная нам Волга звалась уже Расой;
Притоки Наревы у прежних людей -
И Неман, и Полоть, носили названье
И Росы, и Русы; наш Днепр той порой
Звался также Росой; еще река Руса
Текла Новгородской Полночной страной,
И Росой граничил край древний Поруссов,
С Полудня немало шло русских князей
С дружинами их на родное Поморье,
И там было много отважных вождей,
Носивших названье Руян и Рутенов...
То были ли прямо родные сыны
Древнейшего Роса иль люди другие?
Где он был в это время? Какие страны
Тогда воевал? Как в те дни назывался,
Когда вновь предстал? Из какого гнезда
Взлетел он впервые?.. Теперь позабыто;
Но с древней поры уж сияет звезда
Его между Понтом и морем Хвалынским;
На быстром Днепре - его край был родной,
По Киеву звали тот край Кунигардом,
Великой Киянской и Гунской страной,
Где праздновал долго он праздник русалий;
Весь Север широкий, где в чаще лесной
Стояли Славянск и великий Новгород,
Считался издревле славянской землей,
И долго еще звался Славней древней;
На Понте Эвксинском, меж храбрых хазар
И дальним Дунаем, по городу Арту,
Где был постоянно торговый базар
Славян и арабов - страна называлась
Артанией; после ж известна у нас
Под именем новым уже, Таматарха
И Тмутаракани. Отсюда не раз
На мелких судах он носился с дружиной
По синему морю в глубь западных стран,
И там доплывал до ворот Геркулеса;
Был в древней Севильи он, и как буран,
Пронес по странам тем ужасное имя
Воинственных руссов; а остров Тамань
И самый Эвксинский Понт, где он издревле
Свою наложил богатырскую длань,
Звались со времен незапамятных Русью.
Давно также знала его старина
Под чуждым названием Ателя, Анта,
Которое дали ему племена
Востока; а после и готы, и греки.
Но он никогда еще так не бывал
И силен, и страшен соседним народам,
Как в славные дни те, когда он предстал
Преемником князя Киян - Балемира.
Тогда целый мир перед ним трепетал, ты?
А Запад прославил бичом его Божим,
Исчадием ада; но край величал
Его - своим батькою, Солнышком-красным
И просто - Медведем. Он гонит врагов
С Днепра и Дуная; пред ним уж трепещут
И Рим и Царьград, и впервые покров
Спадает туманный с Славянского мира.
Лишь только пронесся по царству славян
Его богатырский клич, в миг отозвались
И Днепр наш Словутич, и край Поморян,
И горы Карпаты, и дальняя Лаба...
Из первых очнулся сын Ваны благой,
Воинственный Вандал, известный издревле
Соседним народам торговлей морской
И силой воинской. Старейший из ванов,
Отец-патриарх, он желал всей душой
Давно собрать кровных сынов воедино;
Его внук отважный, младой Яровит
Ходил с сильным войском против легионов
Державного Рима; но бог Святовит
Был против обширных и прочных союзов;
Единство бежало славянских племен,
Они закоснели в непрочной свободе,
И ясное солнце новейших времен
Застало их в тех же бесплодных раздорах.
На Запад явился другой исполин, -
Глава лонгобардов, всемирный торговец,
А на море - главный вождь лютых дружин
Велетов и вагров, тогда самых хищных
Прибрежных пиратов. На Висле восстал
Еще сын могучий божественной Ваны,
Вождь лигов и ляхов, что долго держал
Под игом своим кровных братьев, силезцев,
Имевших впоследствьи особых вождей
И живших отдельно, вокруг реки Слезы.
На Полдень отсюда, средь злачных полей
Торговой уж Лабы, где город был Липецк,
Восстал, с отдаленной еще старины
Известный в местах этих древнему Риму,
Седой богатырь всей Сорабской страны,
Кого называл он вождем то херусков,
То готов восточных. Вождь этот сломил
Его легионы в лесах Тевтобургских,
Где Рим, потеряв часть своих лучших сил,
Лишился Германика. После явился
Он с помощью призванных с Волги алан
На берег Дуная; как тур круторогий,
Он там ворвался в среду греческих стран,
И долго топтал Византийское царство,
Пока утомился. Не раз попадал
И наш край Днепровский ему под копыта;
Но грозный Аттила до корня сломал
Потом рог кичливый ему и забросил
За быстрый Дунай. По Карпатам глухим
Вставал богатырь, князь воинственных чехов,
И боев, кого по лесам их густым,
Сперва назвал Рим Германдуром и Квадом;
Но после, узнавши внутри сих лесов
Теченье Моравы, сталь звать Маркоманом.
Здесь некогда жил ужас Римских орлов,
И бич их, могучих еще, легионов,
Великий Нарбой, вождь любимый славян,
Которых он собрал почти в одно царство,
Ослабив раздоры враждующих стран
И круто смирив их разумною властью.
Казалось, так близок единства был час;
Но вспрянул упрямый, воинственный Ярман,
И с диким упорством разрушил зараз
Его гениальный непонятый замысл.
От моря венетов до темных лесов
И высей Дунайских, восстал наш старинный
Славянский Горыня, что столько веков
Под властью был Рима, - восстал уязвленный,
Но все не смиренный тяжелым мечом
Властителя мира, - он, праотец ретов
Иль древних словаков, известных потом
Под местным названьем паннонцев, норийцев,
Бенетян, далматов, и прочих племен,
Сидящих по Истру и в Крайне гористой;
Тот див, что в начале древнейших времен
Владел, может, всею страной заальпийской,
До царства латинов; пока юный Рим,
Усилясь, откинул его опять в Альпы;
Но даже и тут, с славным родом своим,
Он все еще страшен царю был вселенной.
Божественный Август поздней наводнил
Его край опасный своими полками,
И лучших в народе людей расселил
По дальним владеньям всемирного царства,
Куда они вместе с собой принесли
Печальный рассказ о своих злоключеньях,
О страшном разгроме словенской земли,
А с этим, и новое имя их - склабов.
На Северо-Запад Дуная, вставал
Поклонник Велеса, вождь западных вендов,
Кого дальний Рим в эти дни называл
Вождем вольных франков...
За ним начинались
Владения швабов, что слыли в те дни,
Подобно неметам, тевтонам и саксам,
Еще дикарями; так были они
Тогда во всем ниже народов славянских;
Особенно саксы, насильем своим
И зверством, стяжавшие грустную славу
В славянском Поморьи. Подобны другим
Иль хуже еще, были фризы, батавы,
И жили в болотах... Но дикий раздор
И тут заявил себя в мире славянском,
Как это бывало всегда, когда спор
У них заходил о народном главенстве
Или о единстве. И вождь-исполин
Воинственных виндов, позднейших сих франков,
Пошел, во главе своих храбрых дружин,
Не в край придунайский, куда шли другие:
Но прямо примкнул он к старинным врагам
Славян, к легионам отжившего Рима...
Кто мог тогда знать, что славянским землям
Вождь этот готовит их смертную чашу!
В то время Микулу как бы не видать,
Среди этих полчищ и бранной тревоги;
Отвсюду сбирается грозная рать,
Из разных племен, и земель, и языков;
Сверкает оружье, шумит сборный мир.
Далеко гремит клич, призыв богатырский
Над семидесятые землями богатыря.
Сзывает всех братьев-славян он на пир;
Однако и мирный Микула не празден.
Пусть вещая сошка стоит той порой
В закуте глухом, а кобылка гуляет
В лугах заповедных; пусть он, наш родной,
Запрятал и скарб свой домашний подальше;
Но этот всеместный, воинственный сброд
И самый пир бранный Микуле не чужды:
Микула - князь рода; его мир-народ
Имеет свою также долю в движеньи.
Микула встречает родимых гостей,
Он им собирает священные жертвы,
И сам снаряжает в путь бранных людей;
Его ведуны, его вещие девы
Гадают о темном исходе войны,
Колдуют оружье, сряжают наузы;
Сыны его скоро уйдут из страны.
Дорога неблизкая, нужны запасы;
Храбрец селянин расстается с семьей,
Микуле ничто в этих сборах не чуждо;
Весь мир-народ - воин; его манит бой,
Он вырос, рожден средь кровавых побоищ;
В Микуле пылает огонь боевой,
Он сам вождь народный... В глуши лесов темных
Свершают гаданья; по всем высотам
Приносятся жертвы богам вековечным.
Обряд изменялся по разным местам
Славянского мира; у каждого края
Был свой обряд местный, любезный богам
И их жрецам вещим.
Вот солнце садится,
Микула идет чуть пробитой тропой
В высоком бурьяне к священному бору.
На Западе ярко еще золотой
Сияет щит светлого сына Сварога;
Микула проходит под сенью дубов,
Раскинутых врозь по окраине бора,
Как ряд исполинский зеленых шатров
При входе к широкому, темному стану.
Еще тут светло; с незакрытых сторон
Сияет сквозь ветви вечернее солнце,
Играя по листве, и он принужден
Порой уклоняться от яркого света.
Но вот он, с святою молитвой в устах,
Вступает в прохладный, таинственный сумрак
Нависших деревьев; бор спит уж впотьмах.
Как бы очарованный тихой дремою.
Его обдает всего влагой сырой
И запахом свежим древесного листа, -
И трепет священный объемлет душой,
Вещая о тайном присутствии бога;
Чем глубже Микула уходит вперед,
Тем чаще и гуще сплетаются ветви;
Потом образуют они темный свод, -
И глуше все, звонче становится сумрак;
Но даже и в этих потьмах зоркий взор
Почти сочесть может кругом все деревья,
Так чисто, опрятно содержится бор,
Сей храм живой бога.
Мелькая по чаще,
Микула идет, едва видной тропой,
В глубь самую бора; потом тропа скрылась, -
И вместо травы то шуршит мох сухой,
То кустья брусники хрустят под ногами;
Вот где-то далеко в пространстве глухом
Как будто навстречу ему кто несется,
Ломая сухие вершины крылом;
За ним кто-то крикнул протяжно, заохал,
И снова немое безмолвье кругом;
Опять, будто грузное что-то свалилось,
И вслед раздался вдруг пронзительный свист,
Все ближе и ближе, вздрогнув, закачался
На дремлющих ветвях проснувшийся лист,
И снова все тихо в таинственном мраке.
Но вот просветлело меж дальних дерев,
Оттуда пахнуло озерною влагой,
Раздвинулся бор, как ряд темных столпов,
Открылась окраина зеленого луга,
Как будто широкий, блестящий ковер,
Раскинутый ярким пятном в отдаленьи,
Лаская уставший от сумрака взор
Своей еще светлой, густой муравою,
Вокруг всего луга - плетень; а внутри,
Как призрак туманный, дух этого бора,
Закутанный в ветви густые свои,
Священный дуб - древо святое, жилище
Незримого бога. Отсюда кругом
Бежит лабиринт чуть заметных тропинок,
И вновь исчезает во мраке лесном.
Микула подходит к замкнутому лугу;
Когда повернулся он, длинной трубой.
Раздвинулся бор; из далекой окраины
Мелькнул еще свет, и опять полосой
Исчез меж деревьев. Микула откинул
С молитвой воротцы, и вышел на луг.
Пред ним появился навес деревянный,
На тонких столбах, осененный вокруг
Зеленою листвой; на крыше чернеют
Истлевшие гонты, с тяжелой резьбой
Каких-то чудесных цветов и животных;
Тут свалены грудой одна на другой,
Дубовые скамьи; а дальше чернеют
Котлы, ендовищи, столы для пиров,
Священная утварь великого бога.
У многих племен кроме главных жрецов
Никто не входил в места эти.
Так было На древнем Поморье; но русский народ
Имел свой особый, как видно, обычай.
Микула с молитвой поспешно метет
Сначала под сенью священного дуба,
Потом остальной луг. Весь бор одет тьмой;
Но вот перед ним обозначился ясно
Таинственный остов колоды большой,
Со впадиной, ровно как лечь человеку
Внизу сток для крови, откуда она
Сбегала в котлы для священных гаданий;
А дальше, близ дуба, - во тьме чуть видна
Широкая яма, с золою и углем,
И вкруг нее также остатки золы,
И темные пятна запекшейся крови.
С земли потянулись струи серой мглы;
Но он уж расставил скамейки рядами,
Взял в руку котел и поспешно идет
Другим путем в чащу. Открылась ложбина;
Навстречу Микуле сильнее несет,
Сквозь ветви деревьев, холодною влагой,
Трава поднялася; Микула ступил
Промокшей ногой по высокой осоке, -
Под ним одни кочки; в ветвях засквозил
Опять блудный свет, и тотчас же открылась
Глубь звездного неба, как будто вверх дном,
Внизу отразившись на зеркале светлом
Дремавшего озера. Ночь уж кругом;
Торжественно-ясно прозрачное небо,
Дрема тихо бродит по темным дубам,
Листок не шелохнет в таинственном боре:
Но жизнь не смолкает по звонким брегам
Реки или озера, вплоть до рассвета.
Вот будто кто плещется в светлых струях,
Иль крадется тихо по дремлющим веткам;
Вот что-то несется на легких крылах
И хлопнулось прямо в вздрогнувшую воду;
А там поднялся блудной струйкой туман
И тихо клубится над сонной водою;
Из темных кустов, как седой великан,
Глядит мрак угрюмый таинственной ночи;
Порою раздастся прибой спящих вод
Иль вдруг налетит ветерок на деревья;
Но слушайте, кто это будто поет?
Иль это камыш шелестит вдоль прибрежья?..
«Сестрица, голубушка!
Средь лесов дремучих
Костры горят высокие,
Котлы кипят кипучие,
Скамьи стоять дубовые;
На них сидит седой старик,
И точит он булатный нож:
Хотят меня зарезати».
«Ах, братец мой, Иванушка!
Горюч камень ко дну тянет,
Трава шелкова на руках свилась,
Желты пески мне грудь сосут».
Микула - он знает кто песню поет, -
Микула, черпнувши воды котел полный,
Опять той же влажной тропою идет
По чуткому берегу к темному бору.
Он все изготовил на завтрашний день,
День жертвы богам, и идет в путь обратный.
Еще стала глуше дремучая сень
Заветного бора; закликали дивы,
Захлопали лешие в мраке седом;
В ответ им послышался хохот русалок,
Уснувший бор будто проснулся кругом,
Как бы предвкушая торжественные праздники.
Вдали пред Микулой блеснул снова свет,
В траве затрещал коростель, сквозь деревья
Мелькнул край прозрачного неба, и вслед
Послышалось близко мычание стада;
С небес юный месяц уставил рога,
Во мгле разливаются звуки свирели, -
Играет Белее... И поля, и луга,
Покрыты, как море, волнами тумана;
Немая окрестность глубоким спит сном,
Чуть слышен кузнечик. Микула подходит
К жующему стаду, неровным кружком
Лежащему в сочной траве, под охраной
Небесного пастыря; много коней
И тучных быков приготовил Микула,
Для завтрашней жертвы; забор из жердей
Им служит оградой на время ночное.
Он скоро вошел в огороженный двор;
Протяжно во тьме заскрипели воротцы,
И хлопнулись глухо в вздрогнувший забор;
Он выбрал, что надо, на завтра и вышел,
Шагая обратно опушкой лесной
По влажной траве меж кустов и бурьяна,
То весь озаренный сребристой луной,
То вновь исчезая в таинственном мраке.
Подходит к жилищу. Стрелою летят
К нему псы навстречу, еще издалека
Махая хвостами, и нежно визжат
И вьются в пыли у него под ногами;
Заржала кобылка, почуяв в кустах
Родного хозяина; в спящих палатах
Прошел домовой, повозился впотьмах,
Пошарил по двери, и вновь все умолкло.
Микула спустился уж в погреб глухой.
И катит оттуда стоялые бочки
С забористым медом и брагой хмельной,
Выносит ковриги печеного хлеба
И сыр свой домашний, творожный, в кружках;
Кладет он все это на сено, в телеги,
Что с вечера тут же стоят в воротах,
На завтрашний праздник, на пир богатырский,
И миру-народу, и богатырям,
Идущим в путь дальний, чтоб было и питий,
И брашен в обильи, на жертву богам
И всем на веселье, и крох бы осталось;
И зверю, и гаду, и птице земной,
И птице небесной.
Но вот засветало;
Заметно редеет мрак ночи седой.
Притих коростель, затуманились звезды,
Зарделся румяной зарей небосклон,
Захлопал крылами петух под навесом,
Чирикнули птички, слетел с земли сои...
Микула давно уж в бору заповедном:
Готовит там жертвы, ждет кровных гостей,
И сам, в сан высокий теперь облеченный,
В святой сан жреца, что отысконе дней
Ему принадлежит, как старшему в роде.
Шумит бор священный. Отколь кто пришел:
Ржут кони, мелькают косматые чубы,
Бряцает оружье, мычит тучный вол,
Свершаются жертвы, вещбы и гаданья;
Горят костры, льется питье на весь мир,
Возносится слава богам вековечным;
Лежат грудой яства, гремит буйный пир,
Довольны и люди, и светлые боги...
Среди лесов дремучих
Огни горят высокие,
Котлы кипят кипучие,
Скамьи стоят дубовые,
На них сидит седой старик,
И точит он булатный нож.
Придет черед пленных, начнут причитать
Аленушка с братцем-Иванушкой; криком
Победным ответит им дикая рать,
И все заглушит песнь богам вековечным.
Дарил тут Микула потомков своих,
Дарил не сребром и не золотом их,
Дарил он, Микула, их - личной свободой,
Дарил - золотым побратимством дружинным;
Дарил их - любовью святой к земледелыо;
Они ж дары эти родимой земли,
Дары те Микулы, отсель разнесли
По Римской земле и по Западным царствам;
Они разнесли их по целой Европе,
Сменив городской ее мир - деревенским.
Не буйные ветры в степях подымаются,
Не море-океан из берегов разливается,
Подымается наш русский старинный богатырь,
С силой грозной своей, со Полуночной.
Не млад-сизокрылый орел среди соколов
Летит по поднебесью,
Летит он, наш славный, старинный богатырь
Со дружинушкой своей храброю,
С полками бессчетными...
Где конь его ступит, трава не растет,
Завидев его, звезды падают,
Великие царства перед ним расступаются,
А малые тают, как воск от огня.
За ним идут, едут, богатыри, витязи,
Богатыри, витязи, силушка несметная,
С равнины Днепровской, с берегов Волги матушки.
С родимого Дона, с Поморья богатого;
На борзых конях, в доспехах кованных,
В кольчугах булатных, в шишаках позолоченных,
Чубы косматые, бородищи лопатою...
Сверкают их копья; мечи, тяжкие молоты,
Блестят топорища, клевцы трехгранные...
За ними несутся на быстрых коньках,
На быстрых коньках, на степных бегунах
Орды заволжские, полчища хвалынские, -
Бородки тощие, тараканьи усы.
Тараканьи усы, сафьян-сапоги;
Звенят сабли острые, колчаны пернатые,
По лукам седельным - арканы намотаны...
За ними, из темных дремучих лесов,
Нестройные полчища лютых Волков,
Велетов, древянов, гуней оборванных, -
Ножи у них острые, дубинки вязовые,
Рогатины длинные, железные палицы;
На плечи накинуты шкуры звериные,
Бороды всклочены, груди обнаженные -
Иные по телу, как змеи, расписаны...
Дрожит мать сыра-земля , леса расступаются,
А мутные реки от силы бесчисленной,
От силы бесчисленной в берегах колышатся.
Идут они, скачут богатыри, витязи,
Валит сила грозная; дивы с вершин дерев
Пути им дороги незнаемы слушают;
А серые волки по сторонам бегут,
По реченькам броды, переправы разведывают.
Валит сила грозная, поет, потешается,
В богатырские игры поигрывает;
Трубят турьи рога, поют трубы медные,
Тарелочки звонкие, бубны позвякивают;
Удальцы-молодцы, приставив щиты к губам,
Залихватски посвистывают.
Далеко гремит песнь молодецкая,
Про белых лебедок, поля Сарачинские,
Про дальню сторонушку, царства Восточные,
Где, добрые молодцы, они встарь погуливали.
Глядит Даждь-бог с небес, красное Солнышко,
Златыми лучами, как желтым он хмелем,
Как желтым он хмелем, посыпает на них;
Глядит на внучат своих старый Сварог,
Расстилает Сварог им путь скатертью;
А буйные Ветры, внуки Стрибоговы,
Они, Ветры буйные, песни их слушают,
По белому свету их песни пересказывают.
Далеко позади скрипят телеги немазанные;
Жены, матери, на облучках сидят,
На удальцов-молодцов своих посматривают,
Одежку им, сбрую ратную налаживают,
Кровавые раночки у них залечивают,
Судьбу, долю вещую, им разгадывают...
Но сумрак событий уж быстро светал!..
Над сказочным миром всходило светило
Истории, новый Бог света вступал
На горний престол возрожденной вселенной.
Средь Римского царства свершалась судьба
Отжившего древнего мира, слагался
Земле новый жребий... Еще шла борьба,
Но Бог сам небес был решителем спора.
Вокруг Селяниныча жутко, темно,
Вновь стало, как прежде. Богатырь славный,
Кому было свыше как бы суждено
Поднять и устроить славянские силы,
Исчез, как предстал, лишь кровавой чертой
Означив свой путь по смятенной Европе.
Откуда предстал он? Кто был он такой?
Покрылось туманом. Пока Юг и Запад
Сбирали обломки своих павших сил,
Разбитые насмерть ужасным погромом,
Его уж и след богатырский простыл,
Оставив в народах лишь смутную память.
Волшебница-Вана опять ожила,
Славянский мир быстро восстал на Поморье;
С его стран исчезнула прежняя мгла...
Торговля кипит в его градах Поморских
И вдоль славной Лабы; в главе городов
Являются Волин, Аркона и Ретра;
Их гавани полны торговых судов;
Их витязи ходят служить к дальним грекам...
Что ж делал Микула наш в крае родном?
Его мир стихийный остался далеко;
Живой мир яснел, свет врывался кругом,
Древнейшие грады всплывали из мрака,
Град Киев вставал в новом виде своем,
Сам мир богатырский другой принял образ...
Титан Святогор был уж богатырем,
В нем стал проявляться дух новый Самсона,
У кого в голове блестят
Семь волосов ангельских.
Степной Колыван, как и в прежние дни,
Бродил по степям; но чудесный князь Вольга
Искал уж себе господина; они
Из силы бродячей вступают в дружину;
Древнейший Сухман, див стихийный, и тот
Давно принял образ и вид человека;
Он бродит еще до лесам, он ведет
По заводям тихим войну с вражей силой;
Но также - стреляет гусей, лебедей
Владимиру-князю.
Не он ли, быть может,
Как сын бога-Солнца, занес к нам в страну,
В леса первобытные наши, служенье
И богу-Агни, что в Литве встарину
Горел очень долго под именем Знича?
Сухман весь изранен; но что ему в том!
Нет места живого на нем; но Сухману
Все, видно, здорово. Он только молчком
Из раночки вынет каленую стрелку,
Приложит к ней маковый алый листок,
И снова он бродит с тяжелой дубиной;
Глядит, не мутится ль в Днепре где песок,
В брегах не мельчают ли быстрые воды,
Идут враги, значит. Не то, так к нему
Бегут сами реки: «Вставай, богатырь наш,
Нет больше проезда чрез нас никому;
Как туча за тучей, орда за ордою...»
Но будь их и больше - ему все равно!
Не честь, не хвала молодецкая, отведать силы татарские,
Татарские силы неверные».
Как будто судьбами ему суждено,
Свою дубинку-вязиночку,
А в той дубине девяносто пуд,
Расщепать ее на мелки щепы»,
А после разлиться рекою кровавою:
«Потеки, Сухман-река,
От моей крови от горючей,
От горючей крови от напрасной
В земле Новгородской, на главном посадстве,
Сидит уже хитрый, угрюмый Буслай
Буслаевич; строго он держит порядок
В своем новом городе; Северный край,
Заметно, уж чует ярмо его власти;
Но в городе славном, как сокол младой,
Ему подрастает сынок и преемник,
Грядущий вождь этой дружины морской,
Что долго гуляла по реченькам быстрым,
По заводям тихим, стреляла гусей
И уточек серых, тот Васька Буслаич,
Что знать не хотел и не знал ни властей,
Ни грозных законов, ни родственных связей,
Ни храмов Господних, ни вещей судьбы;
А знал только Васька широкую волю.
Искал лишь добычи, удалой гульбы,
Иль быть атаманом, или сломить шею!
И точно, недолго ее он сносил,
Запнулся он где-то о бел-горюч камень,
И тут же и голову Васька сложил;
По сказу других же, его поглотила
Пасть тысячеглазой Пучины морской,
И сгинул он, Васька, с поры той навеки.
В Новгороде мог также этой порой
Явиться и славный Садко. Он задумал
Однажды хвалиться своею казной, своем,
Затеял скупить весь товар новгородский.
Скупал он, скупал, а товар все растет;
Лишь тут Садко понял, что как ни богат он,
Но первый на свете богач - мир-народ.
Езжал он с товаром своим и по Волге,
Привез раз Ильменю от Волги поклон;
За это Ильмень, богатырь новгородский,
Дарил его рыбой, и сделался он Еще тут богаче.
Но все не смолкала
Усобиц гроза, истребляя в конец
Мир древний славянский. Родное Поморье -
Древнейший народный оракул, венец
Торговли его - было полно смятенья.
Недобрые вести оттуда текли
По целому краю; раздоры мертвили
Последние силы славянской земли.
Былой богатырский мир всюду кончался,
Сварогово царство, мир древних богов
И рощей священных с глухим треском падал
Под тяжкой секирой сильнейших врагов,
Вносивших не древнюю веру Одина,
А нового Бога. Из стран Южных шли
К Микуле какие-то чудные люди,
И в край его, все еще темный, несли
Со светом дух новый.
Как в древнее время,
Когда Селяниныч впервые вступал
С своим славным родом в край этот Полночный,
Тогда ему чуждый, как он очищал
В то время край этот от дивов старинных;
Так точно теперь в этом крае родном,
Другой богатырь шел, шел богатырь новый,
А может, и прежний, но в виде ином,
И край очищал он от дивов и чудищ
Язычества: был то Егорий святой,
В то время Микуле еще неизвестный;
Устраивал он, свет-Егорий благой,
Край русский к принятию веры Христовой.
Приезжал он к лесам темным:
«Ой же вы, леса, леса темные!
Полноте-ка врагу веровать,
Веруйте-ка в Господа распятого,
В самого Егория-света храброго.
Я из вас, леса, буду строиться,
Строить буду церкви соборные, богомольные.
Ой вы, горы, горы высокие!
Полноте-ка врагу веровать,
Я на вас буду спускаться,
Буду строить церкви соборные, богомольные.
Гой еси вы, волки серые!
Разойдитеся по всему свету по белому
По два, по четыре и по единому,
Пейте, ешьте посоленное и благословенное.
Ах вы, пастухи, - красные девицы,
Мои вы родные сестрицы!
Вы змеиного духа нахваталися,
И на вас тело, как дубовая кора:
Вы сходите в Иордан реку, и скупайтеся».
Таинственный сумрак старинных времен
Повсюду редел; а мир новый, светавший,
Склонялся к единству. Дух русских племен,
Издревле торговый, и он сам, Микула,
Желали нить прежних союзов связать
В одно государство. Сам дух богатырский
Их витязей главных, устав воевать
С врагом в одиночку или служить порознь
Царям чужеземным, искал своего
Народного князя, вождя их дружинам,
Иль красного Солнца, вокруг бы кого
Им всем, молодцам, было молено собраться.
Микула, как главный начальник, глава
Славянского рода, яснее всех видел,
Что общая рознь, разрушая права
И силы народные, прямо стремится
К народной погибели. Он понимал Бессилие
Ваны дать краю единство;
- Как он сам, и край весь разумно желал .
Призвать из потомков богатыря Роса,
Славнейшего в дни эти богатыря,
Достойного князя. Впервые блеснула
Тогда на Полночи дней новых заря,
И край стал слагаться в одно государство;
Меж тем, как ужасная буря кругом
Крушила еще остальной мир славянский,
Тот мир, что поднесь, при всем рвеньи своем,
Не может подняться из груды обломков.
Вручив этим первым верховным князьям
Правленье над юной страною,
Микула Вручил и ответственность им, как вождям
Дальнейших судеб ее; но - этим подвиг
Его не кончался. Он должен же был
Стране сохранить и богатырей древних,
Которых привел он, с кем долго так жил,
Чьих образов полон был весь мир народный.
Его светлый Вырий давно запустел,
И сам Святовит умолкал на Поморье;
Действительный мир с каждым годом скудел
Семьей богатырской; но дух его прежний
И образы славные богатырей,
Они были живы, они, как и прежде,
Рассеяны были, по мненью людей,
По всей земле Русской; их надобно было
Собрать только вместе, найти иль создать
Для них новый Вырий, дать град им престольный,
И этот славянский Асгард поддержать
Всей древнею русской и новою славой.
Они знали сами, что век их прошел
Иль быстро проходит. В светающем свете
Была их погибель. Кто мог, приобрел
Себе домовище; другие ж как прежде
В воздушных своих уплывали ладьях
В мир древнего Рода, отколь нет возврата,
Или исчезали в далеких странах,
Не кинувши даже имен их на память.
Микула не раз, может, их провожал
Своими глазами; но рано иль поздно
И он сам, Микула, о них забывал;
Тем ярче вставали пред ним остальные,
И ждали приюта... Куда ж их девать?
Куда поместить их средь нового мира?
И, может быть, долго пришлось бы им ждать,
И долго жить в дымной избе у Микулы;
Но вот воссиял из пучины веков
Престольный град Киев, глава, средоточье
Святой земли Русской, жилище богов
Старинных Микулы и вещий светильник
Его веры новой. Здесь весело жил
Князь ласковый, добрый к народу,
Владимир; Сюда устремился прилив лучших сил,
Здесь стала златая среда земли Русской,
Двор князя открылся для всяких людей,
Молва про хлеб-соль и пиры его княжьи
Гремела по краю; удачей своей,
Приветом и лаской он всем стал любезен,
Народу казался благим божеством...
Как древний Сварог, он был мирно-спокоен,
Весь край любовался его торжеством,
Он был князь народный. Как красное солнце,
Блестящий Даждь-бог, он на всех изливал
Дары свои щедрые, свет благодатный.
Как бог-Святовит, он страну охранял
Своею блестящей, отборной дружиной.
Все с теплым усердьем служили ему;
Ни в чем он, князь вещий, не знал неудачи,
Весь край был доволен, ему одному
Обязанный славой своей и покоем.
Микула мог смело сдвигать, раздвигать
Век этот широкий, цепи баснословный;
Он мог постепенно в его круг собрать
И мир богатырский, и дивов стихийных,
И витязей новых позднейших времен.
Микула так точно и сделал.
Град Киев Стал Вырием новым: сюда собрал он.
И самых старейших богатырей древних,
И витязей младших; а славный тот век
Отважно раздвинул до тьмы первобытной;
Тут были и витязь - вполне человек,
И див-богатырь, и див древний стихийный;
Сам князь принял образ благой божества;
Его окружает дружина титанов,
Его дни текут посреди торжества;
Но тут же видна и сословная распря:
Стране угрожает татарский погром,
Сам Киев-град смешан впоследствии с Москвою.
Микула, заметно, здесь - в мире своем;
Один только образ былой изумляет
Отсутствьем своим в семье этой родной,
Блистательный образ и самый древнейший -
Богатыря древнерусского, Ивана Царевича;
Его уже нет, ни в кругу богатырском,
Ни в Киеве стольном. Но он и не мог
Иметь теперь места в устроенном мире;
Тот век переходный, бродячий истек;
Он сам теперь должен во всем измениться,
Иль вновь изменить свой характер былой;
Чтоб стать в среде новой. Он мог быть отныне
Владимиром князем, он мог быть Ильей,
Добрынею, Вольгой Всеславичем вещим;
Но лишь не безличным воителем тем,
Что в древнее время скитался по краю.
Но все ж он не мог так остаться ничем,
А должен явиться был в образе новом.
В какой же вновь образ Микула облек
Его прежний образ, с ним бывший повсюду?
Какое он имя отныне нарек
Ему, полубогу, в стране своей новой?
По княжему роду, он князем мог быть;
Но как представитель всегда мир-народа,
Он должен был прежде всего сохранить
Народный характер и дух свой народный.
Таков и является старый Илья,
Прямой представитель во всем мир-народа.
Его вещей силы давно ждет земля;
Он только один из богатырей новых
Вместил тяготу сил стихийных в себя
И вместе с тем полон уж нравственной силы:
Не верит приметам, ни древней судьбе,
А верит в свою лишь да в Божию силу.
Илья - богатырь христианских времен,
Но в нем цельный образ еще сил минувших;
Он див самый древний, но он окружен
И сам в душе полон зарей православья;
В Илье пред Микулою ярко блестит
И Вырий старинный, и свет христианский;
Тем больше Микула Ильей дорожит,
Илья - богатырь его древний и новый.
Илья - воплощенный вновь образ богов,
Он тот же бог Вишну и Индра Громовник,
Он бог, воплощавшийся с древних веков
На помощь людей, и опять к ним пришедший
За этим на землю. С сомненьем глядит
На новый порядок он, новые власти;
Народ в нем нуждается, и он спешит
Его оградить от тяжелых стеснений.
Но край еще долго его должен ждать;
Град Киев уже полон богатырей древних
И витязей новых; их там не искать:
Они с первобытных времен окружают
Свет красное Солнце; но старый Илья,
Он должен сначала еще возродиться,
К нему не готова родная земля,
И он сам, Илья, не созрел для народа.
Один мир уходит, другой идет вслед;
Везде происходит тяжелая ломка,
В народ не проникнет еще новый свет,
Народ еще долго все будет язычник.
И вот почему Илья сиднем сидел,
Как русский народ наш сидит и поныне!
Чего ж себе ждал он? Зачем не хотел
Он дела?.. Понятно, он ждал себе силы.
Откуда же сила народу придет?
Откуда прийти ей, когда не от света!
Так вот как давно чуял русский народ,
Что свет - отец силы, и в нем его сила.
Сидел Илья сиднем, как див Святогор
Лежал, от избытка вещественной силы,
Иль он на молитве усердной протер
Коленами эту глубокую яму,
Откуда виднелась одна борода;
Но он сперва полон был грубой лишь силы,
Как край наш поныне, и он никогда,
Восстав в этом виде, не мог принесть пользы.
Он был возрождавшийся только титан,
Живой еще образ титанов стихийных;
Восстань он - весь край бы потряс ураган,
А это и было противно Микуле.
Подняться был должен могучий Илья
Не силой стихийной, но силою высшей,
Чтоб им утвердилась родная земля;
И он поджидал, терпеливый наш сидень
Святой этой силы. Илья понимал,
Что он один только, как образ народный,
Кого он собою, Илья, выражал,
Лишь он мог очистить страну от тех чудищ
И дивов, что в ней заложили пути;
Не мог в том успеть без него ни Владимир,
Ни Киев: другого Ильи не найти;
Один мог Илья сослужить эту службу,
И он себе ждал, чтоб его подняла
Та высшая сила, что он видел всюду; я,
Одна эта высшая сила могла,
Поднявши, дать образ ему человека.
И вот она, Божия сила, стучит
В окно у Ильи, и велит подниматься;
То был ли Христос, или бог Святовит
Иль боги иные; но, верно, им было
Известно, что в тайных подвалах хранит
Илья запас браги, которой испивши,
Народы встают, новой жизнью полны;
А если в тайник тот спуститься поглубже,
Пожалуй, что хватит для целой страны
Живой этой браги еще и соседям.
Они шлют за брагой его самого;
Когда же он выпил живой этой силы,
Еще убавляют часть сил у него,
Чтоб он у родимой страны не нарушил
Ее равновесья. Оставив потом
Илье богатырскую только лишь силу,
Они объясняют ему, где и в чем
Его будет служба земле и народу:
«Бог тя благословит, Илья Муромец,
Силой своей, Так и стой за веру христианскую,
И за дом Пресвятой Богородицы:
На бою тебе смерть не писана.
Бейся, ратися со всяким богатырем, их;
И со всею паленицею удалою;
А только не выходи драться
Со Святогором богатырем:
Его и земля на себе через силу носит;
Не ходи драться с Самсоном богатырем:
У него в голове семь власов ангельских;
Не бейся и с родом Микуловым:
Его любит матушка сыра земля;
Не ходи еще на Вольгу Сеславича:
Он не силою возьмет,
Так хитростью, мудростью ее».
Нашелся Илейке и конь богатырский.
Коль первым был другом у богатырей;
У Дюка, Добрыни, Ильи, у Чурилы.
Их вещие кони породой своей,
Равнялись чудесной кобылке Микулы,
И были ей дети. Конь Дюка ему
Однажды промолвил: «Хоть я не старейший,
Но мы не уступим в бою никому;
Мой большой брат у Ильи Муромца.
А серединный брат у Добрыни Никитича,
А я, третий брат, у Дюка Степановича.
А четвертый уж брат у Чурилы Опленкова».
Такой конь летел в один скок чрез реку,
А длинным хвостом устилал круты горы?
В обычай было тогда седоку
Иметь ком земли при себе, чтоб держаться.
Илья от заутрень зараз поспевает
Из Мурома в стольный град Киев к обедне;
Конь Дюка в конюшне без дела стоял,
И врос по колени от этого в землю.
Узнать и подметить по конским следам,
По их ископыти следы вражей силы,
Чтоб как не попасть бы в засаду врагам,
Считалось у витязей первым их делом.
Конь чувствовал также сродство и вражду:
С своим он конем становился спокойно
И ел с ним пшеницу; но чуть на беду
Встречались враждебные кони, тотчас же
Дрались они, грызлись.
Илья по утрам
Коня обмывает медвяной росою,
Дает нагуляться ему по лугам,
Поит лишь росою и кормит пшеницей.
Потом доставал Илья меч боевой.
Мечу покланялися скифы, как богу;
У сына Гервары был меч роковой, -
Меч этот сковали подземные карлы;
И он тогда только влагался в ножны,
Когда обагрен был он вражеской кровью;
Меч грозный Одина, решитель войны,
Был скрыт в крепком дубе. Старинный наш Муром
Имел меч Агрики; мечом тем сражен
Змей-оборотень, прилетавший к супруге
Княжившего князя. С древнейших времен
Тот меч был заложен в постройке соборной;
Сперва его добыл из богатырей
Добрыня под мертвой главой великана,
Как юный Сигурд у Фафнира; поздней
Явился он в муромском древнем соборе.
He менее надобны были Илье
Звенящий колчан и булатные стрелы;
А стрелы иные в славянской земле
Ценились дороже всех в мире сокровищ.
Так Дюк имел несколько эдаких стрел;
В ушах каждой стрелки сиял дивный камень,
Тирон-самоцветный; тот камень горел
В ночной тьме, как свечка; а клеены были
Чудесные стрелки орлиным пером:
Ронял эти перья орел в сине-море;
Стрелял Дюк такими стрелами лишь днем,
А ночью сбирал их по чистому полю
А в ночи те стрелки, что свечи горят
Свечи теплятся воску ярого.
Сковал себе стрелы и старый Илья;
Сковал три стрелы он из полос булатных,
Потом закалил их в земле, чтоб земля
Стрелам придала свою мощную силу.
Берет у отца и у матери он
Их благословенье, во век нерушимо;
Справляет им в ноги сыновний поклон,
Кладет перед ними он заповедь крепку,
Защитником быть сирых вдов и сирот,
Меча не кровавить в крови светло-русской,
Стоять за родимый свой, кровный народ.
Служить верой правдой Владимиру князю.
Но прежде, в долгу чтоб не быть у отца,
Он правит крестьянские в поле работы,
Он чистит чащобу, валит без конца
Столетние дубы, сдвигает вниз гору
И ей запружает теченье Оки.
Дивуются люди Илейкиной силе:
Покорны земля ей и воды реки;
Ничто стать не может против его силы.
Затем оставляет Илья отчий дом.
Все видели, как на коня он садился.
Никто не видал, как исчез он с конем.
Взвился под Илейкою конь богатырский,
Первый скок скочил на пятнадцать верст,
В другой скочил - колодезь стал.
«Громовник-Перун!» - мир-народ вслед кричит;
«Илья сам пророк!» - вслед кричит мир крещеный.
Еще мир двоится - одним уж блестит
Свет новый; другие живут в мире прежнем.
Ильин же родник и поныне стоит;
И слышно, к нему и теперь медведь ходит
Испить в нем водицы, чтоб силы набрать
Себе богатырской. Но мощный Илейка
Путь держит не в Киев - себя показать
Свет-Солнышку князю, богатырям старшим;
А едет он прежде в глубь темных лесов,
Всего прежде ищет он подвигов славных.
При всей своей силе, Илья не готов
Предстать еще к князю, не в праве явиться
В кругу богатырском. Призванье его -
Очистить край Русский от древних чудовищ
И дивов стихийных; он прежде всего
Желает прославить себя этой службой.
Как прежний титан, он въезжает в глубь гор.
Не в древнее ль царство родного Водана?
Еще там живет древний див Святогор,
Как видно, брат кровный иль родственник близкий
Тому великану Полуночных стран,
В чьей варежке, в пальце, провел ночь однажды
Бог Тор, так велик был седой великан!
Заехал Илейка в туманное царство
Водана, и слышит
Великий шум с под Северной сторонушки:
Мать сыра-земля колыбается,
Темны лесушки шатаются,
Реки из крутых берегов разливаются.
Влезал Илья на сырой дуб,
Видит: едет богатырь выше лесу стоячего,
Головой упирает под облаку ходячую,
На плечах везет хрустальный ларец.
Приехал богатырь к сыру-дубу,
Снял с плеч хрустальный ларец,
Отмыкал ларец золотым ключом;
Выходит оттоль жена богатырская;
Такой красавицы на белом свете
Не видано и не слыхано...
Большой богатырь тот и был Святогор,
Холодный и бурный титан Полуночи;
Но он с собой возит, див северных гор,
Он возит хрустальный ларец за плечами.
Когда отомкнет он ключом золотым
Ларец этот чудный, оттуда выходит,
Сияя нарядом своим дорогим,
И всех поражая своей красотою,
Его молодая подруга-жена,
Красивей кого нет во всем белом свете
Красавица наша родная, Весна,
Кого нет прекрасней под северным небом.
Судя по былинам, могучий Илья
Здесь пробыл немало, и пробыл непраздно.
Едва распалилася жаром земля,
Маня его в полные страстью объятья,
Морозный див в белом шатре захрапел,
И в сон погрузился на целое лето.
Илья насладиться любовью успел
С красавицей вдоволь... Но вот див проснулся;
Илья не успел и глазами моргнуть,
Как он собрался уж, замкнул ларец светлый,
Запрятал жену, и отправился в путь.
Как Тор ночевал раз в перчатке Скрюмира,
Так точно Илья наш попался в карман
К Полночному диву, и три дня с ним ездил,
Пока не узнал от коня великан,
Кого с собой возит. Тогда Святогор-див
С Ильей побратался и назвал его
Своим младшим братом, себя назвал старшим,
Жену умертвил - и стал после того
Илью учить разным похваткам, поездкам
Своим богатырским; покуда Илья
Совсем богатырь стал, как есть, настоящий,
Каким и признала его вся земля,
Земля светло-русская. Но древний век
И мир Святогора-титана кончались;
Светал новый день, и живой человек
Сменял исполинов и дивов стихийных;
Поехали раз Святогор-див с Ильей,
И встретили гроб, а на гробе том надпись:
«Кому суждено, в гробу лежать,
Сперва лег Илейка, но гроб был большой,
По нем не пришелся; тогда растянулся
Титан Святогор - гроб пришелся по нем.
Велел он Илейке накрыть себя крышкой,
Илья накрыл крышкой; но сколько потом
Илейка ни бился, не мог ее сдвинуть;
Так див-Святогор в домовище с тех пор,
Так в нем и остался. «Возьми, мой меньшой брат,
Мой меч-кладенец, - закричал Святогор, -
Ударь поперек им по крышке».
Но старый Илья был не в силах его меч поднять;
Тогда приказал он Илье наклониться,
А сам дохнул в щелку, чтобы передать
Ему часть гигантской своей, страшной силы.
Почуял Илейка, что силушки в нем
Вдруг прибыло втрое; тотчас поднял меч он,
И с маху ударил по крышке - кругом
Посыпались искры; но где он ударил,
То место железной слилось
«Совсем задыхаюсь, - из гроба воскликнул
Илье Святогор-див, - спаси, брат меньшой!»
Илейко в другой раз ударил по крышке,
Посыпались искры, но гроб полосой
Еще раз, крест на крест, покрылся железной.
«Нагнись к домовищу! - из гроба сказал
Илье Святогор.- Всю отдам тебе силу».
«С меня будет силы! - Илья отвечал, -
Не то и земля не снесет». - «Ну, и ладно,
Что ты не послушал меня, брат меньшой:
Дохнул бы теперь я и тебя мертвым духом,
Ты здесь же и лег бы. Прощай, Бог с тобой! -
Илейке из гроба титан отозвался. -
Владей моим славным мечом-кладенцом,
Коня ж привяжи здесь, ко гробу». Тут хлынул
Из гроба дух мертвый. Простясь с мертвецом,
Илейка коня привязал к домовищу,
Взял меч-кладенец, и поехал искать
Дел, подвигов ратных по белому свету.
Так древний титан наш успел передать
Илье часть немалую силы стихийной.
Но в мненьи страны, с этой силой одной
Илья и остался бы только титаном,
Когда бы, как нравственный сидень былой,
Он не был бы на ноги поднять, той высшей,
Чудесною силой. Поехал Илья
Теперь отсель прямо к престольному граду.
Открыта Илейке вся Божья земля,
Путь каждый Илейке теперь прямоезжий.
Он едет, Илья наш,
Старшие богатыри дивутся
На поездку Ильи Муромца...
У него поездка молодецкая.
Вся поступочка богатырская.
Они с облаков
Любуются старым Ильей, иль из бездны
Воздушного моря? С древнейших веков,
Как видно, они про Илейку уж знают
И он сам, народный наш сидень Илья,
Про них также знает? Но так и должно быть!
Вся кровная эта Микулы семья,
Вся вышла она из древнейшего мира,
Из той отдаленной еще старины,
Когда и титаны, и боги, и люди,
Еще жили вместе, средь вечной весны,
И в вечной борьбе, за тот мир первобытный.
Мир этот, откуда старинный Илья
Вначале явился, и князь сам Владимир,
Живущий средь чудищ, и эта семья
Его богатырская, только по виду
Еще молодая, и эта земля,
Где стражу содержат на крепких заставах,
Еще волки, змеи, а дивы кишат
По всем закоулкам, везде залегая
Пути и дороги, и сам Киев-град,
Куда невозможно пройти иль проехать
Путем прямоезжим, и этот Илья,
Чудовищный сидень, что мог своротить бы
Один землю целую, выпив питья,
Что дали ему вековечные боги, -
Все это не мир ли, еще нам чужой,
Не тот ли мир древний, что даже остался
Далеко в тумане за старым Ильей,
С тех пор, как явился он в мир настоящий,
И стал человеком и богатырем,
Вступивши в дружину великого князя?..
Да он и сам помнит о мире ином,
О мире древнейшем еще, исполинском,
Где он живал прежде, чем это питье
Воздвигнуло к жизни его настоящей.
Он помнит другое еще бытие,
Когда обладал он и силой нездешней,
Стихийною силой иль силой иной,
Но силой гигантскою, страшно-могучей,
Той силы не вынес бы мир наш живой,
И он с ней стал сиднем, подавленный страшной
Ее тяготою. Он помнил тогда
Себя даже в разных местах отдаленных,
Где он не бывал уж потом никогда,
О чем он оставил немало преданий
И сказок в народе. Не той ли порой
Он прижил с какой-то Горынинкой сына?
Не той ли порой он живал с старшиной
Таинственных дивов на дивской планине?
Не той ли порой он, еще молодой,
Учился на Севере славным похваткам
Своим богатырским?..
Свершить это он
Лишь мог разве только в начальную пору,
Когда не сложился еще дух племен
В общественный мир и потом в мир гражданства;
Могло это быть лишь в стихийный тот век,
Когда мир был полон еще сил бродячих,
Когда горы, реки и сам человек,
И боги блуждали из места на место...
Но дух человека теперь начинал,
По опыту, видеть свое превосходство
Над мертвой природой, что он оживлял
Своим детским страхом и благоговеньем
К ее грозным силам. Он слышал в себе
Хотя еще смутно, но силу разумней
Ее слепых сил, и не раз уж в борьбе
Одерживал лично над ними победу;
Он их перенес уж на богатырей,
Сих главных преемников силы стихийной,
Потом на славнейших народных вождей,
Кого он считал, по их высшей породе,
Сынами, потомками высших богов;
Мир образов мертвых вступил незаметно
В действительный мир, и до новых веков
Потом оставался его достояньем.
Наехал сначала Илья на притон Разбойников.
С криком они окружили Его, старика; но не двинулся он,
Пустил он стрелу только в дуб кряковистый,
И дуб разлетелся на мелки щепы;
Тогда в миг смекнули, что к ним за детина
В притон их наехал; и те же толпы
Хлоп в ноги Илье, и дают крепку запись
Ему на холопство; дают ему в дар
Коней, несут золото, платья цветные;
Но он охлаждает в разбойниках жар
Своим бескорыстьем, и лишь говорит им:
«Кабы мне брать вашу золоту казну,
За мной бы рыли ямы глубокие;
Кабы мне брать ваше цветно платье,
За мной бы были горы высокие;
Кабы мне брать ваших добрых коней,
За мной бы гоняли табуны великие».
Не хотел он их и в холопство принять,
Велит он лишь ехать им в чистое поле,
Да только Чуриле о нем рассказать:
«Скажите вы Чуриле, сыну Пленковичу
Про старого казака Илью Муромца
А сам отправляется тем же путем,
Под город Чернигов, иль город Смолягин.
Там видит, что город обложен кругом
Несчетною ратью; а держат осаду
Три князя-царевича. Старый Илья
И колет, и топчет конем вражьи силы,
Берет в плен князей. Но как это князья,
От царского семени, то отпускает
Он их восвояси, лишь только велит
Везде говорить им про Русскую землю,
«Что святая Русь не пуста стоит,
На святой Руси есть сильны, могучи богатыри!»
Спасенный Смолягин, что он защитил,
К нему мужиков шлет своих с приглашеньем
К себе в воеводы; но он, старый, чтил
Свой сан богатырский, он чтил его выше
Других всяких званий. Илья отказал,
И тут же, спросивши про путь в стольный Киев,
Поехал туда; а смольянам сказал,
На их предложение быть воеводой:
«Не дай Господи делать с барина холопа,
С барина холопа, с холопа дворянина,
Дворянина с холопа, из попа палача,
А также из богатыря воеводу».
Но путь прямоезжий в град Киев в те дни
Еще был заложен какою-то страшной,
Чудовищной силой, как видно, сродни
Еще первобытному, древнему миру.
С древнейших времен этот путь заложил
Злой див-Соловей. По народным преданьям,
То он исполин сверхъестественных сил,
Еще сил стихийных, шипит он змеею
И рявкает зверем, сидит на дубах,
Сражает проезжих людей громким свистом;
То просто разбойник, живет он в лесах,
В лесах темных Брынских, сидит на деревьях;
Его дети сходны друг с другом лицом,
Живут на широком дворе богатырском,
В огромных палатах, но порознь с отцом;
Их род составляет отдельное племя:
«Он сынка-то вырастит, за него дочь отдает,
Дочь-то вырастит, отдает за сына,
Чтоб Соловейкин род не переводился»
Дочь старшую наши сказанья зовут
Невеей, - одной из сестер-Лихорадок;
Другие преданья ей место дают
В числе перевозчиц, и образ стихийный
Смородины бурной; а сестры ее
Известны в народе, как вещие девы.
Их милые братцы и вместе мужья,
С железными клювами. То Соловей -
Змей лютый; то - грозный старейшина дивов;
Так он и весь род его,- искони дней,
Сливаются часто в один смутный образ.
В том виде, слюбился див этот лесной
С какой-то царицей, бежавшей от мужа;
Узнал про связь эту ее сын родной,
Младой Иован... После разных предательств
Они изрубили на части его;
Но он воскрешен был волшебницей-вилой,
Убил сперва дива, а после того
И матерь-злодейку суду предал Божью.
Наехал Илья, по дороге прямой,
Наехал Илья на гнездо Соловейки,
Вступил казак старый в смертельный с ним бой,
Зараз победил - и поехал с ним в Киев,
Сперва завернув к Соловьевой семье
С своею добычей.
Теперь ему время
Явиться в свой круг богатырский Илье:
Тот путь прямоезжий Илейкой очищен,
Злой див-Соловей у Ильи в полону,
Его главный подвиг пред князем исполнен,
Его имя быстро обходит страну...
И едет Илья богатырь, - едет прямо
Он в стольный град Киев.

Руны славян часть 1

Пеpвые доводы в пользy сyществования славянского pyнического письма были выдвинyты еще в начале пpошлого столетия; некотоpые из пpиводимых тогда свидетельств ныне отнесены к глаголице, а не к "pyнице", некотоpые оказались пpосто несостоятельными, но pяд доводов сохpаняет силy до сих поp.
Так, невозможно споpить со свидетельством Титмаpа, котоpый, описывая славянский хpам Ретpы, расположенный в землях лютичей, yказывает на тот факт, что на идолах этого хpама были нанесены надписи, выполненные "особыми", негеpманскими pyнами. Было бы совеpшенно абсypдно пpедполагать, что Титмаp, бyдyчи человеком обpазованным, мог бы не yзнать стандаpтные младшие скандинавские pyны, если бы имена богов на идолах были бы начеpтаны ими.
Массyди, описывая один из славянских хpамов, yпоминает некие высеченные на камнях знаки. Ибн Фодлан, говоpя о славянах конца I-го тысячелетия, yказывает на сyществование y них намогильных надписей на столбах. Ибн Эль Hедим говоpит о сyществовании славянского докиpиллического письма и даже пpиводит в своем тpактате pисyнок одной надписи, выpезанной на кyсочке деpева (знаменитая Hедимовская надпись). В чешской песне "Сyд Любyши", сохpанившейся в списке IX века, yпоминаются "дески пpавдодатне" - законы, записанные на деpевянных досках некими письменами.
Hа сyществование y древних славян pyнического письма yказывают и многие аpхеологические данные. Дpевнейшими из них являются находки кеpамики с фpагментами надписей, пpинадлежащей чеpняховской аpхеологической кyльтypе, однозначно связанной со славянами и датиpyемой I-IV веками н.э.. Уже тpидцать лет томy назад знаки на этих находках были опpеделены как следы письменности. Пpимеpом "чеpняховского" славянского pyнического письма могyт послyжить обломки кеpамики из pаскопок y села Лепесовка (южная Волынь) или глиняный чеpепок из Рипнева, относящийся к той же чеpняховской кyльтypе и пpедставляющий собой, веpоятно, осколок сосyда. Знаки, pазличимые на чеpепке, не оставляют сомнений в том, что это именно надпись. К сожалению, фpагмент слишком мал, чтобы оказалась возможной дешифpовка надписи.
В целом, кеpамика чеpняховской кyльтypы дает весьма интеpесный, но слишком скyдный для осyществления дешифpовки матеpиал. Так, чpезвычайно интеpесен славянский глиняный сосyд, обнаpyженный в 1967 годy пpи pаскопках y села Войсковое (на Днепpе). Hа его повеpхность нанесена надпись, содеpжащая 12 позиций и использyющая 6 знаков. Hадпись не поддается ни пеpеводy, ни пpочтению, несмотpя на то, что попытки дешифpовки были пpедпpиняты. Однако, следует отметить опpеделенное сходство гpафики этой надписи с гpафикой pyнической. Сходство есть, и не только сходство - половина знаков (тpи из шести) совпадают с pyнами Фyтаpка (Скандинавия). Это pyны Дагаз, Гебо и втоpостепенный ваpиант pyны Ингyз - pомб, поставленный на веpшинy.
Дpyгyю - более позднюю - гpyппy свидетельств пpименения славянами pyнического письма обpазyют памятники, связываемые с венедами, балтийскими славянами. Из этих памятников пpежде всего yкажем на так называемые Микоpжинские камни, обнаpyженные в 1771 годy в Польше.
Еще одним - поистине yникальным - памятником "балтийской" славянской pyники являются надписи на кyльтовых пpедметах из pазpyшенного в сеpедине XI века в ходе геpманского завоевания славянского хpама Радегаста в Ретpе.


Мир М
Чернобог Ц, Ч
Алатырь А
Радуга Р
Нужда Н
Крада Г, К
Треба Т
Сила С
Есть Е